Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
23.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
Внезапная прозаВедущий Сергей Юрьенен "Когда-то я работал грузчиком на кожгалантерейном комбинате. В нашей бригаде имелась достопримечательность - итальянец. Володя ушел на фронт из Смоленска, попал в плен в 41-м, очутился в Италии, работал механиком в Болонье. В 48-м поехал повидаться с родными, вышел из лагеря через 10 лет, возвращаться казалось бессмысленным. Кстати, что в этом случае означает слово возвращение?" Сергей Юрьенен: Внезапная проза: в нашей антологии короткого рассказа писатели - сотрудники русской службы Радио Свобода. Sudden fiction. Short-short. За этой разновидностью короткого рассказа еще не закрепилось термина, но жанр на подъеме. Только в последние годы и только в Соединенных Штатах вышло несколько посвященных ему антологий. Среди них - "Микро-проза: Антология по-настоящему короткого рассказа" под редакцией Джерома Стерна, "Шорт-шорт: Антология сверхкратких рассказов" под редакцией Ирвина и Иланы Хоув, "Кратчайшие рассказы мира", редактор-составитель Стив Мосс и очередной, третий том антологии современных американских шорт-шортов ведущих пропагандистов жанра Роберта Шэпарда и Джеймса Томаса - первые два тома этой антологии мы представили в предыдущем выпуске "Экслибриса". Нашу радиоантологию оправдывает еще и то, что жанр - в русской традиции освященный минималистскими шедеврами Пушкина, Гоголя, Толстого, Тургенева, Чехова, Бунина, Бабеля, Платонова, "крохотками" Солженицына - в России до сих пор не вызывает полного приятия. Из недавней, например, рецензии в "Независимой газете" на сборник коротких рассказов одного из авторов этого выпуска "Экслибриса": "Что такое минимализм, достоверно неизвестно. Видимо, это что-то маленькое..." При всей снисходительности один из параметров шорт-шорта здесь отмечен верно: размер от страницы до трех. Но это не просто укороченный "короткий рассказ". Исторический жанр восходит к дзен-буддистскому учению о сатори, внезапном откровении, к коану, к японским стихотворным жанрам хокку и танка, а в нашем веке - к джойсовскому повествовательному принципу epiphany - что означает "прозрение". Современный шорт-шорт - это прежде всего текст-нарушитель, текст-трансгрессор, текст, который внезапно возникает на стыке границ и поверх барьеров, а именно в этой творческой зоне обитает мультикультурное сознание авторов выпуска - писателей, которые стали зарубежными, продолжая писать по-русски... Игорь Померанцев (Великобритания) - автор пяти книг минималистской прозы и стихов. Постоянный автор московского журнала "Октябрь" и нижегородского "Урби". В переводах тексты публиковались в британских журналах и антологиях, звучали на английском Би-Би-Си. Рассказ, возникший после поездки в Турцию, еще не публиковался: ПИЯВКИ ДЛЯ ОДАЛИСКИ "Он сидит спиной к двери, лицом к зеркалу. Она входит, и он видит ее отражение. Это их первая встреча, встреча мусульманского жениха с невестой единоверкой. Что можно сделать с отражением? Самое интимное - подышать на него, чтобы затуманилось, запотело. В гареме зеркала не нужны - жены отражают друг друга, отражаются, дразнятся. Христиане собирают картины, мусульмане - зеркала. Однажды я попал в такой султанат зеркал. Я был тогда молод, врачевал на юге Турции, о гаремном госпитале знал понаслышке от персидских лекарей. Они лечили местного пашу от половой немочи. Кажется главным их снадобьем были крокодиловые яички в рисовом отваре. Этим отваром они довели пашу до недержания мочи и были обезглавлены. По слухам же знал, что впоследствии пашу поставили на ноги жарким из молодых голубок, студнем из козлиной требухи и рогового вещества и опиумной