Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
23.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
ЭкслибрисНиколай Пырегов, "Привет, семидесятые!"Ведущий Сергей Юрьенен "...Каждое из существующих обращений к главе нашего государства, каждое упоминание его имени в печатном тексте или живой речи, имеет свои имманентное, зависимое от контекста и ситуации, построение и звучание. Записывайте, товарищи студенты, записывайте. Каждое из вошедших в широкое употребление обращений, такие как: Леонид Ильич, Леонид Ильич Брежнев, Брежнев Леонид Ильич, Брежнев Л.И., товарищ Брежнев, дорогой Леонид Ильич... - Или просто Леня, супер-стар, - прозвучала в тишине негромкая реплика..." Сергей Юрьенен: "Привет, семидесятые!" Николай Пырегов, русский писатель из Парижа, представляет свой роман... "...В последний раз обнявшись с боевыми друзьями и выпив с ними на посошок, Енот надел первую попавшуюся шинель, положил в глубокие карманы две непочатые бутылки портвейна и, пожелав всем скорейшей демобилизации, либо удачного дезертирства, вышел в темную ночь..." "Привет, семидесятые!" - название романа, который мы получили из Парижа. На голубой обложке силуэт главного здания МГУ на Ленинских - пардон, Воробьевых - горах. Книжка весьма непритязательно издана в Рязани в 99-м. "Не только соединенная одним героем цепь забавных приключений московского студента семидесятых годов и его друзей, это своего рода роман-дорога и роман-воспитания... Книга доставит читателю много смешных минут и напомнит о том, что стало сейчас историей" - аннотация, подписанная именем, возможно мифическим, "Братья Норвик", оказалась не преувеличенной. На ночь глядя, открыв эту книгу, я не смог оторваться до утра. Станет ли она событием в литературе - увидим. Легкий на подъем автор приехал к нам в Прагу из Парижа. Николай Пырегов: Родился я в 53-м году в городе Слободской на Севере. Это был небольшой старинный город, которому уже перемахнуло за 400 лет. И все там было так, как положено быть в русской природе: декабрь снежный, январь морозный, февраль вьюжный, апрель солнечный, блестящий и звенящий ручьями, а май с майскими жуками и гудками пароходов на разлившейся Вятке. И детство мое было летом босоногое, а зимой в подшитых валенках. Жили мы в коммуналке, в двухэтажном деревянном доме на улице Ленина. Топили печку, ходили на колонку за водой, разжигали примусы на общей кухне и дружили с соседями. Время в глубинке меняет жизнь медленнее, чем в столицах, и у меня сохранилось чувство, что раннее мое детство, несмотря на вторую половину 50-х годов, когда даже страны, побежденные в войне, начали наращивать жирок, было, что называется, послевоенным. Есть одна история из моих детских воспоминаний, которая очень любит слушать моя дочь. Однажды зимой меня маленького родители одели и вывели во двор, чтобы мне не было жарко внутри пока они собираются. Двор был пустой, снег падал крупными хлопьями, я был так с головы до ног укутан и недвижим, что какая-то подслеповатая ворона приняла меня за предмет неодушевленный и села мне на голову. И я помню это ощущение охватившего меня страха и замирания и как эта гигантская, по моим детским представлениям, черная птица переступает лапами на моей голове, и как падает снег на мои ресницы и тает не сразу. И вокруг все было удивительно бело и красиво. Мне представляется это неким символом моего раннего детства, да и вообще того времени. После окончания школы я поступил в военное летное училище, но через два года военную карьеру оставил. А в 74-м был принят на экономический факультет МГУ. И тут, как поется в старой блатной песне, "и мне не пьющему тогда еще достались пьющие товарищи, стал на работу я опаздывать и похмеляться полюбил". Это шутка. На самом деле мне действительно достались удивительные друзья в университете. Мы, конечно, порой крупно выпивали, но главное было не в этом, а в наших постоянных разговорах, которые будили мысль, помогали делать выводы, заставляли ставить сложные вопросы, искать на них честные ответы. Все это привело к тому, что уже в середине второго курса наше мировоззрение было откровенно несоветским или, как тогда выражались, антисоветским. И чаще всего наше сознание восставало против несвободы читать все, что бы хотелось, несвободы жить там, где бы хотелось и как бы хотелось и несвободы