Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
23.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
Впервые по-русскиХорватский выпуск. Славенка ДракуличВедущий Сергей Юрьенен
"В Праге, Загребе, Братиславе или Любляне у вас есть возможность поесть, выпить, переночевать, одеться и развлечься в местечках с западноевропейскими или американскими названиями - "Бонжур", "Таргет", "Фо роузез", "Леди", "Зе Энд"... Смысл этих названий в том, чтобы создать впечатление: вы уже на Западе. Так мы воспринимаем сами себя, такими хотим видеть себя со стороны. Восточноевропейская революция не сводится к демократии и рыночной экономике, эта революция - в звуках, названиях, образах. Ведь, используя иностранное словечко, вы выступаете в защиту целой системы ценностей. Спросите у малыша, который скачет на палочке верхом, что он делает. Малыш, без сомнения, ответит: "Катаюсь на лошади". Для него палочка и есть лошадь. Если вы даете понятию новое определение, то превращаете вещь из того, что она есть, в то, чем вы хотите ее видеть, вы создаете иллюзию бесконечного Рая. Пока никто еще не сказал инфантильной Восточной Европе: деревянная палочка - не лошадь. Что же такое Европа в воображении восточноевропейцев? Уж точно - не географическое понятие. Это нечто иное, далекое и желанное, приятное и дорогое: элегантная одежда, красивая внешность, тонкие ароматы. Изобилие: еда, автомашины, свет - настоящий фестиваль красок и разнообразия. Европа предлагает выбор: от шампуня до политических партий. Она предполагает свободу самовыражения. Это земля обетованная, новая Утопия, леденец. Но Европа на самом деле - не мать, которая что-то должна своим утраченным детям. Она - не принцесса, сердце которой следует завоевывать, не сказочный рыцарь, который призван освободить Золушку, и не яблоко или пирожное, вкусом которого можно наслаждаться. Она - не шелковое платье и не магическое слово "демократия". "Красавица. Все говорили, что она красавица. Ее красота была уникальной. Людей вокруг себя она делала прозрачными или самим фактом присутствия бросала на них тень - так, что рядом с нею они становились низкими, морщинистыми, темными, грязными. Эта останавливающая, насильная красота, которая вокруг себя оставляет пустоту. Не знаю, знала ли она о том, что уничтожает все вокруг. Ходила, высоко подняв голову, и казалось, что она ничего не видит вокруг себя. Ее ноги и бедра двигались ритмично, гибко, завораживающе. На нее смотрели, как на куклу, словно пытались понять - из чего она сделана? Я знала это их воронье круженье - сначала удивленное и осторожное, потом - похотливое. В их глазах я порой видела голод, который был голодом не по телу, а по самому облику. Позже такой же взгляд я видела у ценителей искусства. Особенный, сосредоточенный взгляд, открывающий красоту". Андрей Шарый: Эти два столь непохожих фрагмента написаны в разное время и на разных языках, но одним и тем же пером. Хорватская писательница Славенка Дракулич прославилась в Европе после выхода в конце восьмидесятых годов сборника очерков "Как мы пережили коммунизм и даже смеялись при этом". Каждая новая книга ее публицистики - "Кафе "Европа", "Балканский Экспресс", "Как будто меня нет" - становилась бестселлером в десятках стран. В Хорватии известность Славенке принесли романы "Голограммы страха", "Мраморная кожа" и "Вкус мужчины". Пожалуй, никто прежде в югославянской литературе не смог с таким психологизмом проникнуть в мир женских переживаний. Пожалуй, никому из восточноевропейцев прежде не удавалось так точно, просто и внятно объяснить остальному миру, что это такое - повседневность коммунизма. Из книги "Кафе "Европа", глава называется - "Почему я никогда не была в Москве": "Я никогда не ездила в бывший Советский Союз. Это нежелание - не результат личного неприятного опыта. Значит, мои ощущения - всего лишь предрассудки? Советский Союз всегда казался мне сплошным бетонным блоком, означавшим только одно: угрозу. Я жила в стране с таким же типом политической системы, я знаю изнутри, как устроено это общество. Я видела, как эта система стирает в порошок. Для меня бывший Советский Союз всегда оставался гигантской коммунистической машиной - машиной куда более сложной, мощной и опасной, чем та, что существовала в Югославии. Я знаю, что единственный способ развеять предрассудки - наконец поехать туда, но я избегаю этого и сейчас. Наверное, это несправедливо по отношению к русским, но стоит мне подумать о таком путешествии, я чувствую себя так, словно проглотила змею. Так формировалась мое представление о Советском Союзе: образ огромной страны, опоясанной толстым слоем сибирского льда. Я знала об этой стране достаточно, чтобы не испытывать ни малейшего желания знакомиться с нею еще подробнее. Я представляла себе, какой может быть жизнь там: бедность, отчаяние, безнадежность; запах гнилой капусты в подъездах жилых домов; ободранные стены, обшарпанные фасады; люди, которые, будучи в состоянии непрестанного унижения, обуреваемы одним только желанием - не быть там, где они есть, не быть теми, кто они есть. Именно так я поняла, что означает слово судьба. Почему я должна ехать туда, где все еще хуже, чем в моем собственном доме? Хотя именно по этой причине многие югославы и ездили в Советский Союз. Помимо сильного чувства сострадания к русским, такая поездка позволяла им в кои-то веки почувствовать свое превосходство. Так мы, югославы, пользовались относительной свободой, как компенсацией за то чувство унижения, которое нас охватывало на Западе, где на нас смотрели сверху вниз. Жить в Восточной Европе - означало сравнивать себя с теми, кто жил хуже, а не лучше нас; с теми, кто беднее, а не с теми, кто богаче. Поэтому я не могла позволить себе турпоездки в собственное прошлое. Я никогда не буду чувствовать себя в бывшем СССР настоящим туристом: это слишком болезненно, слишком лично". Славенка Дракулич: Я политикой не занимаюсь, только однажды написала политический текст, ну разве что иногда участвую в международных конференциях о Балканах. Конечно, я политическое существо, но никак не задействована ни в одной партии. Я - свободный стрелок. Такая роль свободного интеллектуала многих не устраивает, потому что свободные люди независимы и всем могут сказать что угодно. А это никакой власти не понравится. Это очень неблагодарная роль, но я рада, что у меня именно такая позиция. В середине девяностых я уехала из Хорватии не от хорошей жизни - просто не было возможности в этой стране работать и зарабатывать. Да и в политическом отношении мне в Зегребе не было места. Конечно, я могла сидеть и молчать. Но, учитывая, что мои книги охотно издавали за границей - легче было уехать. Я, как и многие другие, не хотела оставаться в стране под террором Туджмана. Могло показаться, что мы какая-то связанная, общая группа. Но это просто случайность, мы, хорватские художники, музыканты, литераторы, конечно, знакомы, но почти не общались друг с другом все годы изгнания. Никакой проблемы выбора не было. Никто из своей страны не уезжает, если в этом нет большой потребности. Чего же уезжать, если в жизни все хорошо? Кого-то из нас за границей уже знали, кто-то ставил прежде спектакли, кто-то книги издавал. В экономическом смысле не получилось какой-то травмы, но от страны я сильно отдалилась, и все еще не могу полностью душой туда вернуться... Андрей Шарый: Из книги "Кафе "Европа". Глава называется - "Невидимые стены": "Я живу не в коммунистической Югославии, а в демократической Хорватии. Но почему страх границ не покинул меня? Почему я до сих пор нервничаю, отправляясь на Запад? Оценку моего европейского статуса до сих пор производит чиновник на любом западноевропейском пограничном пункте. О, этот взгляд не мзменился с годами, я давно выучила его наизусть! Пограничники точно знали: такой взгляд заставляет нас нервничать, ведь нам приходится скрывать деньги, перевозимые через границу, или врать что-то о тетушке, которую вдруг потребовалось посетить, или просто прятать в чемодане лишнюю бутылку сливового бренди. Это взгляд-просвечивание, рентгеновский взгляд стража порядка, подозревающего всех и каждого в стремлении нелегально устроиться в его стране на работу или - не дай Бог! - потребовать политическое