Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
23.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
С христианской точки зрениВедущий Яков КротовО паденииАнатолий Стреляный: Многие религии (если не большинство) довольно спокойно относятся к падению человека, нравственному падению. Только в христианстве этому понятию придается огромное значение. Само начало мира описывается как падение мужчины и женщины. Проповеди об упадке нравов в последнее, самое последнее время неизменно звучат из века в век. Давно в ходу и мысль, что надо упасть пониже, чтобы подняться, что полезно даже толкнуть человека в пропасть, чтобы он через грех, преступления, кровь, страдания, муки совести пришел к Богу и обрел счастье. Христианскому сознанию слишком хорошо знакома завороженность безднами греха. Но неужели и впрямь нравственный подъем, высокая организация духовной жизни невозможны без предварительного погружения в грязь? Что стоит за мифом о падении? Можно ли, и как помочь человеку, который считает себя безнадежно падшим? Яков Кротов: Этот выпуск нашей передачи будет посвящен проблеме падения. В современном русском языке это слово далеко отличается по смыслу от того значения, которое оно имело в большинстве древних языков и прежде всего в Библии. Слово "падение" означает отнюдь не грех, слово "падение" не упоминается в рассказе о грехопадении Адама и Евы, как мы его привыкли называть. Когда в Библии описывается грех царя Давида - тоже это не называется падением. И когда в Ветхом Завете (да и в Новом) употребляется слово "падение" - имеется в виду просто поражение. Как на древних барельефах изображали поверженных врагов: они пали, но это не грех, это именно - поражение. И поэтому, например, в Ветхом Завете в Книге Притч говорится о том, что человеку можно посочувствовать, когда он пал, в его падении надо с ним скорбеть. И когда апостол Павел говорит о падении иудеев, когда пророк Симеон, увидев младенца Иисуса, сказал: "Сей лежит на падение и на восстание многих в Израиле", имелось в виду не прегрешение, а имелось в виду поражение, неудача. Многие люди не смогли поверить, что вот этот человек, который был обычным ребенком, является в то же время Спасителем мира. И вдруг в христианстве, спустя несколько десятилетий после евангелиевских событий, слово "падение" означает грех. Это происходит не сразу. В сегодняшней России это, пожалуй, единственное значение - нравственное падение, экономическое падение. А в каких только контекстах мы не употребляем это слово. И что характерно, в конце 19-го, в начале 20-го века особенно часто говорят о падении - и иногда в совершенно упадническом духе, что это, мол, хорошо. Не так давно одна бывшая монахиня Шамординского монастыря обвиняла своего же бывшего духовника, что он на исповеди убеждал ее, что надо красть, надо лгать и вот тогда, упав в бездну греха, пройдя через мрак, подвергнувшись искушениям, много нагрешив, она сможет смириться и пройти к свету. Что это такое? Просто какие-то недобросовестные измышления разочаровавшейся, отчаявшейся женщины, которая ушла из монастыря? Или здесь существует какое-то рациональное зерно, и что-то в христианстве дает повод обвинять нас, что мы способны увидеть в падении определенный путь к святости? Анна Шмаина: Сама по себе идея - в том виде, как она утвердилась - что человек должен много нагрешить, чтобы помочь, она, может быть, и здравая житейски, но она не христианская идея. В индуизме она есть в полной мере. Да, спросил один мудрец, кто грешит сильнее: тот, кто грешит ведая или тот, кто грешит не ведая? - Тот, кто грешит не ведая. Ибо, если двое берутся за раскаленный брус, кто обожжется сильнее: тот, кто знает, что он раскаленный, или тот, кто не знает? Конечно, тот, кто не знает. А Народжону Кришну спрашивают: Народжона, ты можешь грешить? - Никогда в жизни я не смог бы нагрешить. - Так пойди и научись, ибо неспособность есть не добродетель, а бессилие. Все эти идеи давным давно проработаны все в том же кругу. Падение, восхождение, испытание, прохождение через грех - все это, действительно, некие религиозные константы, отражающие реальность внутренней