настойкой на меду. Как-то ночью за мной приехал Сулейман Ага, старший черный евнух паши и повез в гаремный госпиталь. Еще на арбе мне на голову накинули шаль. Против ожиданий в госпитале пахло не розовой водой, а виноградным спиртом и анисом. Я даже слегка охмелел. По темному коридору меня провели в комнату и там позволили скинуть шаль. В полумраке я разглядел ширму и догадался, что за ней лежит больная. Ни видеть, ни слышать ее врачу не полагалось. Евнух подвел меня к ширме, усадил на коврик и неуловимым движением нашел в ширме прореху. Он взял меня за кисть и осторожно сунул мою руку за ширму. Вначале ничего кроме пустоты я нащупать не смог, но после мои пальцы словно обволокла влажная паутина, словно их покрыли тончайшим атласным узором. Мою кисть приглашали на танец, и она, не спрашивая меня, откликнулась, дрогнула. Гибкие пальцы тесно переплелись с моими, и я уже не мог отличить их от своих. Потом в танец влились губы, они скользили по моей коже, не обходя стороной ни одной впадинки, ни одного волоска. В тот момент, когда меня в первый раз легко укусили в подушечку безымянного пальца, я перехватил пытливый взгляд Сулеймана Аги. Преодолевая слабость, я напрягся, набычился и даже остановил взгляд на часах, будто считал пульс больной. И тут она на самом деле прижалась к моему большому пальцу височной жилкой, своим пульсом. И через него я вошел, влился в ее кровь и поплыл по телу, проникая во все уголки и закоулки. Я плыл и плыл, пока не встретился со своей собственной рукой по ту, внешнюю сторону женской груди и даже пережил приступ острой, мгновенной ревности. Пепельными, к счастью, свеч так и не зажгли, губами я велел евнуху принести пиявок. Он передал приказ через нишу в стене, и пиявки были тотчас поданы. Я вслепую принялся за дело. По дороге домой я то и дело прижимал к носу правую руку. Знойный запах шафрана, въевшийся в кожу, и утренняя прохлада примешивались к размышлениям о природе прикосновения. Да, зеркальному отражению в очаровании не откажешь, но разве драма переплетенных в темноте пальцев уступает поэзии зеркал? Сергей Юрьенен: Дмитрий Добродеев (Германия) - автор сборников минималистской прозы "Архив", "Рассказы об испорченных сердцах" и только что вышедшей в Москве книги "Возвращение в Союз". Финалист премии Букера 96-го года. Переводился на немецкий и английский. Из новой книги, которая будет называться "Окна Му" - но сначала предисловие к рассказу, у микрофона автор... Дмитрий Добродеев: В тиши, в дали от посторонних взглядов, велось в середине 90-х годов ХХ-го века строительство укрепрайонов для местной и международной знати. Это происходило во всем мире - в Лос-Анджелесе, в Йоганнесбурге, в Рио-де-Жанейро, в Логосе. Не обошло это явление и Москву, вернее ближнее Подмосковье. С распадом СССР в 91-м году явление это приобрело массовый характер. Элиты - русские, американские, бразильские - жили в новых городках, обнесенных крепкими стенами, охраняемых спецслужбами с видеонаблюдением и овчарками, ночными патрулями и прочими мерами защиты. Здесь, вдали от сложных городских проблем, преступности, экологического загрязнения и прочих бед, "новые знатные" чувствовали себя защищенными. Джипы бесшумно разъезжали по ночным улочкам этих селений. Охранники смотрели в приборы ночного видения: не промелькнет ли тень незванного пришельца, собаки стояли при них, капали слюной и чутко ловили запахи ночного мира. Однако и эти системы давали сбои. Об этом наш рассказ... СМЕРТЬ АРТЕМА ИЛЬИЧА "Ну почему, ну почему он не закрыл вовремя джакузи? Ушел по зову телефона на второй этаж, и оттуда, сверху, стал давать ценные указания партнерам по холдингу. Он говорил, говорил, расхаживая в коротком шелковом халате, а вода внизу