убежище. Ощущение вины охватывало меня каждый раз при приближении к стеклянной кабинке. Я нервничала, когда полицейский глядел на меня, листал страницы паспорта, словно не сомневаясь, что я - преступник, бегущий от правосудия за границу. Иногда я пользовалась тем, что я - женщина, и пыталась приветливо улыбаться. Это могло помочь, а могло и не помочь. Однажды в парижском аэропорту я улыбнулась пограничнику, а он немедленно "отобрал" меня для досмотра багажа: подтверждая мысль о том, что мы все в Восточной Европе - субъекты, не внушающие доверия даже в том случае, если улыбаемся (а может быть, как раз потому, что улыбаемся). Если ты из Восточной Европы, правил не существует. Я знаю людей, которые перед выездом старались одеваться поприличнее - как выяснялось, только для того, чтобы их обыскали особенно тщательно, вероятно, потому, что хорошо одетый восточноевропеец выглядит в глазах пограничника как человек, вовлеченный в нелегальный бизнес. Мои долгие приготовления к заграничным поездкам, выяснение визовых правил и оформление документов - не единственная разница между мною и моим шведским мужем. Ему достаточно достать паспорт из кармана - и чиновник за стойкой тут же разрешающе махнет рукой, не утруждая себя лишней работой. Ричард направляется к указателю "Пассажиры из стран ЕС", а я становлюсь в очередь под вывеской "Граждане других стран". Невидимая стена между Востоком и Западом проходит именно здесь, у стеклянной стойки. Наверное, так выглядит Чистилище. Я знаю, что и пограничники знают: барьеры в Европе существуют, и граждане восточноевропейских стран еще долго будут оставаться людьми второго сорта, несмотря на все прокламации политиков. Европа - это разделенный континент, и только тот человек, кто никогда не ездил за границу, способен поверить в миф о том, что Восток и Запад равны. Именно эту истину вы прочтете во взгляде любого пограничника". Славенка Дракулич: Я живу между Хорватией, Австрией и Швецией, иногда в Америке. Язык для меня имеет большое значение, хотя я пишу не только на хорватском. На хорватском пишу романы, и это мой язык, тут я могу играть. Английский знаю все-таки недостаточно хорошо, а это заставляет очень точно выбирать слова, чтобы все было абсолютно точно и кристально ясно. Поэтому для меня существует как бы два творческих поля. Один язык - для художественной прозы, другой - для публицистики. Я ежедневно говорю по-английски с мужем, но четыре-пять месяцев в году провожу в Хорватии. Я, конечно, хорватка, но мне не хотелось бы, чтобы в этом был какой-то оттенок национализма. Я недавно написала эссе о Европе, о том феномене, который англичане называют "множественным самоопределением". То, что я хорватка, не мешает мне быть космополитом, европейкой, истрианкой. Эти определения взаимодополняющие, а не противоречащие друг другу. В Европе так складывается ситуация, что на локальном, национальном самоопределении "надстраивается" другое, международное, и не нужно выбирать - француз ты, немец или европеец. Я себя, пожалуй, в большей степени чувствую истриянкой. Я - из Риеки, и это ощущение для меня страшно важно. И если скажешь - хорватка, сразу принимаются навешивать политические ярлыки. Для меня значимо прежде всего отношение к языку. Политически - не важно, а вот с культурно-лингвистической точки зрения - важно. Андрей Шарый: Славенка Дракулич. Из западной прессы, посвященной писательнице: "Голос Славенки Дракулич принадлежит не только Хорватии. Этот голос принадлежит всему миру. Вот что важно: хороших писателей довольно много, но слышно не всех. И если бы причина, по которой разрушена Берлинская стена, заключалась только в том, чтобы услышать такие голоса, и этого было бы достаточно"... "Славенку Дракулич называют Симоной де Бовуар Восточной Европы. Почему - становится понятно, когда перелистываешь последнюю страницу каждой новой ее книги. После знакомства с такой литературой представления об окружающем мире расширяются чуть ли не вдвое. Славенка - смелый, смешной, мудрый, одаренный писатель". Славенка Дракулич: У меня ни с кем из сербских или хорватских писателей нет личных