самим решать, что хорошо, а что не очень. После окончания университета по распределению я бы направлен преподавателем политэкономии в Воронеж. Это было как неверующий поп, проповедующий вместо смирения разврат. То есть я должен был преподавать марксистско-ленинскую политэкономию, а на деле у меня все время получалась ее критика. В общем, на идеологическом фронте я не протянул и года. Да и не только я. Половина нашей университетской компании с дипломами МГУ через год-два оказались кочегарами да сторожами, наравне с теми, кого выгнали еще до окончания. Тут мы снова сплотились, стали вместе ездить на сезонные заработки-шабашки и разные экспедиции во все концы шестой части планеты, везде, где было весело, интересно и хорошо и продолжали разговаривать наши разговоры. Чувство свободы было ошеломляющим, особенно на фоне того трудоустроенного и постоянно прописанного населения гигантской страны. Но бывало порой и холодно, и голодно, и бесприютно, и беспросветно. Все ходили под статьей о тунеядстве, поскольку перерывы в работе превышали отпущенный лимит. А я еще и под статьей о бродяжничестве, нарушения паспортного режима, поскольку пять лет я не имел никакой прописки и никакого постоянного жилья. Много путешествуя и работая в самых разных уголках Советского Союза, в разных республиках, мы видели жизнь людей не из окна туристического автобуса, а изнутри. Да и с самими нами случались занимательные вещи. Это время и дало основной материал для моей книги "Привет, семидесятые!" В ней много забавных историй, смешных и печальных, из которых я и пытался сложить мозаику 70-х годов. На вопрос, о чем книга, я обычно отвечаю - о времени. Главные герои книги - московские студенты, открывающие для себя свое понимание окружающего мира. Внутренняя свобода и дружба помогают им выжить, но столкновения с системой социализма не всегда оканчивались благополучно. Кроме того, один из героев романа пишет книгу о службе в Советской армии, страницы из которой появляются на протяжении всего повествования и составляют отдельный сюжет. Писать я начал в студенческие годы, сначала стихи, а после окончания университета короткие рассказы. Нигде не печатался, да это и не приходило мне в голову. Амбиций стать писателем у меня не было, если бы я только мог не писать, я бы не писал. Однако какой-то писательский вирус жил во мне, и я не мог пройти мимо родившейся в голове удачной фразы, взволновавшего меня состояния природы, удачного каламбура или необыкновенной истории, придуманной или реальной, и что называется, пописывал. И все мне очень пригодилось, когда я всерьез засел за книгу и стал работать над ней вполне профессионально, не только на пляжах, в залах ожидания и самолетах, когда больше нечем заняться, но по несколько часов в день и несколько лет. Что касается моего идейно-эстетического взгляда на литературу, я бы перефразировал слова, не помню точно, то ли Карла Маркса, то ли его ученого друга Фридриха Энгельса о философии. Философия всех до сих пор существующих обществ, говорили они, занималась тем, что пыталась объяснить мир, наша задача - изменить его, добавляли они потом. Так вот писатель, как мне кажется, да и вообще художник в широком смысле этого слова призван объяснять мир, но так, чтоб после мир сам менялся, и непременно к лучшему. "Привет, семидесятые!" Из главы "Северный Казахстан": "В первом же у дороги доме горел свет, и через низкое распахнутое окно мы увидели молодого однорукого мужика в тельняшке с подколотым булавкой правым рукавом. Единственной своей левой он ловко нянчил младенца и напевал ему на разные мелодии какое-то свое попурри: - На Целину сказала партия, и комсомол ответил есть, а шофера сказали..., в нашу гавань заходили корабли, корабли, большие корабли из океана..., ехали пираты, веслами гребли, капитан с помощничком... - Здравствуйте, - прямо через окно сказал Сикаморский, - путников пустите переночевать? Хозяин подошел к подоконнику, приветливо нам кивнул и спросил: - Студенты или шабашники? - Шабашники, - ответили мы, - хотя и студенты. - Заходите, места хватит. В тесноте, как говорится, да не в обиде. сами-то откуда? - Из Москвы. - Не может быть. Из самой Москвы!? Да вы что? Вот елки-моталки! - искренне обрадовался и засуетился однорукий, - Да я же сам коренной москвич, Третий Кадашевский переулок