жизни, но - не специфически христианские. Все-таки есть ответственность: из тех, кого ты мне дал, я не погубил никого. Преступные люди всюду есть и могут скрываться и под рясой, наверное, но сам по себе совет - понятно, что это преступный совет. Искушение, по мнению, насколько можно судить, традиционно еврейскому, - посылает Бог. Не человек посылает человеку искушения, не человек ищет искушения, но их посылает Бог. В истории с Иовом мы знаем, что иногда - через посредство сатаны. Но все-таки Бог сам как-то эти столкновения дает ровно в меру. Об этом как раз очень много отцы писали, отцы-пустынники. Об искушении в меру, история о маленьком и большом кристе. Человек просил, чтобы Бог снял с него крест и увидел во сне пещеру и там - множество крестов. Дай мне любой другой; мой - самый большой. И он примеряется, примеряется, наконец, выбирает самый маленький и говорит - вот этот. И Бог ему отвечает - это твой. Бог никого не ставит в ситуацию, невозможную для человека, но все, что происходит, все же происходит при столкновении воли Бога и человека. Яков Кротов: Наверное, здесь могло быть какое-то непонимание с этой конкретной монахиней. Но мы же знаем, что в истории христианства, и в совсем не давней, и не в худшей ее части, а в лучшей, - среди таких великих мыслителей 19-го века, как датчанин Сьерен Кьеркегор, как русский автор Федор Достоевский, есть все-таки такая вот идея, что невозможно спастись, невозможно прийти ко Христу - не пострадав, не опустившись на дно жизни. И что поэтому хорошо, когда с человеком происходят страдания. Это отлично высмеял один польский автор Станислав Лем: в фантастическом рассказе он вывел изобретателя, который, чтобы усовершенствовать брачную жизнь в духе истинной веры, изобрел машину, причинявшую невыносимые страдания супругам, потому что нельзя получать удовольствие, потому что всякий секс - это падение, это грех, а потому здесь надо причинить людям страдание, тогда это как-то компенсирует их падение. Вот этот садизм, а иногда и садомазохизм в христианстве, о нем часто писали именно христиане, призывая от этого избавиться. Что это за явление, откуда оно берется? Стефан Каприо: Садомазохизм - по-человечески это извращение, по-христиански это ересь. Ересь самых первых времен, когда перепутали понятие аскезы с понятием воздержания. Аскет - это подъем, человек, который хочет продвигаться именно в творческом смысле в духовной жизни, а воздержант - это человек, который хочет как-то отделить себя от жизни. Значит, отделять страдания от общего опыта человеческого - это ошибка, это ошибка не потому, что само страдание неправильное, оно может быть и правильное, но оно - отдельно от жизни. Правда в том, что человек должен воспринимать полноту своей человеческой жизни, чтобы получилось и обращение, и покаяние, и настоящий грех. В этом смысле страдать, чтобы страдать, - конечно, никакой заслуги не получается от этого. Страдать, чтобы уподобиться Христу, это призвание к жизни. Эти крайности были, и будут, наверное. Была в России секта хлыстов Распутина, была немножко направлена то к излишним страданиям, то к излишним наслаждениям, чтобы блудить, грешить. Конечно, нельзя говорить человеку - блуди, греши. Но есть обстоятельства, когда можно предполагать, что человек будет грешить. Например, когда он находится в греховных отношениях с любовницей, и он знает, что это плохо, но он знает, что он вряд ли прекратит завтра эти отношения. Он, может быть, не знает, прекратит, или останутся эти греховные отношения. Понятно, что священник не может ему разрешать, благословить: оставайся со своей женой, но греши со своей любовницей. Но, с другой стороны, нормальный исповедник не может не понимать деликатность ситуации. Человек действительно находится в очень сложных моральных раздумьях. Он знает теоретически, что надо делать, он знает, что ему силы не хватает, чтобы это делать. И, с другой стороны, он видит благо даже в грехе, поскольку любить любовницу - это необязательно только блуд, это может быть искренняя привязанность, искренняя любовь, которая в этих условиях не находит правильного осуществления. Тогда