отношений. Конечно, в Загребе и в Белграде, где я, кстати, не бывала со времен распада большой Югославии, полно людей, с которыми я с удовольствием выпила бы по чашке кофе. Но я вообще не из того круга, я из числа журналистов. Я работала в загребских еженедельниках "Старт" и "Данас", и когда написала первый свой роман, "Голограммы страха", а это случилось очень поздно, в 86-м году, отношения с новыми коллегами как-то не сложилось. Я ни "до" не общалась с писателями, ни "после". Если бы сейчас я и выпила кофе, то - не с писателями, а с журналистами, прежде всего из Сплита, из самой оппозиционной в Хорватии газеты "Ферал Трибюн", с журналистами из Загреба, потом кое с кем из академических кругов... Может быть, с молодыми писателями... ...Бывшие диссиденты из посткоммунистических стран, включая и Хорватию, когда устанавливается более-менее нормальная жизнь и более-менее нормальная власть, остаются не у дел. Никому они не нужны - потому что напоминают согражданам, что на самом деле и в прошлом можно было жить по-другому. Что не обязательно было подчиняться злу, системе, режиму, не обязательно было лгать, что человек в любой ситуации сохраняет возможность морального выбора. Таких людей никто не любит - ни бывший авторитарный режим, ни новый продемократический режим... Никто не хочет, чтобы ему указывали на моральные принципы и нормы. Андрей Шарый: Из книги "Кафе "Европа", глава "Беда с распродажами". "...Ну вот, наконец у меня появились деньги. Небольшие деньги, конечно - но ведь все в мире относительно. Для меня и эти суммы - достижение. Но вот что я буду теперь делать? Лет десять назад в ответ на такой вопрос я только рассмеялась бы. Деньги - для того, чтобы их тратить. Сегодня я понимаю, что ничего не понимаю в деньгах. Прежде те гроши, что мне удавалось скопить, я расходовала без малейшего сомнения и промедления. Время от времени даже пыталась представить себе, что это такое: иметь деньги? Все, что тогда я могла себе позволить - закрыть глаза на большие проблемы, такие, как ремонт квартиры или приобретение нового автомобиля, поскольку средств на это все равно не предвиделось, и покупать мелочи: книги и журналы, духи и косметику, платья. Шмоток у меня тогда было больше, чем сейчас. Когда в середине семидесятых в Загреб приехал один мой приятель, он заметил, что женщины на улицах одеты очень элегантно. Как это возможно? В ту пору стоимость жизни была невелика, а покупка красивого платья являлась единственным развлечением, которое мы могли себе позволить. Мы выглядели и вели себя так, словно были богатыми. Мы выработали легкое, наплевательское отношение к деньгам. Но тратить деньги нужно было, придерживаясь особой стратегии. Дома мы не сильно беспокоились о покупках, потому что на наши магазины не надеялись. За границей я могла покупать вещи только на распродажах. В Граце или Триесте, конечно, тоже продавалось барахло, но между нашим и западным барахлом существовала разница: тоже дешевка, но если как следует поискать и если повезет, можно отыскать вещицу, которая дешево стоит, но дорого выглядит. Долгие годы такой практики, наверное, навсегда, выработали во мне специфическое отношение к покупкам и деньгам. Теперь муж говорит мне: ты больше не живешь в коммунистической Югославии, ты можешь позволить себе все, что хочешь. Я пытаюсь объяснить ему, что не могу, но, боюсь, Ричард не понимает. Он все-таки западноевропеец. И если я все же покупаю что-то дорогое, то потом не осмеливаюсь носить эту вещь, потому что боюсь запачкать или порвать ее. Пару лет назад купила себе костюм-двойку от Кензо, мне очень к лицу. Этот костюм я надеваю только по особым случаям, вроде приема у шведской королевы. Но как часто в жизни вы встречаетесь с королевами? Костюм висит в шкафу и постепенно выходит из моды - и когда "состарится" окончательно, я буду еще сильнее жалеть, что купила его". Славенка Дракулич: К сожалению, все, о чем я больше десяти лет назад писала в книжке "Как мы пережили коммунизм...", до сих пор актуально. По той простой причине, что политический режим может поменяться очень быстро, а менталитет - нет. Мышление людей моего