возле бани. Проходите, проходите, гостями будете. А водочки принесете - хозяевами станете, - подмигнул он нам. Младенец, видать, тоже был рад гостям, задергал ножками и произнес что-то вроде "гугу". - Гугу, гугу, - повторил за ним однорукий, делая ребенку большие счастливые глаза и нежно бодая головой в живот, - скоро мамка придет. Мамка. Мамку любишь? Любишь. Младенец восторженно завизжал. - Вот, дочь у меня из моей руки сделана, - продолжал хозяин, - бог Еву из Адамова ребра сотворил, а я дочь мою из моей руки. Он засмеялся. - Да вы садитесь, хлопцы. Мы расселись по лавкам и огляделись. Обстановка была не богатая, но уютная. Чистые половики, фотографии по стенам, маленький телевизор. - Десять лет с женой прожил, детей не было. Ну, никак! А только руки лишился, жена сразу понесла. И не думайте кто помог. Смотрите, вылитая в папку, вылитая, - демонстрировал он нам ребенка. - И теперь моя опять на шестом месяце ходит, второго ждем. Я о руке уж и не жалею. За детей-то и головы не жалко, верно? Вскоре пришла и хозяйка, застенчивая молодая женщина с удивительно красивыми рыжими косами и натруженными руками. Увидев с порога такую ораву, она ахнула, но поздоровалась так, что было видно, и она рада гостям. Несмотря на свою беременность, хозяйка все делала быстро. Очень скоро ребенок был накормлен и каким-то чудом уложен, а на столе появились белая скатерть и огромная сковорода жаренных с мясными консервами макарон. Потом зеленый лук и крупно нарезанные куски каравая. - Макароны по-флотски, - пояснил хозяин. - Мойте руки и за стол. Мы достали водку, хозяин рюмки, и все почувствовали себя очень по-домашнему. - Ну, за знакомство, - произнес наш бригадир, разливая. Хозяин мотнул головой и повторил: - За знакомство. Все выпили и с жаром взялись за еду. - Давай еще по одной, - сказал хозяин, ставя рюмку перед бутылкой, - дед мой всегда говорил, что первые две надо пить сразу, а уж остальные пореже. Он поднял рюмку и поцеловал жену. - С днем рождения. Ведь сегодня. Женщина смутилась, зарумянилась, неловко ответила ему поцелуем и, осторожно пригубив, выпила полрюмки. Мы тоже стали поздравлять и, порывшись в приготовленных начальству дарах, нашли платок в подарок. - Спасибо, - сказал за жену хозяин, растроганно перебирая пальцами дорогую кисею. - Мы теперь оба на легком труде. Я, инвалид, - в сторожах, а она, беременная, - в конторе. Так что, сами понимаете, финансы поют романсы. Но не осталась таки жена без подарка. И гости за столом, и водку пьем, чего еще надо? Хозяйка встала и нарезала хлеб, который быстро убывал. - Из Москвы-то я подростком уехал, с тех пор даже проездом не бывал. Как родители сюда перебрались, на целинные залежные, здесь и живу. Никуда не езжу. Только в армию и сходил. Во флот, на Балтику. После демобилизации предлагали в Таллине оставаться. Общежитие давали, прописку. Что-то не захотел. В Казахстане лучше. Здесь у нас все живут, кого только нет. И русские, и казахи, и немцы, и украинцы, и татары. Кто еще? Белорусы. Корейцев много. Дунгане живут, греки. Чеченцы тоже тут жили, да и теперь за деньгами приезжают. Полный интернационал, - задушевно улыбнулся хозяин. Он замолчал, глядя как бригадир разливает по рюмкам. - А с рукой у меня два года назад приключилось. Весной, я тогда на тракторе работал. На зеленом дизеле, - усмехнулся однорукий. - Трактористов и так не хватает, а еще двоих прямо в посевную в область услали, новую технику получать, нашли время. А один, Федька, еще зимой в степи погиб, волки загрызли. Так и вышло, что смену я отпахал, устал, конечно, а менять меня не кому. Звеньевой говорит: давай еще одну смену, сможешь? Надо так надо. Почти сутки из трактора не вылажу, глаза слипаются, а дух от земли свежевспаханной тяжелый, голова гудит. Приезжает парторг молодой из центральной усадьбы. Понимаю, говорит, что трудно, но надо битву за урожай выигрывать. Социалистическое соревнование, мол, показатели, то да се. Мы передовики, первое место терять нельзя. Нам рапортовать, родина ждет. На фронте и не такое бывало. А сам - пацан, моложе меня, про фронт заливает. Я ему: хоть два часа дайте поспать. Куда там, кричать начал. Я плюнул, ругаться не люблю, и снова за рычаги. А на рассвете заснул и из трактора выпал. Да рукой прямо в гусеницу и угодил. В миг оторвало. Помню только заря