исповедник, понимая, что грешник не может производить полный акт раскаяния, потому что у него есть и желание каяться, и желание повторять грех, и понимание, что грех наверное повторится, он должен ему прямо дать такое поручение - быть перед этим вызовом жизни и решить по совести. Решить по совести, потому что не все решается учебными пособиями морального богословия или даже умением исповедника. Хотя некоторые теоретические заповеди - понятно, тут долго объяснять не надо, - но Господь решает эти вопросы прямо с человеком, который должен использовать свою свободу, свою совесть. Яков Кротов: Многие люди, христиане, предпочитают человека, прошедшего через грехострадания, прошедшего через испытания, и говорят, что раз Господь допустил ему так низко пасть, то, наверное, для того, чтобы потом высоко поднять, но чтобы тот уже не гордился. Значит, человек должен познать жизнь, этот опыт падения на социальное или нравственное дно помогает человеку. А тот, кто чист, чистюля, - тот фарисей. Блудный сын - вот он прошел через все; и духовная жизнь должна пройти через все. Между прочим, это есть в светской среде в ту же эпоху декадентства - Джек Лондон в Америке, Максим Горький у нас исповедовали ту идею, что надо опуститься на социальное дно, чтобы познать, почувствовать и полюбить жизнь. Возможно ли такое противопоставление чистых, но неопытных, и грязных, но познавших жизнь, и потому более угодных Богу? Марина Дубровская: Во-первых, я думаю, что такое противопоставление невозможно, оно неправильно, оно нелогично. А во-вторых, сознательное отыскивание в себе возможностей совершить зло, мне кажется - это не путь к совершенству абсолютно, с психологической точки зрения. Тут есть и искусственность, и никакая это не правомочность, это не звучит убедительно. В случае, когда кто-то велит человеку красть, блудить или еще что-то - это другой случай, это, по-моему, конечно, использование духовной власти, это принуждение, это насилие. И это насилие - опять же страдание по принуждению, по велению, это психологически, конечно, человеку не приносит никакой пользы. Опять же это все искусственно, это не обусловлено необходимостью и, мне кажется, корень - в отношении к страданию. Тут путаются две вещи: страдание - это следствие чего-то, моего отношения к миру, моих поступков, моей позиции и так далее; а здесь страдание взято как некий инструмент. Мне кажется, что в Евангелие совершенно не такое отношение к страданию, оно нигде не выдвигается как инструмент совершенства, оно - следствие. Так же, как часто мы слышим в христианской среде, что Бог велел страдать или Бог допустил страдания. Ничего подобного - здесь, по-моему, психологически линия совсем другая. Страдания - это последствия. Когда я их начинаю "натаскивать" на себя, "надевать" на себя искусственно, то никакого движения вверх, к совершенству здесь проследить, по-моему, нельзя. Яков Кротов: Мог ли священник посоветовать человеку совершить грех? Бывает ли такое? И что уж точно бывает - это советы пройти через страдания. Это обучение христианской вере через страдания. На чем это основано? Зоя Масленникова: Каждый священник, человек, может сам находиться в состоянии греха, или в состояниях поисков в своих размышлениях, заблуждениях; если он это делал, то, конечно, не от лица Христа, которого он представляет на исповеди. Я не представляю себе, чтобы Христос мог кому-то сказать - иди и греши. Христос говорил - иди и больше не греши. Яков Кротов: Мне кажется, что для того, чтобы продвинуться, нужно выйти из этого противопоставления падения и восхождения. Откуда оно вообще взялось? Напомню: в Библии нет слова "падение" и слова "возвышение", там говорится о воскресении как подъеме из мертвых, там говориться о схождении в глубины преисподней, говорится о падении ангелов, о падении сатаны, но не говорится о падении человека. С каких пор этот термин появляется в церковной жизни? Стефан Каприо: Термин "падение" в богословии появляется не в библейских рассказах, это не библейский термин, и вообще он не связан с иудейской символикой и богословием, с иудейско-христианским. Это термин, который ассоциируется с философским