поколения, тех, кому сейчас лет 40-45, вообще не сильно изменилось. Эти люди имеют опыт - образования при коммунизме, жизни при коммунизме, и в их душах рождается конфликт того, о чем они помнят и того, что они пережили - с тем, с чем они встречаются сейчас. Мне кажется, что книга до сих пор актуальна, потому что она описывает как раз такое состояние мысли. "Кафе Европа" продолжает ту же тему - ежедневное переживание коммунизма. Если ты прожил при одной системе 20-30 лет, то найдутся вещи, с которыми ты просто не в силах совладать. Я, например, не умею тратить деньги. Остался страх из коммунизма, что деньги кончатся. Я все пытаюсь сэкономить, я до сих пор собираю маленькие стеклянные банки из-под огурцов. Ричард понимает, откуда это происходит, но для его системы ценностей это странно.... Умом-то и я понимаю, в чем дело, и стараюсь все не усложнять. Я это воспринимаю просто как часть себя. Я - такая, я так живу, ну что тут поделаешь? Андрей Шарый: То, о чем Славенка Дракулич рассказывает в книгах "Как мы пережили коммунизм", "Кафе "Европа", "Балканский экспресс", вполне может шокировать западного читателя, не знакомого с ежедневным социалистическим бытом, читателя, для которого былое всевластие компартий в Москве или Белграде - газетный политический лозунг. А вот для любого хорвата, чеха, русского, эстонца, для всех вас, для меня впечатления Славенки Дракулич - часть собственного прошлого. И одновременно - ответ на вопрос: не стоит ли в это прошлое вернуться? "...Но почему всегда вместе, почему - мама и тело? Почему, стоит мне подумать тело - сразу представляю мать, лежащую в полумраке спальни, склонив голову на вытянутую руку, с разбросанными по подушке темными волосами, прикрывающими лицо и шею, будто они душат ее? Она лежит голышом на краю постели, повернувшись на бок и слегка согнув колени. Жарко. За деревяными жалюзи - такое же, как сейчас, сухое и пыльное лето. В водопаде желтого света еще издали я узнаю мягкое очертание ее живота, округлые груди со светлыми сосками, плавную линию бедер, плечи и колени, на которых предвечернее солнце задерживается дольше всего. Глина уже настолько теплая, что мне кажется, будто я дотрагиваюсь до матери. Будто прикасаюсь к коже ее груди, влажной от духоты комнаты, влажной со сна. Напряжение внутри меня нарастает. Я хочу приблизиться к матери, прижаться крепко-крепко. Нырнуть в ее тело, как в море. Я уже так близко, что вижу крохотные капельки пота на ее лбу. Я чувствую влекущий запах ее волос. Но еще одна рука, мужская, тянется с другой стороны к ней, к ее животу. Во сне мать переворачивается на спину, слегка раздвинув колени, чтобы освободить для этой руки место. Мои руки, невостребованные, держат глину". Андрей Шарый: По поводу своего романа Славенка Дракулич говорит: "Название "Мраморная кожа" может означать и кожу матери, холодной и чувственной, близкой и далекой, непроницаемой, но - на каком-то другом уровне восприятия - и переплетение письма-языка, жизнь в плену стиля и самовыражения. Синтез камня и кожи, связь живого и безжизненного, может быть - это символ самого творчества, медитации над формой как отражением и воплощением реальности". "Мраморная кожа" - монолог женщины-скульптора. Вот воспоминания: трагический разрыв отношений матери и девочки-подростка, наложивший роковой отпечаток на судьбу героини. Вот последствия: возникший через много лет банальный любовный треугольник (мать-мужчина-дочь). Да и Бог бы с ним, с треугольником, но с другой стороны - невероятно чувственная и по-фрейдовски болезненная комбинация чувств дочери к матери: сплав обожания, восхищения и ненависти. Славенка пишет роман об одиночестве, непонимании, эгоизме и слепоте любящих друг друга людей, пишет "тактильным" языком - свои эмоции героиня-скульптор передает через прикосновение к материалу, с которым работает. Славенка Дракулич. "Мраморная кожа". Фрагменты романа. "Скульптуре я дала единственно возможное название: "Тело моей матери". В газетах разразилась нервная дискуссия. Один критик рассуждал о жестокости, мести, другой о новом типе женщины и подлинной страсти. Третий написал, что