красная, кровь красная, и будто все вокруг красное. И не то чтобы больно, а горячо. Перед тем как сознание потерять догадался культяшку в землю воткнуть, чтобы кровь остановилась, а то, думаю, изойду. А трактор так кругами с зажженными фарами до полудня и ездил, пока меня не нашли. Сам пахал. Хозяин взял рюмку и никого не дожидаясь выпил. - Парторг потом в больницу пришел с цветами, извинялся. Просил бумагу пописать, что я претензий к руководству не имею и три смены по доброй воле работал. Ладно, думаю, не буду с начальством ссориться, и подписал, не читая. А он, сучий потрох, мне бумагу подсунул, что я признаюсь, будто из трактора по пьянке выпал в нерабочее время. Мне от этого и пенсия теперь не та, и помощи от совхоза не вышло. В общем, обкрутил меня парторг, за себя испугался. Я сначала думал: вот из больницы выйду, возьму ружье, картечью заряжу и в рожу ему оба ствола. Не из-за пенсии, а из принципа. За обиду. Но, спасибо, его на повышение перевели. Он и был то у нас всего недолго. А то бы не утерпел, как-нибудь под настроение убил бы, - с улыбкой вздохнул однорукий. - А недавно по телевизору его видали, в Москве на пленуме выступал. На показателях-то аж в Москву выехал, во как! Он достал из кармана платок и высморкался. - Жену жалко. Столько плакала, что даже дети пошли, - неожиданно загоготал он. Встал, нервно расправил плечи, прошелся петухом и сказал, махнув рукой до самого пола: - А наливай братва еще! - Успокойся, - тихо гладила его по спине жена, - все прошло. - Ну а что же ваш директор, никак не помог в этом разбирательстве? - спросил я хозяйку, когда она стелила нам на полу. - Он ничего не сказал, - ответила она, - не обелил, не очернил, промолчал. Сергей Юрьенен: Из главы "В Москве". В столицу Советского Союза герой, студент МГУ, пишущий книгу о друге и познающий на летних заработках свою огромную страну, возвращается на этот раз из Средней Азии - со скорпионами на груди. "Покончив с погоней за солнцем дорогой из Домодедово я въехал в Москву, место проведения будущих Олимпийских игр. Стоял теплый и солнечный сентябрь, уже желтый и красный, и рябиновый. Первое, куда я направился этим ранним трепещущим утром, были Доброслободские бани. Еще не открывали, и перед кассой собралась очередь. Из общих разговоров я понял, что пришли истинные знатоки и любители, и значит пар будет знатный. По такому случаю и я купил себе сразу два веника, дубовый и березовый. Наконец, дверь распахнулась и разгоряченный сухопарый мужичок по деловому скомандовал: - Быстро заходим и закрываем дверь. Кто новенький, сразу не махаться, сначала подышим. Все заторопились и, войдя в обволакивающее тепло, поднялись по широким деревянным ступеням на верхнюю полку. Там, ежась и сутулясь, начали хвалить пар и тех, кто его делал. Кинули по стенкам и поддали в огнедышащую печь. Печь в ответ дунула и голая толпа, перекликнувшись одобрительным матом, разом присела на корточки. Разговоры смолкли. Пар был ядреный, и я сидел, как и все, пригнув голову и спасая свои уши. Через какое-то время люди стали вставать и распрямляться. Я с удовольствием обратил внимание, что имею самый загорелый вид. Другие были совершенно белые, лишь с темными руками и головой. Или черные, но только наполовину, от пояса, как домино "пусто-шесть". А один, было видно, все лето предавался солнцу в трусах и сапогах. - Наверное на огороде, на даче, - подумал я, истекая блаженным потом, - или стропальщик, или все лето асфальт клал. И вдруг, звонкий и чистый голос рассек тишину и, отчетливо разделяя слова, запел:
- Наверх вы, товарищи, все по местам, Это было так внезапно и так неожиданно, что я вздрогнул и не сообразил что происходит. Голос этот словно пронзал насквозь каким-то благостным электричеством, и тело мое в миг покрылось гусиной кожей. Однако, я содрогнулся еще больше и меня буквально зазнобило и залихорадило, когда в тумане горячего пара мощный и стройный хор всех остальных, бывших вокруг меня тридцати парильщиков подхватил:
