Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
23.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
Секс как утопия. Уроки Генри Миллера. К 20-летию со дня смерти писателяАвтор программы Александр ГенисВедущий Иван Толстой Этим летом совершенно незамеченным прошел один немаловажный литературный юбилей - 20-летие со дня смерти Генри Миллера. Скончавшись в возрасте 89 лет, он прожил такую долгую жизнь, что успел стать памятником самому себе. Книги писателя, который одним из первых стал сокрушать пуританские основы американской литературы, теперь мирно покоятся в ее академических подвалах. Чем больше Миллера чтут, тем меньше читают. Возможно, это справедливо для западной литературы, но - отнюдь не для отечественной словесности. Именно потому я и хочу отметить юбилей Миллера этой передачей, что его творчество содержит в себе немало полезных уроков для русской литературы, которая сравнительно недавно открыла для себя не только самого Генри Миллера, но и тему, сделавшую его знаменитостью. Формулируя эту тему, с предельной лапидарностью, я бы обозначил ее так: "СЕКС КАК УТОПИЯ". Проза Генри Миллера считалась порнографической не только у целомудренных советских критиков. История цензурных преследований "Тропик Рака" началась сразу же после того, как книга впервые вышла в 1934 году в Париже. Миллером восхищались такие эстеты, как Элиот и Орвелл, Бердяев и Адамович, своим учителем его считал Лоренс Дарелл. Их огромная переписка - важнейший памятник англоязычной литературы. Однако в США опубликовать ее было тогда просто немыслимо, но слух о ней - и соответствующая дурная и заманчивая слава - постепенно добралась до американского читателя. Особенно после того, как в 1944 году американские солдаты оказались в Париже и скупили англоязычное издание "Тропика Рака" под корень. Война всегда способствует порче нравов. В США знаменитая книга Миллера впервые вышла в 1961 году, что вызвало 60 судебных исков против ее издателей. Любопытную историю русского перевода "Тропика Рака" рассказал мой товарищ и коллега по многим начинаниям, к сожалению уже покойный Григорий Поляк, много сделавший для переиздания этой книги в Нью-Йорке. Цитата из Г.Поляка: "На русском языке "Тропик Рака" впервые был издан в 1964 году тиражом 200 экземпляров. Это издание по просьбе Генри Миллера предпринял Барни Россет - в память о русских героях книги. Перевод был выполнен в 1962-м году. Его автор - эмигрант Георгий (Джордж) Егоров - человек замечательно интересной судьбы. Он появился в Нью-Йорке вскоре после войны, учился в НЙ университете, был дружен с молодыми Юлом Бриннером и Чарльзом Бронсоном, которые и увезли его в Голливуд, где он писал русские диалоги для американских фильмов. Дальнейшие следы Джорджа Егорова теряются: по-видимому, он сменил фамилию и растворился в американском обществе. В 1965 году Россет, набивши чемодан "русскими книгами" Миллера, повез их в Москву, но на таможне их отобрали. Остальная часть тиража сгорела в Нью-Йорке. В результате в мире осталось не более 20 экземпляров. По подсчетам, которые мы сделали с Вагричем Бахчаняном, в Москве было всего три экземпляра романа". Александр Генис: Несмотря на все вышесказанное, должен сказать, что русский Миллер попал мне в руки еще в Риге, в начале 70-х, что говорит о фантастическом обороте Самиздата. Сегодня скандальный роман Миллера можно найти в любом книжном магазине Америки, о нем написаны тома исследований, архив писателя бережно хранится в престижном университете. Тем не менее, "Тропика Рака" нет в библиотеке моего городка, Миллер не упоминается в стандартных учебниках по истории американской литературы, естественно, не изучается в школах. То есть, отблески дурной славы еще не полностью исчезли со страниц этой книги, хотя сама она изрядно потускнела в читательских глазах. Особенно после того, как от "Тропика Рака" отступилась цензура, и плод перестал быть запретным. Можно сказать, что Миллера впитала в себя американская литература, воспользовалась его открытиями и пошла дальше, отдав должное классическому произведению, но не застряв в нем. Совсем другое дело с литературой русской, у которой и своего Миллера не появилось, и американского так долго не было. Многолетнее опоздание дорого стоило нашей словесности. "Любовь как акт, лишена глагола", - писал Бродский. И лучше всех это сказал Лимонов, попытавшийся этот глагол найти. Он первым назвал кошку кошкой - и закрыл тему. Меня всегда повергал в уныние убогий лаконизм коитального сюжета: Лимонов так быстро исчерпал запреты, что вынужден был найти новые - уже на политическом, а не генитальном поприще. Так или иначе, если сегодня мы часто ужасаемся