подобную скульптуру могла изваять только мужская рука - рука любовника. Если бы еще не было этого слова: мать... Но слово было, и всех смущало ее, такое очевидное, неприкрытое желание, одержимость собственным наслаждением, сосредоточенность на нем, даже во сне. Из каменной утробы пробивалась, вместе со страстью, влекущая и отталкивающая тайна. Но красота - такая чистая - перечеркивала все остальное. Увидев в газете фотографию скульптуры, напечатанную размером в четверть страницы, моя мать, живущая в другом городе, совершила попытку самоубийства. Мать не поняла, что, только исторгнув ее из себя, я могла наконец утвердить подлинность ее красоты". "Только сейчас, в минуты этой утренней тишины, я подумала, что она и вправду могла умереть. Не тогда, когда я ее осудила на смерть, а много позже - когда она сама приняла это решение. Может, ее жизнь в этом промежутке была лишь ожиданием, временем, необходимым, чтобы внутренне приготовиться. Нужно было убрать в доме, ликвидировать в нем все живое и все напоминающее о жизни. После этого она могла ликвидировать только саму себя. Она села на высокий край постели и в высоком стакане с водой растворила белые таблетки. Они растворялись медленно, ей пришлось размешивать воду целую минуту: звук ложки, бьющий по краям стакана. Единственный звук того утра. Когда она сделала последний глоток этой горечи, ей захотелось заесть чем-нибудь свежим, чтобы избавиться от горечи в горле. Она встала, вошла на кухню и очистила апельсин. Съела две дольки. На это ей хватило времени. Сладко-кислый вкус приближающегося сна, качающий ее как большая черная волна. На тумбочке остался очищенный и уже подсохший апельсин, в котором не достает двух долек. На полу - закрытая газета с фотографией скульптуры. Фотография получилась неожиданно хорошей. Как и каждый день, она открыла газету. Увидела эту вещь, эту скульптуру, себя. Тело, которое уничтожает все вокруг себя, заслоняет собою все". Славенка Дракулич: Часто говорят, что я пишу женскую прозу. Я не обижаюсь. В Хорватии, в отличие от многих других стран, традиция "женской прозы" очень слаба. Пусть критики решают, женскую я пишу прозу или нет - не мое дело давать оценки. В Хорватии литературные критики в основном мужчины. Написанные женщинами произведения называют "кухонной литературой". Я не думаю, что нужно как-то защищаться и говорить: да нет, я вовсе не намеревалась писать женскую прозу! Или собиралась писать. Пусть хоть феминистской литературой мои книги называют, хотя ни в одном из моих романов нет идеологии. Меня не определения расстраивают, а то, что женщинам в литературе по-прежнему труднее, чем мужчинам, у общественности на этот счет есть предубеждения: такие книги якобы менее ценные. Я всегда пишу о женщинах и почти все мои романы написаны от первого лица. В сущности, центральная тема моего творчества - это женское тело и все, что с этим женским телом происходит. Я от этого не могу никуда деться. Не знаю, почему. А мужчины у меня обычно - второстепенные персонажи. "Мужчина сидит на носу лодки и курит. Он смотрит мимо нас. Взгляд мог бы выдать его - манеру равнять нас, два женских тела в купальниках. Они так похожи - думает он - груди, черты лица, губы, волосы... будто сестры. "Вы выглядите как сестры" - сказал кто-то, разглядывая фотографию. Мы вдвоем сидим на ступеньках перед церковью. Мое узкое, серьезное личико и эти волосы, буйные, совсем как у нее. Она рассмеялась. С какой радлостью я бы обняла ее в ту минуту! Я мечтала, чтобы она была мне матерью, чтобы я могла разорвать ту нить, которой она связывает меня, смыть ту горечь, которой каждый день она вновь мажет мне глотку. Мы бы поговорили о мужчинах. Она показала бы мне шелковое белье. Смеялась бы вместе со мною. Из нашей комнаты разносился бы воркующий, хохочущий, гримасничающий смех. Я никогда бы не предала ее, не рылась бы в шкафах и ящиках в поисках ее двуличности, которую смутно чувствую. И не чувствовала бы желания продраться сквозь ее мягкое нутро и выйти с другой стороны, избавившись от густой слизи, которой она меня окутала. Но у меня нет сестры. Есть только она. Она