- Врагу не сдае-отся наш гордый "Варяг", Песню спели до конца с самым серьезным видом, подняв головы. А когда смолкли последние звуки все разом взмахнули вениками и стали хлестать себя и друг друга, обратясь в обычных парильщиков. Вскоре и я очнулся от шока и присоединился к остальным. Позже, зайдя к банщику проверить моего котенка, я осторожно порасспросил его об этом банном сюрреализме. - А ты что, в четверг утром первый раз? - спросил меня банщик, - Они уже пятый год здесь поют. Все мужики заводские, спартаковские болельщики. Говорят, дышится хорошо, да и вообще кайф. А в прошлом году они с понтом "Боже царя храни" запели, так сеанс не кончился, как автобус подогнали и всех на беседу в КГБ увезли. И до сих пор никто не может понять кто настучал. С улицы не слышно - глухой двор, а отсюда никто не выходил. Прямо мистика какая-то. Но уж с тех пор только революционные песни поют. Да еще эту, как ее? "Шла с ученья третья рота", - сказал банщик и вернулся к попыткам угостить моего Хабиаса пивом, - смотри, смотри! Пьет. Ей богу пьет! Вот котяра! - воскликнул он, - ах, жалко водки нету. Из бани я вышел помолодевшим и абсолютно здоровым. Не вышел, а выплыл легким телом. Настроение было распрекрасное. Я проверил карманы, скорпионы и деньги были на месте. Рыжий любитель пива восседал на плече. И даже квасной ларек на пыльной безлюдной улице был открыт и торговал в разлив не квасом, а свежим холодным пивом. Первую большую кружку я выпил залпом, не отходя от окошечка, словно гася жаркие угли внутри. И стал смотреть как наливаются другие две". Из главы "В Москве" - студенты МГУ, уже отчисленные и еще нет, - на заработках... "В последние дни путины половину людей направили в бункер, специально изолированное и особо охраняемое подвальное помещение. Им предстояла важная миссия. Сорок килограммов паюсной икры развесить по порциям в пятьдесят, а точнее, в сорок восемь граммов. Дима и я продолжали разделывать рыбу, а Енот, во всю куражась, отпускал в окошечко наш товар. - Ребят, Союза писателей, пожалуйста, теши подберите, а? - подобострастно вопрошал снабженец из Союза писателей. - У нас все заказы одинаковы, - недоброжелательно отрезал Енот, - а жаль. Я бы Союзу писателей одних хвостов отпустил. Плохо пишут. Ну, что смотришь? Распишись и привет Семену Бабаевскому. - Для телевидения там получше выберите, - приветливо улыбался другой. - Какая программа? - "Время". - Кому-кому, а "Времени" бы вообще не дал, - бегемотствовал Енот, - "КВН"у бы дал, а "Времени" на за что. - Для союза композиторов посвежее, - многозначительно поднимал бровь чисто выбритый армянин. - Композиторы все советские? - А какие же еще, дорогой, конечно все советские. - Вот и рыба у нас вся советская. - Надеюсь, молодые люди, Союз кинематографистов не обидите, - небрежно говорил щеголь в кожаном пальто. - Не с того конца лучину жжешь, - не поднимая глаз, без выражения бурчал Енот. - Ах, надо было вам билеты в Дом кино принести, - тронул щеголь свой лоб тонким пальцем. - Надо было, надо было, - ворчал Енот, - после пожара и хуй насос. Вообще, неопохмеленный Енот всегда был злой и нелюбезный. Скоро он сократил свои диалоги со снабженцами до слов "подь сюды" и "геть отседа". Когда схлынула и рассеялась по Москве толпа снабженцев, нас неожиданно навестили мясники. Не только "Киностудия имени Горького" и "Мосфильм", но и "Чинечитта" и "Голливуд" не отказались бы иметь их фотографии в папке "Негодяи". Они вошли, прислонились по стенам и стали разглядывать нас как бы на обед. - Это еще что за королевские кошки? - шепнул мне Енот, стараясь не обращать на вошедших внимания. - В общем так, чуваки, - начал сквозь зубы губастый толстяк с бесцветными немигающими глазами и татуировкой парашютиста на бицепсе, - вы тут оборзели, бабки в нашем магазине гребете и ни с кем не делитесь. Фраза повисла в воздухе и осталась без ответа. По примеру Димы мы продолжали работать. - Думаю, куска три вы хапнули, так что давайте без неприятностей, тыщу нам на долю и разойдемся. А то ведь у меня есть люди, только скажу, от вас мокрого места не останется. Где-то в небесах из-за туч вышло солнце, ударило в окно и ярко позолотило груду семги на столе. Все прищурились, но солнце тут же скрылось. - Да, - задумчиво произнес Енот, поворачиваясь, - хорошо быть богатым. Что богатые не пожелают, все для них другие исполнят. Только денежки плати. А вот нам, сердешным, все приходится делать самим. С этими словами Енот выбрал перед собой самый тонкий нож, попробовал его в руке, и, вдруг, резко махнул им по лицу губастого. Белая полоска от лба через щеку быстро наполнилась кровью. Мясник схватился за щеку, вспыхнул