Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
23.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
[04-03-03]
Ведущий Владимир Бабурин "Все люди рождаются свободными и равными в своем достоинстве и правах. Они наделены разумом и совестью и должны поступать в отношении друг друга в духе братства". Статья 1 Всеобщей декларации прав человека. Владимир Бабурин: 50 лет назад 5 марта умер Сталин. В сегодняшней программе - первая часть заметок историка Леонида Баткина "Сон разума", размышления об индивидуальном масштабе и уровне Сталина. Кому-нибудь они могут показаться несколько парадоксальными. Леонид Баткин. Леонид Баткин: Есть более привычный законный путь - идти к оценке личности Сталина через анализ способов и результатов его деятельности как политика, дипломата, военачальника, и так далее. Но я намечу путь дополнительный противоположный: каков был, так сказать, общий культурный и интеллектуальный горизонт человека, которого история отобрала, вознесла, сочла подходящим материалом для осуществления своих целей. "История", в кавычках - то есть, в данном случае и ближайшим образом - внутренняя логика формирования этого господствующего аппаратного слоя, вместе с которым вызрел Сталин, венчая его собой, и который Сталина пережил. Речь пойдет не о размерах сыгранной Сталиным исторической роли. Кто же сомневается в грандиозности этой роли и в том, что личные особенности сталинского склада ума, характера, и тому подобное, были очень важны, в конце концов, слились с системой и придали ей, так сказать, стилистическую конкретность? Не будем, впрочем, забывать, что жесткая иерархия власти неизбежно делает непомерно значимой фигуру всякого, чья персона совпадает с вершиной пирамиды. Даже мелкие подробности: болезни, привычки и прочее, - попадают в ранг исторически весомых. Так было в екатерининскую эпоху, или в павловскую эпоху, так было и в хрущевскую эпоху, и в брежневскую эпоху. Это свойство престола, а не государя. Недосягаемо высокое престольное место если и не красит человека, служит дивно укрупняющей его линзой. Даже сущая вздорность правителя спустя столетия будоражит воображение. Даже бесцветность заслуженно запоминается потомками, а отсюда уже только шаг до своего рода величия. И глупость первого государственного лица в некотором отношении уравнена с умом, поскольку влияет на жизни миллионов, и задним числом осмысляется нами как исторически закономерная и содержательная. В какой-то момент, читая Симонова, я понял, что напоминает настроение, уровень, стилистика записанных Симоновым сталинских рассуждений, то есть, попросту даже то, какие слова отобраны и как расставлены в фразе. Это тот язык, которым изъясняются персонажи Зощенко, как ни трудно, может быть, кому-то в это сразу поверить. Ну, почитаем-ка немного из Зощенко, например, вот это: "Вот тут нам говорят, что в романе неверное отношение между Иваном Ивановичем и его женой. Но ведь что получается там у нее в романе? Получается так, как бывает в жизни. Он - большой человек, у него своя большая работа. Он и говорит: "Мне некогда". Он относится к ней не как к человеку и товарищу, а только как к украшению жизни. А ей встречается другой человек, который задевает эту слабую струнку, это слабое место, и она идет туда, к нему, к этому человеку. Так бывает и в жизни, так и у нас, больших людей бывает. И это верно изображено в романе. Все говорят о треугольниках, то тут, в романе, много треугольников. Ну, и что же? Так бывает". О, простите! Я немного перепутал подготовленные заранее выписки всяких прекрасных литературных примеров, и это отрывок пока не из Зощенко, это, простите, еще из Сталина. Или: "Муж был ответственный советский работник. Он был нестарый человек, крепкий, развитой, и вообще, знаете ли, энергичный, преданный делу социализма, и так далее. И хотя он был человек простой, из деревни, и никакого такого в свое время высшего образования не получил, но за годы пребывания в городе он поднаторел во всем и много чего знал, и мог в любой аудитории речи произносить, и даже вполне мог вступить в споры с учеными разных специальностей, от физиологов до электриков включительно". А это уже впрямь из Зощенко, рассказ "Письмо" (1928 год). Но, безусловно, о Сталине. Когда Сталин рассуждает о верном изображении того, как бывает в жизни, нельзя не вспомнить, цитирую: "Дореволюционный мастер кисти неплохо справился со своей задачей и, по мере своих слабых сил, честно отразил момент действительности", - рассказ "Не пущу" (1937 год). Когда Сталин с Фадеевым задаются вопросом "За кого автор? На чьей стороне там Горький?" и прочее, то это кардинальный эстетический вопрос и для сказового зощенковского повествования. "Чего хочет автор сказать этим художественным произведением? Этим произведением автор энергично выступает против пьянства", - рассказ "Землетрясение" (1930 год). Когда Сталин указывает, что "и в нашей действительности случаются отсталые люди, а то и сволочи", - эпохальное эхо доносит: "Вот на таких ошибках против правды жизни подчас и возникают досадные дефекты: лакировка или же огульное охаивание действительности. Но я полагаю, что хорошая политическая подготовка и истинная любовь к народу предохранит литератора от таких грубых оценочных ошибок", - Зощенко (1953 год). Владимир Бабурин: В студии программы "Человек имеет право" - историк Леонид Баткин с заметками "Сон разума". 5 марта исполняется 50 лет со дня смерти Сталина. Леонид Баткин: Тонкий вопрос о взаимозависимости между литературным вдохновением и безденежьем был уже поставлен в рассказе Зощенко о влюбленном, и потому остро нуждающемся в финансах поэте, который "попробовал было оседлать свою поэтическую музу, чтобы настрочить хотя бы несколько мелких стихотворений на предмет, так сказать, продажи в какой-нибудь журнал. Но по прочтении продукции ему стало ясно, что не может быть и речи о гонораре", - и прочее, "Романическая история" (1935 год). Как выразился на собрании в ЖАКТе его руководитель, "мы бы Пушкина на руках носили, нам денег не жалко", - говорил Сталин. Но я часто и цитирую Зощенко: "Если бы, конечно, знали, что из него получится Пушкин. А то бывает, что современники надеются на своих и устраивают им приличную жизнь, дают автомобили и дачи, а потом оказывается, что это не то и не то", - Зощенко, "Пушкинские дни" (1937 год). Но ведь совершенно та же история с писателями и дачами получалась так же по словам секретаря ВКП(б) Сталина: "Настроили себе дач и перестали работать. Вот и надейся на своих, устраивай им приличную жизнь. Нам денег не жалко, но надо, чтобы этого не было, чтобы потом не выходило что это не то и не то". Не правда ли, различить эти жлобские высказывания довольно затруднительно? Где в только слепленном мною попурри зощенковский начальник ЖАКТа и где не выдуманный высший руководитель партии страны? Читая это вместе и вперемешку, сначала смеешься, затем теряешь ориентацию, дуреешь и задумываешься. И есть над чем крепко задуматься историкам, социологам, поскольку просматривается монолитное культурно-социальное единство зощенковких типов, каких-нибудь Гетманова или Неудобного, выведенных Гроссманом, кочетовского секретаря обкома, ждановского доклада в журналах "Звезда" и "Ленинград", документированных раздумий Сталина. Каким же образом, говоря словами Зощенко, "этот специфически способный, но весьма ограниченный человек мог занять первое место в государстве? Надо знать среду. Надо изучить характер этой среды. Она выдвинула то, что было в ее ресурсах", - рассказ "Керенский" (1937 год). Когда Сталин, с его сугубо номенклатурным стилем мышления и словоупотребления, использует непередаваемо выразительный оборот "крупные писатели", то у него обнаруживается предшественник, некий Иван Федорович Головкин, раздраженно толкующий у Зощенко о "некоторых крупных гениях", - рассказ "Пушкин" (1927 год). Одни и те же смысловые, интонационные, стилевые горизонты у Сталина, у его подручных и далее, и ниже, и, наконец, у той массовой исторической взвеси, которую Зощенко взял с пошлой, смешной, часто и безобидной, даже и человечной стороны, а Платонов - со стороны гротескно-трагической. Только кто-нибудь из зощенковской галереи мог так весело, отчетливо, доходчиво, убедительно сформулировать центральную политическую идею послевоенную: "Иностранцы - засранцы". Ай, да Сталин! "И слова, как тяжелые гири, верны", - сказал о "кремлевском горце" даже Мандельштам, скорее - все же со страхом и ненавистью, чем с насмешкой и презрением. Весомость слов-гирь двусмысленна. Это и грубая, давящая тяжесть, и хотя бы в этом смысле некоторая их верность. Так верна смерть. Могут спросить, - ну, если хоть на минуту предположить, потому что согласиться с этим все равно слишком тяжко, - что Сталин, действительно, был, по выражению своего главного соперника, выдающейся посредственностью, то есть, доводил своей личностью до наиболее концентрированной, чистой, волевой, выдающейся формы некую энергию