молчит". Славенка Дракулич: У моих романов не бывает счастливых развязок, это же не американское кино! В нашей культуре хеппи-энд "не функционирует". Да и с чего героям и героиням моих романов быть счастливыми? Счастливый финал - это американская творческая концепция, которая, по моему мнению, не имеет ничего общего с европейской концепцией, особенно - с центральноевропейской. Я не из тех, кто работу конструирует заранее. Как рождается сюжет - не знаю. Думаю, из какой-то муки, из какого-то тяжелого ощущения, каких-то личных проблем. Роман "Мраморная кожа", как и другие мои романы - не автобиографический, со мной не случалось того, что произошло с героиней, но зато эмоции - настоящие. Моя мать читала эту книгу, но ничего не сказала. Она вообще не комментирует мои книги. Да и я не стала бы о ней говорить... Когда я пишу, то не знаю, для кого, никакого конкретного читателя в голове нет. Я работаю только с текстом. Нет у меня и идеального читателя, хотя много читателей вполне реальных. Часто звонят, просят о встрече - в основном не для того, чтобы свои истории рассказать, а чтобы поделиться реакцией на мои книги. Рассказать, что у них в жизни потом что-то изменилось. Я боюсь таких ситуаций: когда у кого-то жизнь меняется из-за моих книг. Вероятно, у меня есть бессознательная потребность в творчестве, иначе я вообще не писала бы. Ведь пишешь для того, чтобы тебя кто-то читал. Это азартная игра: написать - и посмотреть, интересно это кому-то еще, или нет. "Когда я наклоняюсь к зеркалу, то уже знаю, что не увижу в нем себя. Ее вещи на полочке словно открывают путь к этой метаморфозе: полупустая баночка с жидкой пудрой, ночной крем, три нераспечатанных кусочка мыла, овальная серебрянная пудреница, дезодорант. Ее особенность. Во всем - она. Каждая вещь - это она. Каждый из этих предметов - западня для моих чувств, тюрьма, из которой мне не выбраться, плоть, в которой я тону... Вижу, как она стоит перед зеркалом. Смотрит на себя. Поднимает руку высоко над головой, открывая подмышку. В зеркале я ясно вижу ее лицо в профиль и эту подмышку. Берет дезодорант. Мокрый шарик скользит по коже вверх-вниз. Вверх-вниз. Она вдыхает запах, я чувствую его, нежный и сладкий запах ириса, который уже испарятся с теплой кожи. Я колеблюсь между потребностью вновь и вновь видеть этот образ в зеркале - этот взмах руки - и желанием исчезнуть с этого места, где я растекаюсь и растворяюсь. Нет имени для моей любви к ней, нет таких слов. Их еще не придумали. Все слова называют что-то иное, отношение, которое только подразумевается. Они не подходят для этой любви-страсти. Но эта любовь здесь, во мне. Телесна. Реальна. В запахе ее подмышки. Ужасная, ни на что не похожая, одна-единственная, слепая - как и ненависть". Славенка Дракулич: Я всегда выбираю сложные темы. В одном романе - это страх смерти, в другом - эротическая зависимость дочери от матери, в третьем - каннибализм, в четвертом - массовые изнасилования. Внутри меня появляется какое-то ощущение, какое-то чувство, страх какой-то... Об изнасилованиях в Боснии я собралась написать сразу после того, как о них стало известно, в 92 году. Я разговаривала с этими женщинами, изучала свидетельские показания, собранные разными правозащитными организациями. Ведь без документальной базы такая книга не получится... Я сразу тогда попробовала что-то написать - и ничего не вышло. Пришлось бросить. Через пять лет снова вернулась к теме, поскольку, как выяснилось, она не перестала существовать внутри меня и меня мучить. Ведь все романы "внутри автора" уже написаны, их просто нужно выбросить из себя. Не всегда автор в состоянии выбрать тему, иногда тема сама выбирает автора. Почему эти темы такие мучительные - вопрос для психоаналитиков. В рассказах этих несчастных женщин нет никаких чувств, что типично для жертв. Они не говорят о своих чувствах - только о фактах, потому что рассказывать о чувствах - означало бы еще раз пережить тяжелый опыт. Я взяла только одну историю, попыталась реконструировать внутреннюю жизнь героини, ее реакции и так далее. В этом смысле книга - документальная, но, конечно, я