негодованием и грозно двинулся на Енота. - Ах ты, подлюга! Да я тебя... - Закрой свой курятник, - перебил его Енот и, слегка размахнувшись, рубанул мясника за ухо. Кровь полилась за воротник, рубаха намокла и весь грозный вид вымогателя разом исчез. Он покачнулся, выставил ладонь вперед и завизжал. Все произошло так быстро и неожиданно, что опомнился я лишь когда разъяренный Енот подступил со своим клинком к другим незванным гостям и, словом помогая делу, гнусаво пропел: - Да я таких, как вы, ссученных мартышек по двенадцать штук вертел. Щщас всех попишу, порежу! Тут противник позорно бежал, прихватив раненого атамана. Я подскочил к двери и задвинул засов. - Ну ты и даешь, - сказал Дима Еноту, вынимая сигареты и нетороплива закуривая. - Ах, как славно саблей махать, ах, как славно! - удовлетворенно восклицал все еще возбужденный Енот, шагая из угла в угол и не выпуская из рук своего оружия. - Ты не мог бы поаккуратнее? Не до крови хотя бы, и без криминала, - укоризненно сказал я Еноту, - не янычар чай. - Не бздо, - улыбнулся Енот, - драться надо всегда, как в последний раз. Тебя что, в детстве на слободских улицах такому не учили? Ты вроде в музыкальную школу не ходил, должен знать. И Енот, положив ладони на грудь, с наслаждением вдохнул и выдохнул. - Ну и что же теперь будет? - с досадой спросил я. - Да ничего не будет, - выпуская носом дым ответил за Енота Дима. Эти кретины думают, что они на нас наехали, а наехали-то они на директора. - И что директор с ними сделает, выговор объявит, или на собрании обсудит? - скептически заметил я. - Они сейчас в милицию обратятся с ножевыми ранениями, и все. Свидетелей у них хватит. Енота в тюрьму, а нас с тобой вечером подкараулят. ты же видел их морды. - Ничего не будет, - спокойно повторил Дима, снова начиная работать, - если они милицию в магазин приведут, их тут со света сживут. И заботиться им надо не о том, чтобы нас подкараулить, а как самим из этой истории выпутаться. - Не понимаю, что директор может им сделать, как повлиять? - продолжал я не понимать. Дима улыбнулся и невольно зевнул. - А все, что захочет. Он - хозяин, они - шавки. Может выгнать и сделать так, что к мясу в Москве их вообще больше не подпустят. Ни в магазинах, ни на рынке. и в носильщики ни на один вокзал не возьмут. Дима положил на чашу весов очередной кусок рыбы, и мельком взглянул на стрелку. - А залупаться будут - посадит. Или замочит. Ладно, пойду с ним переговорю. Дима вытер руки, снял фартук и вышел. - Это, Кока, не криминал, это и есть гражданская война, - сказал мне Енот, - когда одни граждане хотят отобрать у других, а те не отдают. Теперь я лучше понимаю своих предков, которые ходили друг на друга в сабельные атаки, сражались за собственность. Дима вернулся через десять минут, а через полчаса зашел тучный и немногословный заведующий мясным отделом в синем халате. - Ладно, парни, вы на моих мудаков зла не держите, - начал он густым брянским выговором, - я им кузькину мать покажу. Ишь чего удумали. Сейчас-то они присмирели, извиняются. Вот мировую вам прислали. Заведующий вынул из карманов брюк и поставил на стол две бутылки пятизвездочного "Двина". - Ну что, все путем? - пожал он нам руки и заторопился по делам. - Вырасту, обязательно директором стану, - в волнении воскликнул Енот, откупоривая, одна за другой, сразу обе бутылки". Сергей Юрьенен: Николай Пырегов, "Привет, семидесятые!" Из московских подсобок добро пожаловать на Ленинские горы - здесь, в лучшем вузе страны, уже витают предвестия перестройки... "Академический отпуск мой заканчивался, подошла пора напомнить о себе факультетскому начальству. С трепетом перешагнул я порог университета, душу защемило прямо с вешалки. Попав в деловую и беззаботную толпу сверстников я неожиданно почувствовал себя старым, растерянным и усталым дураком. Они, умные девушки и блестящие юноши, пролетающие, кружащие, мелькающие и роящиеся в коридорах, лестницах и переходах, несли в себе молодую энергию, которой уже совсем не было во мне. Проходя мимо большой аудитории, я невольно прислушался, шла лекция. Степенный педагог делал паузы, чтобы студенты успевали за ним записывать. - ...