размышлением платонического или стоического толка, которые становятся очень модными, скажем, и ассоциируются с христианскими истинами, начиная с середины 2-го века и вплоть до 3-го века, особенно - в развитии так называемого "движения гностицизма". Где неоплатонический вариант самого платонизма (то есть - дуализма) между верхним миром и бездной материального мира подчеркивается именно в религиозном смысле как момент падения, то есть - сотворение космоса как падение и потом избавление от материальности как спасение, сотворение. Это падение ионов из потустороннего божественного мира или более в стоическом варианте это охлаждение частицы огня Логоса, огня Бога, которые больше не греются, поэтому охлаждаются, падают из костра, из огня, это более пластичный в этом смысле - даже материальный - образ стоиков. Которые воспринимаются не только гностиками, но еще и христианскими гностиками, то есть первыми апологетами как Юстин, как философы, особенно у тех даже соперников гностиков, которые все же выросли в том же самом неоплатоническом контексте, как александрийские богословы. Климент Александрийский. Потом, на самом деле, доктрина о грехопадении развивалась больше не у греков, а у латинов, особенно после Августина. Потом размышления о самом первородном грехе и о передаче первородного греха довольно глубоко и широко развивается в разных контекстах, особенно в контекстах полемики с другими еретиками, уже не гностиками, а пелагианами. И Августин потом, с подтверждением карфагенских синодов и другими поместными синодами, в конце концов, побеждается и передается официальному учению, учительство церкви - это доктрина о первородном грехе. Первородный грех, который передается не как падение, а как, скажем, зараза в истории человечества физическая или моральная, и состоит, на самом деле, в всплеске похоти человека. Повод, который Августин отождествляет с сексуальным вожделением... но это тоже необязательно единственное толкование. Эта похоть означает просто беспорядок человеческих инстинктов, человеческих пониманий божественного признания и попытка неправильно подниматься до уровня Бога. Так что в правильном учении первородный грех - это отнюдь не падение, а просто "неправильный подъем". Яков Кротов: Идея падения доминировала в христианской жизни и доминирует по сей день. Насколько плодотворен этот способ видения духовной жизни? Чем он мешает, чем он помогает человеку? Можно ли что-нибудь ему противопоставить? Ведь часто говорят, что творчество - и не только церковное - художественное, культурное творчество невозможно без того, чтобы не пройти через бездны, не изведать все, что есть в мире. Действительно ли это так, и человек, как и целые народы обречен на прохождение через бездны, через страдания, через испытания? Слово "падение" появилось поздно. Когда мы сегодня говорим о падении экономики, или нравов (и даже есть такая мифология, что российская экономика упала на самое дно), это означает - скоро поднимется. Но слово-то "падение" пришло из церковной лексики, хотя в самом Евангелии, напомню, его нет. Более того - когда сегодня специалисты-текстологи изучают Евангелие, пытаются очистить его от нашего непонимания, они приходят к выводу, что собственно Евангелие, Благая весть в переводе на русский язык - что тут нового и что тут благого? Были фарисеи, которые тоже собирали общину людей, желающих "чисто" жить. Были ессеи, которые посвящали свою жизнь жесточайшей аскезе в борьбе с искушениями. Что нового принес Иисус по сравнению с Предтечей, который призывал покаяться ради Небесного Царства? А вот что говорят текстологи, вы обратите внимание, за что ругают Христа? За то, что он ест и пьет с мытарями, с блудниками, не требуя от них покаяния. Все предшествующие учителя обращались к падшим людям и говорили: поднимитесь, покайтесь, и вам выйдет прощение. Приходит Иисус и поступает прямо наоборот. Он сперва идет к падшим людям, он садится с ними за стол и это - стол евхаристический, это литургийный стол, он уже принял их в свой мир, он уже преломил с ними хлеб. Это знак величайшего братства на Востоке - вместе есть и пить. И только потом