усредненного, бесцветного, полуобразованного человеческого слоя, то как же это десятилетиями могло сходить за воплощение мудрости и величия? Почему почти никто не замечал в откровениях Сталина, - я имею в виду уже его собственные речи, сочинения, доклады, - анекдотически убогой подкладки? Пока ограничусь еще одной цитатой у Зощенко, у него рассказано о некоем Снобкове, который - цитирую: "Через всю Ялту прошел в своих кальсонах. Хотя, впрочем, никто не удивился, по случаю землетрясения. Да, впрочем, и так никто не поразился",- рассказ "Землетрясение" (1930 год). Революция была почище любого землетрясения, она перепахала, перевернула, вздыбила, перемешала все устоявшиеся слои быта, языка, цивилизованности и медвежьей российской дремучести. Она поменяла названия всех вещей, отменила привычные верх и низ, правое и левое, она уготовила себе уже во второй половине 20-х годов или раньше неясный термидор, подняв к поверхности сотни тысяч, если не миллионы выдвиженцев, имевших за это уже не царские тюрьмы и фронтовые раны, а приличную жизнь и власть. Землю продолжало трясти, вроде продолжения с прежнего. Всему этому подстать из рупоров звучали бездарные, неприличные слова. Вождь шествовал в идейных кальсонах, однако "никто не удивился по случаю землетрясения. Да, впрочем, и так никто не поразился". Анекдоты стали смешными только при Никите Сергеевиче. При Леониде Ильиче тайная серость стала окончательно явной. Многие засмеялись, но не поразились. Время уже давно ушло, чтобы поражаться. Более того, на фоне явного тайное в глазах некоторых мистически разрасталось. За нас, бедных, пусть страшным, но все-таки великим прошлым остался Сталин. Сталин - единственное у нас, как говорится, "есть, что вспомнить". Все-таки, дескать, у этого злодея масштаб. Величие личности необязательно выражается в простоте. Если Сталина следует считать человеком сложным, то это очень лестно для него. Что до правды и добра, то ведь речь идет о предполагаемом величии политика, не так ли? Кто-нибудь может заметить, что Петр I или Наполеон прославились не добром. Александр Македонский, Юстиниан, Ришелье или хотя бы Фридрих II велики все-таки - не правдой. Если гений и злодейство считать вещами несовместными не только для художника, то насчет Сталина разговор благонравно обрывается, не успев начаться. Разумнее бы его продолжить и разобраться: были ли у него какие-то великие заслуги? Впрочем, это вне моей нынешней темы. Тема эта гораздо скромнее, но она тоже принципиальна. Идет ли речь о действительно необыкновенном, значительном и, как он сам себя аттестовал, большом человеке? Или, если можно так выразиться, только о большом мелком человеке - не великом не только с пушкинской, внутрикультурной, следовательно, нравственной, но ни с какой стороны, кроме собственно злодейской, тиранической, номенклатурной, аппаратной, политиканской? Ведь мы раздумываем не над тем, заслуживает ли Сталин эпитета "великий", поскольку он был страшным. Не о совместимости этих двух определений в некой объединяющей их ценностной сфере - де, может ли божество быть злым? Что ж, с манихейской точки зрения, может. Но дело не в том, что Сталин якобы был злым, обманным, сложным, отрицательным гением, эдаким Мефистофелем. Не пора ли понять так же в серьезном истинно политическом плане, а для начала - в личностном, тоже серьезном плане, социально-культурное, интеллектуальное, духовно-психологическое убожество Сталина. На биологической шкале самый крупный осьминог все же несравненно примитивнее самой маленькой собаки или, тем более, шимпанзе. Сталин был редкостно крупным экземпляром довольно примитивного социального класса, семейства и вида. Разговор из давнишнего интервью, которое господин Павловский брал у покойного Михаила Яковлевича Гефтера. "Вы считаете Сталина трагической фигурой?" - "Шекспир бы ответил утвердительно", - говорил Гефтер. Вот очень показательный современный разговор, даже людей, всей душой Сталина ненавидящих, но считающих неадекватным, несерьезным презирать его. Вопрос жизни для нас - принять его в свой круг, разговорить его, попытаться проникнуть в тайну близости к нему миллионов образованных и полуграмотных. Банальности ли благодаря эта близость, или для объяснения этого нужны какие-то другие, глубинные понятия? По-моему, в присутствии Симонова Сталин и сам хорошо разговорился. В какой-то свой круг, мы должны его принять. В интеллигентский? Не получится. Даже у профессора Хиггинса ничего с этой приземистой