И поэтому, каждое из существующих обращений к главе нашего государства, каждое упоминание его имени в печатном тексте или живой речи, имеет свое имманентное, зависимое от контекста и ситуации, построение и звучание. Лектор поднял голову. - Записывайте, товарищи студенты, записывайте. Имейте ввиду, что в учебниках вы этого не найдете, а на экзаменах я буду спрашивать. И конспекты тоже. А если студент пришел на экзамен без конспекта, значит конспекта у студента нет. Он опустил глаза в свои записи. - Каждое из вошедших в широкое употребление обращений, таких как Леонид Ильич, Леонид Ильич Брежнев, Брежнев Леонид Ильич, Брежнев Л.И., товарищ Брежнев, дорогой Леонид Ильич... - Или просто Леня, супер-стар, - прозвучала в тишине негромкая реплика. Лектор на кафедре поднял седую голову, равнодушно посмотрел в зал и продолжал: - Выдающийся деятель современности, Генеральный секретарь Политбюро... Я подмигнул обратившим на меня внимание девушкам и направился к лифту. В Учебной части на месте нашего инспектора Галины Валериановны сидел прямой сухощавый старик в старомодном коричневом костюме, брюки от бедра клеш, и застегнутой наглухо плотной рубахе. - Я временно переведен из Большого профкома, пока ваш инспектор в отпуске, - не взглянув пояснил он, - слушаю. Я объяснил дело. Старик послюнявил пальцы, вынул чистый лист бумаги и сказал: - Для начала напиши заявление. - А как его писать? - простодушно спросил я. Старик поднял на меня пристальные, глубоко и надежно посаженные глаза и сказал: - То, что ты не можешь написать заявление, говорит об отсутствии у тебя жизненного опыта. Согласен ты с этим? Я не стал спорить и согласился. - Ну, хорошо, вот тебе образец. Старик взглянул на меня теплее и не без гордости заметил: - А мне вот с четырнадцати лет все заявления самому приходилось писать. Сначала в колхоз, в комсомол, потом на фронт, затем в партию. Старика понесло. Чтобы как-то поддержать разговор, я задавал вопросы, ответы на которые давно знал сам. Окончив заявление, я прервал воспоминания старика. - Что теперь делать? - спросил я. - Ждать решения. Приходить, справляться, узнавать. Ты что, совсем неграмотный? Вроде бы в МГУ учишься. Иди и не морочь мне голову. - Если кому-то и морочат голову, так это мне, с тех пор, как я научился читать, - сказал я, но когда уже вышел из кабинета. Перед факультетским расписанием стояли две обворожительные своей молодостью и изяществом студентки и по-московски растягивая слова вели ученую беседу. - Ваабще, рассматривая переходный период, надо абстрагироваться от основного и исходного, - говорила одна, тогда и взгляд на товарно-денежные отношения будет совсем другим. На поверхности явлений получается как бы конвергенция, а на самом деле - не фига. Понимаешь? Ладно, я потом дорасскажу, ты в цирк идешь? - Ой, Лен, не могу, - наморщила нос вторая красавица. - Гайдар доклад делает, хочу послушать. - А разве он в твоей группе? - Нет, но это как бы кружок. - Кто, простите, делает доклад? - спросил я, желая завести разговор с очаровательными созданиями. - Егор Гайдар. Между прочим, очень умный и талантливый человек, - почему-то категорично объявила мне девушка и, полоснув меня чернооким уничтожающим взглядом, демонстративно отвернула свои прелестные плечики. - Кто же против? - пробурчал я, тайно завидуя чужой славе. Захотелось, вдруг, чтобы и обо мне такие вот крали говорили с восторгом и пиететом. А еще больше захотелось выпить рюмку водки и поскорее пойти в общежитие. Девушкам я совсем не понравился. Зато, спускаясь по лестнице, я встретил близкого друга Саню, которого даже два таких моих мэтра, как Сикаморский и Енот, почитали за духовного руководителя и называли отцом. - Здорово! - Здорово! Как жизнь? - спросил я. - Если пораскинуть мозгами, то не так уж и плохо. течет мутным потоком в неведомое русло. А у тебя как дела? - Кто же это может знать? - ответил я. А вообще похмелье, бедность. - Извини, сейчас тороплюсь, - сказал Саня, - но у меня для тебя хорошая новость. Встретимся в читальном зале минут через двадцать. В библиотеке я помог какому-то воронежскому студенту получить читательский билет, и долго объяснял ему как пользоваться каталогом и как заказывать книги. Потом стал показывать библиотеку. Не нарушая библиотечной тишины, мы поднялись в читальный зал. Там воронежский студент, завидев длинные ряды красных, синих и серых переплетов произведений классиков марксизма на полках, в умилении всплеснул руками и, прижав их к