он им говорит: вы покайтесь. Все как бы переставлено. Но проходит буквально несколько поколений, и уже со второго века в христианство возвращается идея: утром - покаяние, вечером - Царство Божье. И так это и тянется до сегодняшнего дня. Чем вызвана такая амальгама, такое соединение христианства и идеи падения, которая, как мы уже видели, пришло в церковь со стороны, из гностических учений? Был ли в этом свой положительный смысл, и насколько удачно синтезировалось христианская эталогия здесь с античным наследием? Анна Шмаина: Мы привыкли думать - так нас учили и так иначе как бы и нельзя, - что христианство представляет собой синтез иудейского и того протохристианского первого века состояния и греческой, и римских культур. Я не уверена, что этот синтез произошел. Я не уверена, что не произошла в очень большой мере подмена. Мы видим огромную разницу. Она очень во многом - в частности, в том, о чем вы говорите. Конечно, не только в том, что есть путь аскезы и духовного возвышения в христианстве, а другого - нет. Нет другой христианской культуры, нет другого способа воспитания, самовоспитания. Если есть - я не видела, не знаю, не читала. Если "лествица" для одного человека, конечно, не удается у 99-ти, но у сотого - удается, это при всем том, что путь - гарантированный. Эти тексты написаны людьми, которые прошли его до конца, каждый из них не лжет. И этим путем можно идти, а вот где другой? Да, это путь христианского совершенствования, да, это путь христианской жизни, но он был до христианства. Не случайно теми же методами пользовались индийские отшельники, они попадали туда же, они тому же учились, это было то же очищение души и то же ее возвышение. Другое дело - с кем они там встречались, и так далее. Но как метод, опустить ум в желудок, это, так сказать, каждый вам скажет, кто сколько-нибудь... и иудейские гностики, когда они занялись переставлением букв и постижением Неизреченного Света стали опускать желудок и голову в колени. И нет культуры, в которой бы этот одинокий путь не был бы до христианства и рядом с христианством. Я не хочу сказать, упаси Бог, что он с христианством не совместим. Величайшие святые, которые есть у нас, это люди, прошедшие этим путем. Я просто хочу сказать, что он - другой, чем то, о чем говорится в Библии, и о чем говорится в "Дидахе", например, и других памятниках первого века и первой половины второго века. Они не знают падания и не думают о том, что человек вообще может "упасть" после того, как он встретился с Христом. Само покаяние для нас уже связано с падением, то есть - с вертикалью. А для них - с возвращением, то есть с движением по горизонтали. Обратитесь, идите по той же плоскости, но - в другую сторону, наоборот. Для души это важно: что вертикальное одинокое путешествие души, шаманское ли это путешествие, или мистическое, или монашеское - это одно; а когда человек идет по дороге со всеми, вспоминает, что он кого-то оставил и возвращается за ним - это совсем другое. Поэтому, мне кажется, что тема падения в этом смысле - ни в Ветхом Завете, ни в Новом не играет роли, потому что там речь идет о человеке оставленном, за которым возвращаются, или кто-то что-то забыл и должен вернуться. Яков Кротов: Насколько психологически, практически оправдан такой способ проповеди возвращения к Богу, какой использовал сам Господь Иисус: сперва я прихожу к вам, и это хорошая новость; я пришел к вам, не требуя от вас ничего. А потом уж вы кайтесь, потому что поглядите на часы - времени очень мало. Не ведет ли это, простите, просто к попустительству. Я думаю, что поэтому фарисеи обвиняли Иисуса в том, что он ест с мытарями и блудниками. Марина Дубровская: Мне кажется, очень даже оправданы. Два разных религиозных сознания: тот, который все время умоляет Бога принять его, и тот, который уже знает, что Бог его принял, и он отпущен уже на свободу. Как Мандельштам говорил: "Мы все отпущены играть". Одна из формул, имеющих здесь значение, это - "Иисус, доверяю тебе, я тебе доверяю"; это целый переворот. Это начало встречи, той, которая стоит в центре всего христианского сознания. Вот чтобы туда попасть, на эту