пошлости любовных описаний в русских книгах, если и сегодня секс в русской литературе существует или в анатомически-заборных терминах, или в виде фигуры умолчания, то отчасти это происходит от того, что русский писатель и читатель не прошли школы Генри Миллера. Как давно было сказано, хорошие американцы после смерти попадают в Париж. А плохие, - добавил Оскар Уайльд, - в Америку. Генри Миллер испробовал оба варианта, но писателем его сделал все-таки Париж. Шедевр Миллера, который критики признали главным сочинением в его необозримом литературном наследии, писался в Париже 20-х годов. В том самом Париже, который сделали своей Меккой добровольные беженцы из обеих Америк. Смысл этой художественной эмиграции, в которой оказались такие будущие мастера Нового Света, как Хемингуэй или Диего Ривера, до сих пор не совсем понятен. Возможно, в Париже они искали мост между европейской цивилизацией и своей домашней, еще диковатой, но самобытной культурой. В Париж они приезжали не столько учиться - этим занимались их коллеги из прошлого века - сколько набраться наглости, чтобы взглянуть на родину в целом, как на чистый лист, который им предстоит заполнить. И возвращались они домой не раньше, чем приобретали ту самую неукротимую веру в себя, которая отличала пассажиров "Мэйфлауера". В конце концов, эти богемные пилигримы и были основателями подлинно американского - в широком смысле - искусства. Миллер писал: "Париж подобен акушерке... Париж - колыбель для искусственно рожденных. Качаясь в парижской люльке, каждый может мечтать о своем Берлине, Нью-Йорке, Чикаго, Вене, Минске. Вена никогда ТАК не Вена, как в Париже. Все достигает здесь своего апогея". Париж между двумя войнами был колыбелью, катализатором, рассадником и отстойником. Но еще он был - революцией. Западная культура, вместо штурма своих Зимних дворцов, эмигрировала в Париж. Разные способы в достижении одной цели - вырваться из завершенного, окостеневшего порядка жизни в новую и свободную реальность. В безразличном, грандиозном Париже разноязыкая богема заражалась революционным пафосом переустройства - жизни, искусства, личности. В России рождалось новое общество, в Париже - новые стили, и, при всей разнице результатов, людей Востока и Запада объединяло типологическое сходство. "Тропик Рака" - одно из самых ярких проявлений бескровной "парижской" революции. Миллер и задумывал свое произведение как евангелие революции, одно из тех, которыми так богата русская литература начала века. "Это не книга... Нет! Это затяжное оскорбление, плевок в морду Искусству, пинок под зад Богу, Человеку, Судьбе, Времени, Любви, Красоте" "Пощечина общественному вкусу" Миллера живо напоминает то, что писали до него все русские футуристы. Больше всего роман Миллера в этом смысле напоминает "Облако в штанах" и "Хулио Хуренито". В начале 20 века культура жаждала одного ответа на все вопросы (разных ответов хватало и без того). Она страдала от внешнего разнообразия, не связанного с общим смыслом. Ее не устраивали больше христианские истины, которые просвещение, разрушив мистику, превратило в нравственные протезы. Это больное время поставило общую для всех задачу - создать новый миф, новую Библию, новый синтез и как следствие - новую личность. Наверное, поэтому, ввиду грандиозной, но так и не возведенной Вавилонской башни духа, люди тех времен с такой легкостью расставались с банальными добродетелями прошлого - с гуманизмом, свободой, демократией. Для них все это выродилось - в благотворительность, полицию, парламент. 20 век с готовностью принес в жертву век девятнадцатый. Это мироощущение замечательно выразил Синявский: "Хорошо быть добрым, пить чай с вареньем, разводить цветы, любовь, смирение, непротивление злу насилием и прочую филантропию. Кого они спасли? Что изменили в мире? - эти девственные старички и старушки, эти эгоисты от гуманизма, по грошам сколотившие спокойную совесть и заблаговременно обеспечившие себе местечко в посмертной богадельне". 