груди, воскликнул: - Сколько первоисточников! Господи, сколько первоисточников! Читающие за ближайшими столами недоуменно подняли головы. Появился Саня. Улыбаясь и крепко пожимая мне руку, он склонился к моему уху и громко прошептал: - Пошли водку пить. Сикаморский сбежал из сумасшедшего дома. - Да ты что?! Как он?! - Ничего. Говорит, что детство у него теперь кончилось, и начинается отрочество. И что чувствует себя просто отлично, словно заново родился, и сразу с жизненным опытом. А как твое эпохальное произведение, энциклопедия советской жизни, окончил наконец? - Окончил, - устало и облегченно вздохнул я. Николай Пырегов, "Привет, семидесятые!" Последние страницы романа: ...В последний раз обнявшись с боевыми друзьями и выпив с ними на посошок, Енот надел первую попавшуюся шинель, положил в глубокие карманы две непочатые бутылки портвейна и, пожелав всем скорейшей демобилизации, либо удачного дезертирства, вышел в темную ночь. Пошатываясь вдоль щербатых заборов, собачьего лая и редких, качающих на ветру своими жестяными шляпами, фонарей, грязными, вновь раскисающими улочками он добрался до железнодорожной станции. Поезд опаздывал по расписанию, поэтому стоянка была сокращена с двух минут до одной. Потерявший все свои документы Енот не имел времени на торги и решил купить проводника сразу и с потрохами. Он вручил ему две десятки, подкрепленные бутылкой портвейна и обещанием налить еще стакан из другой. Проводник молча взял дары, и указал на верхнюю боковую полку. На фоне уплывающей за окнами станции и редких огней они не медля выпили по стакану портвейна розового за рубль ноль семь и, закусив апельсиновыми вафлями, деловито и без сожаления расстались. Енот залез на отведенную ему душную и пыльную нишу наверху и почувствовал себя так отвратительно, что даже пульсирующая в голове мысль, что он едет, едет, домой, домой, не спасала. Как угли шевелил он в себе хорошие мысли, чтобы быть в этот столь заветный и ожидаемый путь счастливым, но безуспешно. Поезд разгонялся, отбивая на стыках такт, раскачивался, и на каждый третий раз сильнее. Все закачалось у Енота в голове и стало проваливаться. Если дембельский поезд и навеял Еноту какие-то сны, то он их не помнил. Впрочем, как и яви. Ночью его нашли на полу, свалившимся с полки, но по-прежнему спящим. Два дюжих мужика с вятского лесосплава закинули "пережравшего" солдатика назад, а сердобольные супруги, старушка и старичок, которого жена запросто называла Сережка, пожертвовали со своего чемоданчика багажный ремень, чтобы "привязать родимого, а то не ровен час снова слетит соколик". Соколик был подвязан за ногу к металлической ручке, но пока длились поиски второго ремня, расходившийся воркутинский состав снова стряхнул позабытого земляка, и тот повис на ремне головой вниз, оголив пузо, храпящим, сопящим, кашляющим и чихающим, но так и не проснувшимся. У проходящих ночных пассажиров нашелся перочинный нож, и затянувшийся ремень обрезали. Бесчувственное тело в погонах уложили на полу головой под стол между охающими и жалеющими "милого парня" стариком и старушкой. Миновав Печору Енот очнулся и безумно посмотрел вокруг. Потом вытащил чудом уцелевшую бутылку с остатками портвейна, съежился от пробежавшего по телу озноба и пробурчал: - Дед пил, пил - не допил, баба пила, пила - не допила, а мышка бежала, рюмочку хватнула и допила. Искривился в улыбке, выпил все и заснул до конечной станции. Дальше Воркуты поезд не шел. Со всех сторон побитый Енот вывалился со своим похмельем на заснеженный перрон. Догадавшись, чего ему надо, он автобусом отправился в поселок Советский на шахту Юнь Яга, в шахтерскую баню. Отпариваясь, отмокая, каясь и листая многочисленные газеты, Енот провел в этом чистилище шесть с половиной часов, пока вновь не обрел здоровье молодого ангела и ясность взгляда. Так что домой, под ласковые взоры и радостные восклицания семьи, явился веселым, свежим и румяным, совсем как прибывший на каникулы суворовец на картинке в "Родной речи". На этом, можно сказать, и закончилась армия моего друга Енота. Летом он поступил в Московский Государственный университет. Сергей Юрьенен: "Привет, семидесятые!" Свой первый роман, написанный в Париже, изданный в Рязани в 99-м году, представил автор - Николай Пырегов. |
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