бурлила, бурлила и доставала уже до краев треугольного маленького бассейна. Когда же он наконец завершил разговор и спустился вниз, было поздно. Бурлящая водяная масса вовсю хлестала через борта и заливала пространство ванной комнаты, она даже досочилась до сауны - его любимого детища. "Толя, где ты?" Водителя-охранника не было, час назад он отпустил его ненадолго, провести техосмотр машины, и вот... Разъяренный, он накинул литую дубленку поверх шелкового халатика, сунул ноги в шлепанцы и, выйдя на крыльцо, рявкнул на всю улочку: "Порфирьевна, где же ты, твою мать!" В ответ - удивительная тишина. Порфирьевна, жившая в соседней пристройке, не отвечала, и сам поселок показался ему пуст. Обычно здесь жили не только по воскресеньям, но так же и по выходным. Красные особнячки, похожие на вигвамы, настоящий постмодерн, стояли как отмороженные, не пуская дымков из широких каминных труб. Его дача, совсем новая, была из красного финского кирпича, в форме вигвама, с остроугольной крышей, с большим газоном вокруг, где можно еще установить бассейн. Внутри четыре ванных комнаты, пять туалетов, камин в громадной гостевой и главное - подпол, где сауна, джакузи, фитнес и винный погребок. Стоила она, как и полагается - один миллион баксов. Хотя в Мюнхене или в Лондоне такая домина стоила бы втрое больше. Однако к делу. Турецких рабочих на том краю поселка тоже не было видно, они куда-то испарились. Тишина благодатная, от которой, однако, морозило кожу. Уже пятясь в дом и прикрывая дверь, он заметил на сумеречной улочке в двадцати метрах припаркованный автомобиль, который вряд ли мог принадлежать жителю поселка Солнечный: они тут предпочитали "БМВ", "Вольво" и "Мерседесы", а это - мини-вэн "Шевроле" с затемненными стеклами и немосковскими знаками. Из него не торопясь вышли трое и направились к его дому. Несмотря на мороз, Артем Ильич покрылся потом и побежал в подвал. Сам он был в деловых кругах Москвы человек известный - один из первых ввел пластиковые карточки на российском рынке. С помощью его кредиток, разноцветных "Виз", "Мастеркардов" и "Амексов" новые хозяева России получили возможность покупать не глядя и не торгуясь. Особенно это было удобно при пересечении границы, в таможенную декларацию не заносилось ничего, кроме условных пятисот баксов, и хозяин с капиталом свободно переваливал за рубеж. Однако год спустя на этом рынке появилась конкуренция, и дело Артема Ильича пошатнулось. Новый "король кредиток" М.Г. был груб и беспощаден, он одним махом расшвырял конкурентов: один кончил жизнь, замурованным в бетоне Нахабинского стройкомбината, другой неудачно свалился в реку во время рыбной ловли, а третий вместе с двумя охранниками и в черном "Мерседесе-600" попал под бампер гигантского КамАЗа. И все же Артем Ильич верил в свою счастливую звезду, что и в этот раз обойдется. Сбежал в подвал, заперся в кладовке, вытащил из кармашка мобильный телефон и принялся судорожно звонить. Сигнал шел плохо, вероятно по причине толстых стен дома или по вине подстанции. Шаги, они приближаются... Что делать? Лента жизни стала уж было проматываться в оцепеневшем мозгу. В кожаных куртках, в джинсах-бананах и обуви на плоской подошве они вразвалку подошли к его усадьбе. "А ну-ка, глянь в подвале!". Один из них спустился вниз, в бесшумных зимних кроссовках прошел мимо него, стоящего, затаив дыхание за дверью, заглянул в сауну, в джакузи, замочил ноги и, выругавшись матом, пошел наверх. Он стоял, прижавшись к стенке, в халатике, босой и беззвучно шевелил губами, глядя на выложенный голубым кафелем потолок. "Где же эти турецкие рабочие? Куда они подевались?" Он выскочил из дома для них неожиданно, в исподнем и попрыгал к лесу. Они присели на корточки, и