встречу, ее начало в условиях доверия, оно невозможно, когда ты стоишь на коленях, умоляешь другого тебя простить, помиловать. Когда ты считаешь, что это помилование и прощение зависит от того, насколько ты можешь понравиться. Я думаю, что, действительно, вот это какая-то очень труднопринимаемая истина. И действительно, когда нас воспитывают, здесь постоянно говорится о том, что сначала - покаяние, потом - прощение, и ты принят Богом. Это - "старое" христианство, до Второго Ватиканского Собора. Вот мне кажется, я слышу рубеж здесь все время. Яков Кротов: Сама эпоха конца 19-го века, начала 20-го, получила название декаданса, и было два течения внутри этого упадничества - христианское, было и антихристианское, внецерковное, но общим был стиль. В архитектуре знаменитый образ этой эпохи - болотный цветок. И то же самое в нравственности - путь к святости через предательство. Максимилиан Волошин, Леонид Андреев создают миф об Иуде как любимом, самом разумном, мистически чутком ученике Христа. А параллельно, в политической жизни - азефовщина, провокации. Тот же самый дух, когда полицейские и революционеры переплетаются друг с другом, каждый пытается найти путь именно через предательство, через притворство. А затем это развивается в особую теологию, и не только теологию, потому что каждое церковное явление имеет как бы свою параллель и в светской культуре, в убеждении, что для творчества нужно пройти через падение. Без грехопадения не было бы икон Рублева, не было бы великой святости - значит, мы должны через это проходить. Что это - заблуждения? Стефан Каприо: Нет, конечно, это не заблуждения, это развитие традиционной доктрины христианского пессимизма или христианского оптимизма, смотря с какой точки зрения говорить, в том смысле, что благодаря грехам к нам пришел Спаситель. Христос не просто восстанавливает прежний порядок, но творит нового человека, он дает больше человеку, чем было у Адама. Значит, человек через Христа заслуживает чего-то большего; это тоже - средневековая доктрина. Это действительно так, это значит - действительно творчество связано с грехом в этом варианте. Потом здесь можно добавить средневековое и позднесредневековое, и даже романтическое развитие богословия креста, богословия страдания, особенно сосредоточась на страданиях Христа, и там есть тоже падение. Есть три падения Христа по крестному пути, он падает три раза, это - три стояния крестного пути, которые являются очень традиционными духовными порождениями во время Великого поста. И обычно традиционное толкование этих трех моментов - это размышления о грехах; не о первородном грехе, но именно - о грехах, актуальных, как говорилось. На самом деле, падение - это контакт с землей, это Христос, который в своих страданиях обязан столкнуться с землей, и человек как бы уподобится Христу в этом страдании. Яков Кротов: Откуда вот эта вера людей 19-20-го веков - что для творчества необходимо падение? Анна Шмаина: Я думаю, что это результат зловещей церковной педагогики в течение многих веков. Власть над кем бы то ни было - всегда от сатаны, кроме одного единственного, который может править. Это стало общим местом в незапамятное время, но в возрождении это еще было именно освобождением. Потому что в то время, когда люди старались честно жить, по-Божьи, они изгоняли человеческое, и человеческое взбунтовалось. К искусству, мне кажется, это было "подверстано" из-за того, что - разошлись. Как Элиот спрашивает: церковь предала людей, или люди предали церковь? От того, что произошли эти два события, искусство оказалось между тем и другим. Еще когда я была маленькая, и всех очень мучил вопрос: можно ли, например, человеку, который хочет ходить в церковь в действительности, а не просто так, учиться рисовать, или только вышивать? Наш батюшка даже вспомнил слова из "Улленшпигеля", когда Катарина родила неизвестно от кого, про нее говорили, что ребенок у нее от дьявола, а отец Улленшпигеля Клаус говорит: дьявол может рождать серу, вонь, но не детей, ее ребенка я бы принял как своего. Да, падение художника - звучит это все очень страшно. Это не то, что должно беспокоить