рыжеватой усатой цветочницей не получилось бы. О тайне близости к нему миллионов. По-моему, тут не одна общая тайна, а несколько весьма дифференцированных тайн. Но сначала я хотел бы, чтобы мне сообщили некоторые цифры. Какой процент участников индустриальных сталинских строек ("магниток", дорог, рудников и прочее) составляли заключенные ГУЛАГа? Сколько было раскулаченных? Сколько людей бежали в бараки на "стройки социализма", спасаясь от деревенского голода? Сколько из тех, кто остался на селе работать за "палочки", а затем просто не мог сбежать за отсутствием паспорта, в душе не очень испытывали близость к Сталину? Добавим и многих несчастных членов семей - короче, всех, кто Сталина боялся, может быть, воспринимал его как могучее недосягаемое божество, как нового Ивана Грозного, но все же близость вряд ли испытывал. Не забудем ссыльные народы, надо думать, не на Сталина же молившиеся. Не забудем и сотни тысяч "бывших", а также "спецов", которые смирились, честно служили, но все же без близости. Наконец, приплюсуем тех, кто все видел таким, каким оно и было, тех немногих, от которых, тем не менее, мы обязаны вести настоящий, гамбургский отсчет. При любых вариантах, но тема "Мы тогда не знали, не понимали, не задумывались"... Даже если их были бы всего сотни, десятки, единицы, от Платонова и Булгакова до Раскольникова, но не так уж мало интеллигентов и тогда были интеллигентами. То есть - понимающими. И, наконец, делегаты XVII Съезда, проголосовавшие против Сталина, хотя бы отчасти в нем-то разобрались. Словом, десятки миллионов образованных и полуграмотных придется из числа причастных к тайне близости исключить, не так ли? За вычетом всех этих цифр останется, ну, скажем, 15 - 20 процентов населения страны, ощущавших так называемый энтузиазм, то есть сознательно веривших Сталину. Если только эта цифра, взятая мною, разумеется, с потолка, не слишком завышена. Речь идет о событиях таких огромных, исторических, страшных, и кажется, что личный масштаб главы режима должен был быть, по старинному художественному канону, необходимо соразмерным масштабу самого действия. Кажется, что трагическим лицом был не крестьянин, не интеллигент, не рабочий, не зэк или не только зэк, но и Сталин. Оболваненность, покорность, отказ от рефлексии, наконец, завороженность, потребная, чтобы выжить, - словом, все мощные психологические потоки отношения к далекой условной персоне Сталина словно бы начинают вращать лопасти этой персоны, восприниматься, как ее собственная, индивидуальная мощь. Но трагической можно назвать только ту личность, которая причастна к столкновению двух великих и равно внутренне, исторически, человечески обоснованных и беспредельно содержательных, двух субстанциональных начал. Шекспировский Клавдий все же бытийствует в одном духовном пространстве с Гамлетом. Трагическая личность всегда онтологически возвышена - пусть это леди Макбет или Ричард III. Масштаб, если он подлинен, сам по себе заслуживает восторга, пусть леденящего, как в "Гимне царице Чуме" пушкинского Вальсингама. Есть и тут хоть одна точка соприкосновения с тем, что описано в "Колымских рассказах" Шаламова? "Колымский Вальсингам" разве что выматерился бы. Очнемся. Трагедия свершилась, но другая трагедия. Не классическая. Сталин имеет отношение к этой трагедии. Трагедия не имеет отношения к Сталину или к Берия, или к Жданову да Маленкову, Молотову да Кагановичу. Не тот жанр. Бедные мы, бедные. Все-то нам трудно представить себе, что понимание ума, психологии, личной начинки Сталина может обойтись без глубокомыслия и приподнятости, что во главе террористического режима, перевернувшего мировые пласты и унесшего миллионы жизней, могла стоять посредственность. Нам это было бы совсем уже обидно. Нет, сам Сатана губил нас, к тому же был он не без заслуг. Воплощение исторической необходимости: пусть величие этого индивида было дьявольским, но величие. "Великий, но страшный", как выразился Симонов. На личном его величии и трагизме сталинисты и антисталинисты сходятся. В этом смысле, культ Сталина у нас по-прежнему более или менее сохраняется и за пределами той части населения, которая обожествляет его по-прежнему. Владимир Бабурин: Это была первая часть заметок историка Леонида Баткина "Сон разума", сон, который, если кто вдруг забыл, "рождает чудовищ". Вторая часть - в программе "Человек имеет право" через неделю, 11 марта. Другие передачи месяца:
|
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