держа пистолеты двумя руками, начали вести заправский прицельный огонь. Они вели сзади прицельный огонь, пытались взять на мушку этого толстого, лысого недомерка. Однако он скакал непривычно быстро под темными елями, и солнце февральское уже село, поэтому никак не получалось его подцепить. "Ничего, далеко не уйдет" - сказал главный. Артем Ильич бежал по зимнему лесу, проваливаясь по колено в снег, не ощущая ног, хотя был бос и в одном исподнем. Ели стегали его жесткими ветками по морде, пригоршни бриллиантовых снежинок осыпались на лысый череп, а он скакал как заяц, моля Бога об одном: чтобы пронесло. Он знал одно: километров через пять Волоколамское шоссе, а там есть шанс поймать попутку, добраться. Он продирался сквозь колючий ельничек, когда увидел огонек - избушка. Охотничья? Подбежал, заколотил, никакого ответа. Тогда дернул за дверь, вошел. Там сидели трое, положив могучие локти на сырую клеенку, стояли початые бутылки "Абсолюта", нарезана была мортаделла-колбаса. Попыхивали, наливали, вели неторопливый разговор. Он переминался голыми ступнями. "А, здравствуй, Гапон, - сказали не оборачиваясь. - Входи, гостем будешь". И в глазах их засверкали озорные огоньки... Допили порцию, потом, не торопясь, взяли его под белы руки, поволокли в подвал. Там началась самая тягостная часть этой истории: прижигали паяльной лампой, приговаривая: "Вот тебе за это, вот тебе за то». И наконец о главном: «Где, сука, накладные холдинга?" Когда он все сказал, даже то, чего не знал, ему дали спокойно умереть. Проблема была потом, когда его грузное тело никак не влезало в топку небольшой домашней котельной, пришлось подравнять мотопилой - влезло. Из трубы повалил едкий голубой дымок". Алексей Цветков (США). Автор романа о Древнем Риме "Просто голос", отрывки из которого публикуются в периодике, а так же четырех книг стихов и прозы, вышедших в Америке и в России, последняя - в 96-м году в Петербурге - "Избранные стихотворения", издательство "Пушкинский фонд". Переводился на английский. Свои "шорт-шорты" называет по-тургеневски "стихотворения в прозе". Вот одно из этих прозаических стихотворений Цветкова - из книги "Эдем": ГОРОД, ГОРОД... "Режиссер кукольного театра Наум Заславский женился после пяти лет близкого знакомства на Тане Каждан, художнице, дочери художника. Теперь они живут в новом некрасивом девятиэтажном доме в среднем течении проспекта. В таких домах думают о мебели, о молоке, о копоти, летящей со сталелитейного, о счастье вспоминают редко. Теперь возьмем Ровенчука из Заречной редакции - этот исчез без следа. Прежде он бил из дробовика ворон на городской свалке и имел любовницу в одном цыганском селе. Любовницу ему уступал муж, но брал за это деньги. А еще раньше Ровенчук служил в милиции. Логач был посредственным поэтом и круглым циником, о нем говорили, что он "стучит". Раз на свадьбе его столкнули с балкона пятого этажа, и он разбился насмерть. У него была жена Валя, она должна помнить о нем, больше о нем помнить некому. Логач был объявлен самоубийцей. Саша Реутов всегда появлялся в обществе какой-нибудь юной красавицы. Красавиц своих он неизменно именовал "зайчиками", заочно и в глаза. Он закончил философский, но называл себя социологом. В день диплома на вечеринке он тоже упал с балкона, говорил, что случайно. После этого Саша отпустил бородку, ходил на костылях и полюбил подводную охоту. О Логаче он вряд ли слышал. Поэтами были так же Петренко, Бондарев и Ковтун - все трое очень любили женщин и с удовольствием об этом рассказывали. Петренко был хром на обе ноги и вскоре женился. Он жил с женой в собственном доме на Воробьевке. Бондарев ездил на острова с одной десятиклассницей. Ковтуна посадили за групповое изнасилование, а