читателя, слушателя, зрителя, это его дело. Читателя, я думаю, должно беспокоить то, почему он так невосприимчив и жесток, что его отделяет от художественного произведения, то его отделяет и от Бога, - это он сам. Это я стою между собой и тем, что ко мне обращается. Яков Кротов: А можно ли говорить о психологии падения? Ведь это очень часто и не у церковных людей. Получается порочный круг, им легко жить. Мне кажется, что часто и в духовной жизни, и в нашей политической жизни действует тот же сценарий саморазрушения, психологическая выгода, что ты, вроде бы, "при деле", потому что ты борешься, ты терпишь поражение, и ничего не происходит, и тебе на самом деле очень легко. Как вырваться из этого порочного круга? Марина Дубровская: Мы знаем, что можно стать трудоголиком, то есть - можно использовать труд как-то не совсем правильно, так что он становится твоим убежищем, ты убегаешь в него, в хорошую вещь; труд - это же позитивно в нашем сознании, трудиться - это хорошо, мы убегаем в труд от решения каких-то сложных проблем. И то же самое в христианском сознании - мы убегаем на борьбу с грехами от подлинной жизни с Иисусом. Святая Тереза в одной из своих песенок написала: "Если я паду в греховную бездну", а потом через несколько строчек она говорит, что "мои преступления сгорят в огне Иисусовой любви". У тебя всегда есть два выхода из любой ситуации - княжеский и лакейский. И когда ты берешь лакейский выход, вот это - твое персональное падение. Для другого человека это может быть совершенно что-то другое. Человек поставлен, как буриданов осел, между двумя охапками; для одной охапки он должен приложить какие-то усилия, чтобы раскаяться во всех своих грехах и получить прощение Бога для того, чтобы Бог его принял, а с другой стороны - ему все время говорят про любовь, что Бог хочет, чтобы ты только обернулся к нему и стал его любить, и не за что-то, а - потому что. И вот, христианин обычно, в общем-то, запутан между этими двумя путями. То есть он или бросается с одного на другое, или он должен выбирать как-то. Они как-то плохо совмещаются, эти пути. Поэтому, мне кажется, ваши противопоставления вот той общины фарисеев и проповеди Иисуса - они очень справедливы. Действительно - то, что говорил Иисус: я уже все сделал по твоему искуплению, кончай, тебе себя не искупить, перестань этим заниматься. А чем же мне тогда заниматься? - спросит христианин. А вот занимайся тем, что встреться со мной, как я есть и как ты есть, и у тебя могут родиться ко мне чувства. У нас просто есть "золотой запас", у нас есть Иисус, это надежда. Это - тот, кто уже тебя принял, знает, кто ты есть, даже больше, чем ты сам о себе узнал 5 минут назад, узнал и ужаснулся, а он уже знал. И он каждый день повторяет свою жертву, он каждый день тебе говорит: я согласен за тебя такого отдать свою жизнь. Отдал, и отдаю еще раз. Отсюда можно построить всю свою жизнь, все свое поведение в отношении самого себя. А когда ты это сделаешь, ты построишь свои отношения и с другими людьми. Они будут совершенно определенные, они будут полны того же милосердия. Если ты пережил вот это событие, пережил - то есть принял всем собой вот это событие, что Иисус за такого тебя, еще худшего, согласился, на тебя такого согласился. Яков Кротов: Есть в одном из древнеегипетских патериков рассказ, который в русской культуре прославился, потому что его пересказал Владимир Соловьев в своем очень известном сочинении "Три разговора". Рассказ о двух монахах, которые вместе были посланы в Александрию продавать корзины монастырские, и там согрешили - пошли в публичный дом. И вот, они возвращаются обратно; один идет грустный, плачет, другой смеется. И плачущий говорит: что ты смеешься? Мы же так согрешили, Господь нас больше никогда не простит. А тот говорит: чем мы согрешили? - Ну как же, мы пошли в публичный дом. Бог с тобой, мы были в Александрии, мы ходили в огромный храм, мы молились святому кресту, какой публичный дом, что у тебя за наваждение? Так они и вернулись в монастырь. И тот, который скорбел о своем падении, рассказывает патерик, очень быстро опять бросил монастырь и, не предвидя