20 век родился максималистом, и его не устраивали скромные радости буржуазной души. На их месте он мечтал вырастить новый миф, в строительство которого с яростным энтузиазмом включился и Генри Миллер. Генри Миллер ненавидит старый мир с его бессмысленными институтами. Его не столько беспокоит общественная несправедливость, сколько именно бессмысленность разобщенной механической вселенной. Из мира вынули стержень идеи, веры и он распался, как часы на отдельные винтики и шестеренки. "Должен быть какой-то другой мир, кроме этого, в котором все свалено в кучу, точно это не мир, а свалка". Так Миллер заболел самой отважной, самой опасной, самой безнадежной мыслью 20 века - мечтой о новом единстве. В крестовый поход революции Миллер вступил с такими же фантастическими надеждами, как и его русские современники. Революция, понимаемая как эволюционный взрыв, одушевляющий космос, воскрешающий мертвых, наделяющий разумом все сущее - от звезд до минералов. В ряду яростных и изобретательных безумцев - Платонова, Циолковского, Заболоцкого - Миллер занял бы законное место, ибо он построил свой вариант революционного мифа. "Тропик Рака" - дерзкая попытка создания обобщенной картины вселенной. Это космологическая фантазия, которую автор набрасывает в страшной спешке, торопясь до конца воплотить на бумаге свои метафизические пророчества. Полуневнятное, полубезумное, косноязычное и противоречивое полотно, на котором безо всякой логики возникают образы, порожденные экстазом. "Тропик Рака" можно сравнить с витражами Шагала, где в хаотическом, абстрактном сплетении света и цвета вдруг проглядывает ангел, еврей, корова, космос. Следовать за Шагалом, как и за Миллером, можно только полностью положившись на авторское чутье. Художественная логика приходит тут в драматическое противоречие с художественной интуицией. Картина мира размыта, неопределенна, туманна. И все же сквозь текст проступает какое-то космическое образование, тень того мифа, который Миллер предлагает своему времени. Конструируя - лучше: рождая - собственную вселенную, Миллер ощупью находит дорогу к кардинальному образу своей мифологии. Из его сомнамбулического речитатива, помимо всякого сюжетного материала, вытягивается цепочка первоэлементов жизни. Он далеко не сразу находит нужное. Отсюда бесконечные в книге перечни, списки деталей, примет действительности, прейскурант бытия: "Таня - это лихорадка, стоки для мочи, кафе "де ля Либерте", площадь Вогезов, многоцветные галстуки на бульваре Монпарнас, мрак уборных, портвейн Сэк, папиросы "Абдулла", "Патетическая соната", звукоусилители, вечера с анекдотами, груди, окрашенные сиеной, толстые подвязки". И так далее целыми страницами. Миллер без устали роется на той самой "свалке", которой ему представляется наш обессмысленный мир. Но постепенно из этого неразборчивого бормотания выделяются "жидкие" образы. Исподволь Миллер концентрируется на чем-то влажном, жидком, тягучем. "Мысли катятся, как пот". Волосы женщины - живые. Они расползлись по всей подушке. Жена его друга, как "влажная солома". То там, то здесь появляются сравнения с мочой (Миллер - не для брезгливых): "Он не перестает говорить, даже когда раздевается - непрерывный поток теплой мочи, точно кто-то проткнул ему мочевой пузырь". К финалу Миллер, обнаружив, куда его занесло, признается: "Люблю все, что течет: реки, сточные канавы, лаву, сперму, кровь, желчь, слова, фразы... Я люблю все, что течет, все, что заключает в себе время и преображение, все, что ведет к началу, которое никогда не кончается: к неистовству пророков, к бесстыдству, в котором торжествует экстаз". И кончается книга таким резюме: "Я чувствую, как эта река течет сквозь меня. Ее прошлое, ее древняя земля, ее переменчивый климат. Течение этой реки и ее русло вечно". В поисках ключевого образа мира Миллер пришел к вечной, космичной Реке. Она обрадовала его своей всепоглощающей и всеобъемлющей сутью, своим постоянным непостоянством. Представление о текущей реальности, лишенной чего-либо твердого, неподвижного, окостеневшего и есть тот один ответ на множество вопросов, который так лихорадочно искали современники и который предложил им Миллер. Отсюда уже один шаг до жизнеучительства, до проповеди идеального существования: "Я решил отдаться течению жизни и не делать ни малейшей попытки бороться с судьбой... Я решил ни на что не надеяться, ничего не ждать - жить, как животное, как хищный зверь, как бродяга или разбойник". Миллеровское "плыть по течению" отнюдь не противоречит идее революционного преобразования. То, что Блоку явилось в таинственной музыке революции, которую он завещал слушать "всем телом, всем сердцем, всем сознанием", Миллер нашел в своей вечной Реке. Растворившись в ее течении, он надеялся обрести первичную гармонию мира. Генри Миллер учил принимать жизнь, пропускать ее сквозь себя, не отвлекаясь посторонними целями, псевдозадачами. Цель жизни - жизнь. Миллер поучает: "Мы получаем наслаждение от чего угодно - от энтомологии, от изучения океанов, от исследования структуры клетчатки - но только не от самой жизни". В антиинтеллектуальной, чувственной религии Миллера нет знания. Куда важнее способность, отказавшись от сознания, слиться с потоком бытия. Как? На это Миллер дает четкий ответ, который и показался неприличным цензуре. "Тропик Рака" перенасыщен эротикой. Секс - идея-фикс для Миллера. Все, что попадает в поле пансексуального мировоззрения автора, снабжается половыми признаками: "У меня между ног бутылка и я ввинчиваю в нее штопор". Ничего не известно о ментальных истоках феноменальной сексуальности Миллера. Норман Мейлер, написавший восторженное предисловие к "Тропику Рака", намекал, что мотивы были не только психологического, но и анатомического характера. Мэйлер писал: Миллер был "человеком со стальным фаллосом, едким умом и несравненно, неукротимо свободным сердцем, остро испытывающим счастье от самого факта бытия и переносящим без нытья тоску". Секс был в центре философии жизни Миллера. Тут он особенно подробен и внимателен. Женщина - его любимый предмет, эпицентр его космологии, источник его мифической Реки. В женщине он видит персонификацию принципа текучей реальности, живой пример бесконечной череды начал и концов, рождений и смертей. Женщина и есть жизнь, чистое воплощение сексуальности мира. Женщине Миллер посвятил лучшие страницы книги. Вглядываясь в нее с пристальностью, приравненной к порнографии, Миллер не устает искать сравнений, метафор, а главное - смысла. "Один взгляд на эту темную незашитую рану - и моя голова раскалывается от образов и воспоминаний... я вижу в ней знак уравнения, мир, сведенный к нулю без остатка... это некая опора, на которой балансируют звезды и мечты... я хотел бы окунуться в эту расселину до глаз". Когда Миллер смотрит на мир не затуманенными страстью глазами, он не может отплеваться от омерзения. Но экстаз придает миру облик как раз той самой Реки, которая является автору в его метафизических видениях. Миллер воспевает секс как божественную энергию, которая рождается ниоткуда, сама из себя, из нас. В сексе он видит иррациональную природу человека, залог его способности встать над пустотой обыденности, нырнуть в бессознательную вечную, космическую жизнь. Как он писал, "плыть, смешав великий образ потустороннего с сегодняшним днем". Секс - это утопия Миллера, и тут он находит точные, что случается с ним далеко не всегда, метафоры, вроде: "Фаллос - тяжелый и легкий одновременно - кусок свинца с крыльями". О сексе Миллер пишет скорее стихами, нежели прозой. Тут он напрочь лишен цинизма. Не зря Миллер всегда отрицал принадлежность "Тропика Рака" к порнографии. Секс был для него жизнерадостной религией надежды. В межвоенном космополитическом Париже, в эпоху бурную, революционную и одновременно декадентскую, Генри Миллер, как никто другой из его соотечественников, сохранил свои американские корни. Проклиная родину, называя ее "воплощением гибели", Миллер, тем не менее. Однажды обмолвился о себе: "Неизлечимый оптимист, видимо, одной ногой я все еще в девятнадцатом веке - как большинство американцев, я немного отстал". "Тропик Рака" действительно уместен в контексте американской словесности 19-го века. Литературным отцом Миллера можно назвать Уитмена, который ставил себе аналогичные задачи: "Физиологию с головы и до пят я пою". У Уитмена есть и прообраз Реки Миллера: "Безграничный, прозрачный фонтан любви - знойный, огромный, дрожь исступления, белоцветный яростный сок". Литературным дедом Миллера мог быть великий эссеист Ральф Эмерсон, давший Америке образцовую проповедь индивидуализма и чувственного отношения к миру: "Для меня священными могут быть лишь одни законы - те, которые диктует мне моя природа". И уже совсем в прошлое уходят английские предки Миллера - поэты-романтики, вроде Уильяма Блейка. Наверное, многие его афоризмы часто повторял автор "Тропика Рака": "Похоть козла - щедрость Бога", "лучше убить ребенка в колыбели, чем сдерживать буйные страсти", "Добродетель всегда нарушает законы". Однако, важна не только литературная зависимость Миллера от его родной классики, но и сам дух американской словесности прошлого века, замешанной на проповеди. Насыщенная метафизическими аллегориями, эта литература была направлена не на эссеистику, а на этику, как бы неожиданно она не преломлялась под пером того или иного писателя. В определенном смысле Генри Миллер - прямой потомок американской революции. В 20 век, век совсем других революций, он принес по-протестантски фанатичную веру в индивидуальный путь к Богу. Поэтому и пафос его книги сродни красноречию бродячего проповедника. Та же горячечная скороговорка, та же поэтическая гиперболичность образов, та же заражающая паству музыка речи. Сегодня, с более чем полувековой дистанции, нас по-прежнему заражает энергией его главная заповедь - жить, открывшись миру, принимать добро и зло в его диалектическом единстве как животворящий источник бытия. |
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