он был добрый человек в очках. Цветков долго учился в разных университетах, у него были способности к иностранным языкам, поэтому он работал переводчиком, а потом еще репортером где-то на периферии, корректором, рабочим сцены, ночным сторожем. В конце концов, он уехал жить в Америку. О нем писали в газете, как о растлителе душ, хотя многие думали о нем иначе. Для Данченко, например, он был идеалом и наставником. Что касается самого Данченко, то он вместе с одной знакомой забрался в канализационный колодец, и там они приняли нембутал. Их разыскивали три дня, знакомую удалось спасти, но у нее вылезли все волосы. Данченко прожил всего 17 лет, он хотел бороться с режимом. Игорь Водопьянов был другом детства Цветкова, он любил стихи и классическую музыку. Мать у него была сумасшедшая и однажды прямо в квартире повесилась, а его сестру муж застал в постели с сослуживцем. Игорь с сестрой давно уехали. Олишенко тоже был другом детства, но все же он донес на Цветкова в Комитет не по злобе, а со страху и потому что уже давно там работал. Жена его играла на скрипке, он ее жестоко избивал. Теперь он живет в Заполярье и работает в молодежной радиопрограмме для моряков рыбфлота. Можно еще вспомнить Вову Скачкова, который был просто школьником. Он был совершенно лысый от какой-то болезни, за это его все дразнили, но он не обижался. Его убили ножом знакомые ребята. А Таня Малышева работала в областной редакции и была неимоверно толста, несмотря на красивое лицо. Она считала себя диссиденткой и все время играла в конспирацию, но редактор требовал, чтобы она вступила в партию. Ей хотелось любви, она давала практически всем. Теперь возникает вопрос - правда ли все это? Можно сказать, что именно так все и было, и что есть свидетели, но свидетели сами были соучастниками. И нам издали трудно понять, кто из них свидетель, а кто и впрямь соучастник. Издали вообще трудно понять. И если есть Бог, а теперь считают, что непременно есть, надо спросить его, куда девается то, что проходит. Может быть, прошедшее это все равно что никогда не бывшее. Есть только то, что есть сейчас, а того, что было, сейчас нет. Был город, город, были в нем какие-то жители, но теперь остается полагаться на память, потому что нельзя уже протянуть руку и сказать - вот..." Сергей Юрьенен: Леонид Ицелев(Германия) - автор рассказов, пьес, романа "Александра Коллонтай - дипломат и куртизанка", который вышел в Израиле, в Финляндии, Болгарии, а в 98-м году в Москве (издательство "Армада", серия "Россия: История в романах"). Рассказ называется ЛЮБОВЬ И НАЦИОНАЛЬНЫЙ ВОПРОС "Завтра я убью Фердинанда. Я сделаю это ради объединения моей родины и ради тебя. Наверное, я погибну, но буду жить в твоем сердце не как болезненный подросток, а как мужчина". 18-летний голубоглазый студент Гаврила Принцип писал эти строки вечером 27-го июня 1914-го года в городе Сараево. Юноша перечитал написанное, разорвал лист, взял новый. "Милячка, я люблю тебя с четвертого класса, ты знаешь об этом, но именно сегодня, когда судьба Сербии, моя судьба и любовь к тебе..." Он не дописал фразу, скомкал бумагу, взял с полки обернутую в коленкор книгу с дюжиной бумажных закладок, улегся на кровать и раскрыл том. Гаврила Принцип был родом из Боснии и Герцеговины и считался подданным Австро-Венгрии, поскольку в 908-м году двуединая монархия аннексировала у Турции эту небольшую территорию с таким длинным названием. Эрцгерцог Франс Фердинанд был мрачным 50-летним мужчиной с такими же голубыми глазами, как у своего убийцы. Больше всего на свете он любил свою жену Софи, урожденную графиню Хотек. Любовь была взаимной, но брак их долгое время не признавал педантичный во всем, в том числе в соблюдении династических