себе спасение, вернулся в Александрию и там пустился во все тяжкие. А тот, который забыл про свое падение, стал одним из великих святых. Значит, здесь, видимо, заложен какой-то другой выход из видения мира и духовной жизни, как некоторая вертикаль власти, где есть падения, как уход от центра власти, или даже наказание, и духовная жизнь предстает как карабканье. Неслучайно ведь в православной - да и в католической - традиции одна из первых монашеских книг, настольная книга многих современных русских православных христиан, это книга Иоанна Лествиничника, великого византийского святого, книга, которая так и называется "Лествица: духовная жизнь как восхождение от падения". Восхождение по лестнице, с каждой ступени которой легко упасть. Можно ли осмыслить духовную жизнь не только как падение, чтобы вырваться из этого порочного круга зацикленности на возможности упасть и на неизбежности падения? Анна Шмаина: Самая главная книга православной аскезы - это "Лествица". В "Лествице" 30 ступеней, и 30-я ступень - это любовь. Значит, человек может восходить от первой ступени, то есть от начала покаяния - через полное бесстрастие - к любви, и он может попасть в 30-ю ступень из любого места, например, когда он жертвует собой за другого человека. Яков Кротов: С конца 19-го века в русской христианской традиции появляется несколько импульсов. Один - это возвращение к прошлому, возвращение к чистоте, простоте, гладкости жизни духовной 14-го века, вообще - средневековью. Преподобный Сергий Радонежский, Антоний Печерский - в них нет бури, в них нет раздвоенности. Как к этому вернуться? Тянет туда, но почему-то все время не получается, все время идет какой-то сдвиг. И, в то же время, в русской культуре идет другое любопытнейшее явление. Прежде всего - в народной культуре, самой массовой. Самой популярной литературой на место "Жития святых" приходят детективы, дешевые рассказы, приложение к газете "Копейка", рассказы о разбойниках или о частных сыщиках, но это примерно одно и то же; главное, что это абсолютные индивидуалисты, которые берут ответственность на себя. Это не какие-то Робины Гуды, которые защищают, скажем, общину от феодалов; нет, они действительно - сами за себя. Они часто делают какие-то безнравственные вещи, вообще это - великие грешники, но они показывают модель поведения человека раскрепощенного, в том числе - в буквальном смысле слова, которого отпустили из крепостного права, он может идти в город, но он там один. Как себя держать? И вот это - экстремальная модель поведения в ситуации полной свободы. И не все с этим справляются, потому что многие из тех, кто пришел из деревни в город, из этих людей ведь формировалась и русская интеллигенция, и многие пришли к мысли о том, что для того, чтобы добиться святости, для того, чтобы вернуться в это царство, в это лоно неразделенной мягкости и гладкости, чистоты, - нужно пройти через падение. Может быть, самый яркий пример - это философия войны православного мыслителя Ивана Ильина, который в своей книге о противлении злу силою объяснял: да, убийство - это грех, убийство на войне - еще больший грех, но именно поэтому солдат должен быть христианином и православным, чтобы совершить этот грех, и при этом каяться, и при этом не злобиться. Конечно, это же декадентство, это та же азефовщина, это дух провокаций, который потом породил большевизм. Взять грех на себя, оказаться духовно сильным настолько, чтобы взять на себя грех. Теперь мы знаем - человек не выдерживает, человек разваливается. И тогда остается один выход, современный мир нам его предоставляет - видимо, не без промысла Божьего. Этот выход состоит в том, чтобы отказаться от видения мира в понятиях власти, центра, верха и низа. Кто-то - наверху, мы - внизу, так мы все время будем падать, мы все время будем бояться того, кто наверху. А благая весть заключается в том, что верх пришел к нам, жил и живет с нами. Мы - на одной горизонтальной линии, не надо бояться падения, не через падение мы приходим к смыслу жизни, а через любовь, милость к другим людям. Другие передачи месяца:
|
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