домысливаю эмоциональные переживания. Получается, что боснийская война все еще живет во мне. А ведь самая нормальная реакция - попытаться как можно быстрее о войне забыть. Я тоже забыла... думала, что забыла. Но выяснилось - мы можем скрывать что-то, можем зажимать что-то в себе, но каждое поколение, пережившее войну, до конца несет на себе ее печать. Для писателя это вдвойне верно. Если что-то тебя в жизни затронуло - об этом и будешь писать... Как ни хотела я отделаться от этой темы, бежать от нее - не смогла... Может быть, когда напишу книгу о Гаагском трибунале, война внутри меня закончится. Хотя, кажется, на Балканах войны не закончатся никогда. Андрей Шарый: У Славенки Дракулич - довольно редкий писательский талант: два языка, два стиля и, наверное, два восприятия реальности. Психологическая проза, чувственность и тонкость переживаний - и точные, ироничные размышления на злобу дня, почти газетная публицистика. Помните? - борьба за изменение формы как воплощения одной и той же реальности. Славенка Дракулич: Меня очень интересует Международный Гаагский трибунал, я бы о нем хотела книгу написать. Но сейчас у меня фаза эссе, а не романа. С той поры, как пару лет назад я закончила роман о боснийской войне "Как будто меня нет" - не могу писать художественную прозу. Мне непросто далась эта книга, она полностью меня вымотала. Я решила написать сборник эссе, потому что совершенно лишилась энергии и пока не могу работать над новым романом. Во многих странах - в Германии, в Америке, в Великобритании - критики писали, что роман "Как будто меня нет" больше похож на репортаж, что это скорее журналистский, а не писательский жанр. Я так не думаю. Ни одна женщина не может ТАК рассказать о трагической ситуации, в которой она оказалась. Элемент придумывания, реконструкции дает книге литературный тон - и это роман, а не репортаж. Я не сказала бы, хуже это или лучше журналистики - я не люблю такие категории, это просто другой жанр. В журналистике не остается много места для эмоций, эмоции все-таки "удел" литературы. Моя книга основана на фактах, а все детали - жизнь в лагере, например - взяты из рассказов заключенных. В принципе, эту книгу можно читать и как документ, хотя в строгом смысле слова она документом не является. В Хорватии о моей книге почти ничего не писали. Хорватам она не слишком интересна, как и другие мои книги. Это меня действительно расстраивает - несоразмерность интереса, который таким книгам уделяется у нас в стране и за границей. Одна причина - в том, что люди не хотят вспоминать о войне и думать о войне. Другая причина в том, что меня в Хорватии видят больше в политическом, чем в литературном контексте. Андрей Шарый: Минувшей весной, вскоре после наших встреч (а программу мы записывали в Праге и Вене), Славенка уехала в Гаагу, собирать материал о международном трибунале и преступниках югославских войн. Чистая политика ее по-прежнему не интересует - ее интересует, каким образом политика умудряется изломать человеческие души и человеческие судьбы. Так, впрочем, было всегда - еще в середине восьмидесятых, когда Европа и не подозревала о существовании писательницы Дракулич. Книга "Как мы жили при коммунизме" открывается очерком "Кофе не пьют в одиночестве". Очерк посвящен приятельнице Славенки, загребской журналистке Тане, покончившей с собой - оттого, что жизнь, в которой социальная беспросветность вдруг соединилась с личными неудачами, стала невыносимой. Таня осталась одна: без родственников, без любимого человека, без коллег, отвернувшихся от нее после увольнения по политическим причинам. Вот цитата: "Ее смерть была неправильной, нелепой, бессмысленной. Как много еще жертв, таких, как Таня - не больших героев, не политических заключенных, не диссидентов, а просто людей, которые не могли больше терпеть - унесет это время? Я стояла у ее могилы и молилась в надежде, что после смерти все-таки есть другая жизнь. Я представляла, как в этой жизни Таня пьет с кем-то кофе. Должен же быть кто-то там, наверху, потому что кофе не пьют в одиночестве". |
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