законов император Франц Иосиф. Род богемских графов Хотек считался не равным для брака с племянником императора Священной Римской Империи и Германской нации, так до 1805-го года называлась Австрия. Иных радостей, кроме семейных, Фердинанд не знал. Была еще охота, она давала возможность пребывания на открытом воздухе и выхода негативной энергии. Все человечество Фердинанд делил на две части: тех, кто признавал его брак с бывшей фрейлиной эрцгерцогиней Изабеллой и тех, кто его супругу игнорировал. Политическая ориентация Фердинанда базировалась на том же принципе: он был сторонником сближения с Германией только потому, что император Вильгельм Второй принимал его жену с королевскими почестями. В то время как английская королева в ноябре 1913-го года не удосужилась приветствовать на Виндзорском вокзале прибывших в Лондон с официальным визитом Фердинанда и Софи. Фердинанд недолюбливал венгров за их засилье в государственном аппарате и вечное недовольство недостаточной автономией; евреев за их проникновение в промышленность и финансы, и поддержку художников-декадентов, и русских за культурную отсталость масс и потакание сербской экспансии. Но австрийских славян он любил. Его планы внутригосударственного устройства предполагали создание триединой Австро-Венгерско-Славянской монархии с выделением славянского элемента на первый план. В будущей Славяно-Австрии сын Фердинанда, наполовину чех, мог быть легитимным престолонаследником. Возможно, рука Гавриила Принципа дрогнула бы, зная он о сочувствии Фердинанда славянскому делу. Об опасных для независимого сербского королевства планах Фердинанда знал руководитель тайной организации "Черная рука", в которую входил Принцип, глава сербской военной разведки полковник Драгути Димитриевич. В послужном списке Димитриевича, подпольная кличка Апес, кроме идеологической работы было крупное "мокрое дело" - убийство в 903-м году сербской королевской четы за коррумпированность и проавстрийскую ориентацию. Как и Гаврила Принцип, Димитриевич был холост, его единственной любовью была Сербия. Близких друзей у него не было, но среди людей, которых он видел ежедневно, был русский посол в Белграде Гардвиг. Главной целью жизни Николая Генриховича было единение славян под опекой Санкт-Петербурга. Подобно миллионам других русских немцев, Гардвиг любил Россию особой безоглядной любовью. Для улучшения внутриполитического и экономического положения страны он считал необходимой небольшую победоносную войну с Австрией, которая бы расширила границы империи до Эльбы и Адриатики. Славянские территории Австрии должны достаться не детям Фердинанда, а России. Мрачного охотника из Конопиште необходимо было ликвидировать. Детали устранения Фердинанда обсуждал с Димитриевичем русский военный атташе в Белграде полковник Виктор Алексеевич Артамонов. Принцип дочитал книгу, когда уже рассвело. Бессонная ночь не лишила его сил, задуманное он осуществил - Фердинанд и его жена были убиты, Вена предъявила Сербии унизительный ультиматум, Россия провела всеобщую мобилизацию. Австрия и Германия объявили России войну. 26 июля 1914 года в Зимнем Дворце в Петербурге император Николай Второй, обращаясь к членам Государственной Думы, заявил: "Мы не только защищаем свою честь и достоинство в пределах земли своей, но и боремся за единокровных и единоверных братьев-славян. И в нынешнюю минуту я с радостью вижу, что объединение славян происходит крепко и неразрывно со всей Россией". Сергей Юрьенен: Петр Вайль (США) - автор множества статей и эссе в зарубежной и российской периодике, лауреат нескольких литературных премий, соавтор (с Александром Генисом) книг "60-й. Мир советского человека", "Американа", "Русская кухня в изгнании", "Родная речь" и других. Переводы на английский, итальянский, венгерский, польский и японский. В Москве вышла новая книга "Гений места" - в смешанном жанре путевой прозы, литературно-художественного эссе и мемуаров. ПЕРЕВОД С ИТАЛЬЯНСКОГО "Лето, окна повсюду распахнуты и из всех окон несется божественный голос Робертино Лоретти. Это эпидемия - "Джамайка" и "Папагалло" - от Бреста до Владивостока. "Лодка моя легка, весла большие, Санта Лючия" - у нас ведь все переводили на русский, а что не переводилось - перекладывали. В стране, охватывающей 11 часовых поясов, не заходит "Соле мио", и одна шестая земной суши разом умоляет: "Вернись в Сорренто!" Робертино 13 лет, как и мне, и у него уже большая пластинка - долгоиграющий гигант. Вечером на кухне соседка Мария Павловна Пешехонова волнуется: "Ведь совсем ребенок еще, а голосина - во! Что ж за народ такой?" Ее муж Борис Захарович, полковник в отставке, главный авторитет квартиры, поясняет: "Самый талантливый народ". И рассказывает о пленных итальянцах, как они поют и играют на аккордеоне. С трудом и сомнениями пытаюсь представить, что такое для итальянцев мы. Восточное, совсем иное. Водка не крепче граппы, но удивляет не крепость, а манера ее пить. Хотя мне кажется естественным не прихлебывать 40-градусный алкоголь, а опрокидывать одним махом под закуску. Под селедку, например, или лососину, которых порядочный итальянец есть не станет, потому что это сырая рыба. Что неправда - засолка тоже приготовление. А чем полента лучше гречневой каши, которую мой квартирный хозяин в Риме, простой и славный малый, на моих глазах прямо из тарелки вывалил в унитаз, когда я хотел угостить его русским чудом. Мы, по-моему, терпимее. Помню, как безропотно добывал в Теренском море моллюсков, заплывая к дальним валунам под руководством своих новых друзей Джузеппе и Энцо. Моя мать не вынесла бы самой идеи съедобности ракушек и, может, прокляла бы меня, но я не писал матери до чего докатился ее бамбино. Мужество требуется ежедневно, и хочется швырнуть в официанта тарелку с макаронами, поданными на первое, когда всем известно, что это гарнир. Но мы верим, что заграница знает лучше, и от того терпим. Да и что взять с макаронников? Впрочем, макароны в России уважали еще со времен их фанатичного пропагандиста Гоголя, и в самые тяжелые годы вермишель и рожки серого цвета были основой рациона. Они почему-то исчезали в последнюю очередь. На пределах нашего бытия оказывалась Италия. А когда в середине 70-х впервые появились почти настоящие длинные спагетти, они ценились как деликатес, на них приглашали, посыпая зеленым сыром, вместо пармезана, существовавшего только в литературе и кино. В общем, за макароны итальянцам спасибо, пусть только научатся подавать их вовремя. Чем могли ответить мы? С Востока в Италию приходили красавицы. Чей миф о любви итальянских мужчин к русским женщинам? Наш? Их? Так или иначе, в России его знали все, как и наши козыри: светлые волосы, высокие скулы. Итальянские мужчины русским женщинам были понятнее - вроде кавказцев, со всеми плюсами рыцарства и темперамента, только все-таки иностранцы, к тому же хорошо одетые, элегантнее других. Богатая заграница всегда выступала земным воплощением рая, но место, где живут антиподы с невообразимым языком - ад. Из такого сложного корня растет гибрид презрения и раболепия, который зовется отношением к иностранцам. В этом комплексе итальянец, как потенциальный жених, занимает особое место: его уважают, может, меньше, чем англичанина или шведа, ценят ниже, чем немца или американца, но он способен вызвать чувство, неведомое большинству иностранцев в России - любовь. И если уж суждено отдать дочку заморскому дракону, пусть он будет итальянским. Тем более, что итальянцы учили нас любви, начиная с великого Боккаччо. Декамерон участвовал в половом созревании, его откровенные сюжеты мы воспринимали порнографией в своей суровой стране. Но ближе и понятнее был писатель иного дарования - Васко Пратолини, похожий на нашу коммунальную жизнь, только у нас про это по-русски не печатали. Сейчас изумляешься целомудрию нашего воспитания. Вот что волновало до темноты в глазах: какая-то Элиза, по прозвищу Железная грудь; убогий обиход проституток; утрата девственности на мешках из-под угля; волшебные фразы: "Марио и Милена желали друг друга" - у нас так не писали. У нас так не пели. Италия всегда была для России тем, что волнует непосредственно - голосом. Мальчик Робертино, гастроли Ла Скала, песни Доминико Модуньо и Марино Марини, на чьем концерте у нас в Риге сломали все стулья, Карузо, вошедший в язык не хуже Шаляпина: "Ишь, распелся, Карузо!", ненависть славянофилов к засилью Верди, любимая опера Николая Первого "Лючия ди Ламермур", любимая опера Николая Второго "Тристан и Изольда" (и чем это кончилось?). Итальянцы пели лучше всех, но еще важнее, что они пели, в том смысле, что не работали. Мы забыли, что именно они построили нам Кремль, на века. В 77-м мой эмигрантский путь в Америку лежал через Австрию и Италию. Все говорили об арабских террористах и в каждом тамбуре поезда "Вена-Рим" стояли солдаты с короткими автоматами вроде "шмайсеров", блондинистые, строгие, надежные. Утром я проснулся от невиданной красоты за окном - Доломитовые Альпы. Вышел в тамбур и оцепенел: на железном полу в расхристанной форме сидели черноволосые люди, дымя в три сигареты, шлепая картами об стол и прихлебывая из большой плетеной бутыли. Карабины лежали в углу, от всей картины веяло безмятежным покоем. Мы отличались своим представлением о незаходящем неаполитанском солнце, под которым только и можно петь и забивать голы. Певцы до нас добирались редко, но футболисты были известны наперечет. Первые мои итальянские слова - катеначчо, либеро. А на каком языке передать изящество паса? Господи, верни меня в детство, хотя бы ради чувства блаженства пережитого, когда Сандро Маццола разбежался и ударил, а Лев Яшин бросился и взял пенальти. Полковник Пешехонов заплакал у телевизора, к которому собрались все соседи, а Маццола потом объяснил репортерам: "Просто Яшин лучше меня играет в футбол". Итальянцы многое сделали для нас понятным, не в схеме жизни, а в самой жизни, в искусстве извлекать из нее главное, смысл каждого дня. Солнечный день, сладкий голос, стакан вальполичеллы, тарелка макарон. Когда-то я работал грузчиком на кожгалантерейном комбинате. В нашей бригаде имелась достопримечательность - итальянец. Володя ушел на фронт из Смоленска, попал в плен в 41-м, очутился в Италии, работал механиком в Болонье. В 48-м поехал повидаться с родными, вышел из лагеря через 10 лет, возвращаться казалось бессмысленным. Кстати, что в этом случае означает слово возвращение? Он выделил меня из бригады, по молодости я начинал пить не с самого утра, и рассказывал: "Будешь в Сорренто, знаешь Сорренто? Ну да, где Горький жил. Пойдешь по главной улице вдоль моря, после подъема - развилка: основная дорога налево, а тебе направо. Метров через двести крутой спуск к полю, внизу маленький пляж, никогда никого, ты один. Видишь море и Везувий. От вокзала пешком полчаса. Запомни - у развилки направо". Я запомнил только потому, что в 18 лет запоминал все, даже это безумное напутствие в заготовительном цеху кожгалантерейного комбината, где мы с Володей-итальянцем на перевернутых ящиках пили красный вермут. Я запомнил и приехал через двадцать лет и все нашел." |
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
