Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
23.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
Поверх барьеровНовый год в ЯпонииАвтор программы Александр ГенисРождество уже тридцать лет я справляю без гостей, в кругу семьи. Мы с родителями придумали себе такой камерный праздник, чтобы отделить его от шумного Нового года. Со временем это разделение показалось мне еще более разумным, чем раньше. Хоть эти праздники и оказались соседями по календарю, они совершенно не похожи друг на друга. На самом деле Рождество - антитеза Нового года. Одно несовместимо с другим, как грамм с метром. Рождество отмечает разовое событие, ознаменовавшее выход человека из природы в историю, причем - священную. Распрямляя время, Рождество переворачивает часы, чтобы высыпавшийся песок обнажил дно страшного суда. Конец придает смысл пути и освещает его начало. За рождественским столом мы отмечаем день рождения времени; за новогодним - его похороны. В последнюю ночь года время умирает, словно змея, подавившаяся собственным хвостом, а над его трупом мы возводим пирамиду украшенной елки. Она стережет свою жертву, чтобы время не сбежало в вечность, а проросло, как зерно. От других красных дат Новый год отличается тем, что он не поддается разоблачению, мистификации, профанации. Он не уступает позорящему насилию прилагательных, как это, скажем, случилось с крестинами после того, как они стали комсомольскими. Если годовщины вождей, государств и режимов жмутся к выходным, как двоечники, то Новый год не переносится - никуда, никогда, ни за что. Служа источником календарю, он не считается с похмельем, а служит его причиной. Сила Нового года в его непоколебимом постоянстве. Укорененный в мерной смене дней, он - гарант того высшего порядка, что просвечивает сквозь хаос обыденной жизни и освещает ее. Мир непознаваем, пути неисповедимы, будущего нет, но есть Новый год, и нас греет уверенность, что, где бы он нас не застал, мы встретим его бокалом. Убежденное постоянство календаря позволяет гибкость маневра и зовет к приключениям. Поскольку Новый год под любой широтой остается самим собой, я всегда старался встретить его в максимально экзотическом окружении. В молодости мне помогала работа. Пожалуй, самый странный Новый год я провел треть века назад со своими коллегами по службе в пожарном депо. Стол, помнится, был накрыт своеобразно. Сквозь снег пожарные нарвали дикую траву на пустыре и варили ее в казенной кастрюле до тех пор, пока бульон не приобрел цвет зеленки. Потом сняли клеенку с кухонного стола и ссыпали крошки в варево. С выпивкой было сложнее: освежитель кожи "Березовая вода" тоже изумрудного оттенка, причем у каждого свой пузырек. Другой необычный Новый год, уже много лет спустя, я встретил в Рио-де-Жанейро. В ночь на первое января бразильцы празднуют день рождения Иеманьи - главной богини всего пантеона африканского культа Макумбы. Иеманья - богиня воды. Когда рабов привозили в Бразилию, большая часть погибла в пути. Те, кто добрались живыми, воздали благодарность морской богине за это чудо. С тех пор новогоднюю ночь принято проводить на побережье, принося жертвенные дары богине-спасительнице. В праздник на лучших пляжах Рио - Копакабане, Ипанеме, Леблоне - собираются полтора миллиона человек, чтобы выполнить языческий ритуал очищения и получить благословение африканской богини на следующий год. Третий - самый памятный - праздник я провел в Москве 91-года. Там, в канун торжества я стал свидетелем исторического события - смены флага в Кремле. На моих глазах красный стяг сменился трехцветным. Обидно, только, что почти никто не следил за этим судьбоносным событием. Красная площадь была пуста - москвичи в ту голодную зиму бегали по пустым магазинам, лихорадочно пытаясь собрать новогоднее застолье. Однако, больше всего мне хотелось встретить Новый год в Японии. Виновата в этом придворная дама Сей-Сенагон эпохи Хэйан, тысячу лет назад жившая в столичном городе Киото. В Японии эти времена всегда считалась золотым веком. Что и не удивительно: Хэйан в первый и, наверняка, в последний раз за всю историю человечества доказал, что красота может спасти мир, царивший в Японии целых три столетия. Пять тысяч аристократов, управлявших тогда островной империей, создали уникальную государственную систему, в которой эстетика определяла политику. Нравы хэйанского двора были такими, как будто их придумал Оскар Уайльд. В казенных указах перечислялись гармонические оттенки парадных одеяний. Чиновникам предписывалось исполнять перед начальством официальные пляски. Цветение ирисов считалось государственным праздником. От генералов требовалось умение слагать стихи. Красота всегда брала верх над пользой и благоразумием, поэтому министерского интенданта назначили на доходный пост за элегантность, а пушистому коту досталась привилегия носить головное украшение пятого ранга. Мы знаем обо всем этом от Сей-Сенагон, которая оставила завидующим потомкам лучшую в Азии прозу. Полюбив ее "Записки у изголовья", я мечтал побывать в тех местах, которые она описывала. Причем - обязательно в Новый год, который был и остается любимым праздником японцев. В книге Сей-Сенагон новогодняя пора описываются с изумительной свежестью и поэтичностью. Судите сами. Диктор: В первый день Нового года радостно синеет прояснившееся небо, легкая весенняя дымка преображает все кругом. Все люди до одного в праздничных одеждах, торжественно, с просветленным сердцем, поздравляют своего государя, желают счастья друг другу. Великолепное зрелище! Как это прекрасно, когда снег не ляжет за ночь высокими буграми, но лишь припорошит землю тонким слоем! А если повсюду вырастут горы снега, находишь особую приятность в задушевном разговоре с двумя-тремя придворными дамами, близкими тебе по духу. В сгустившихся сумерках сидим вокруг жаровни возле самой веранды. Лампы зажигать не надо. Все освещено белым отблеском снегов. Разгребая угли щипцами, мы рассказываем друг другу всевозможные истории, потешные или трогательные: Как хорош снег на кровлях, покрытых корой кипариса. А еще он хорош, когда чуть-чуть подтает или выпадет легкой порошей и останется только в щелях между черепицами, скрадывая углы черепиц, так что они кажутся круглыми. Как хорош утренний иней - на темных досках крыши! Александр Генис: Я несколько раз бывал в Японии, но всегда невпопад, пока несколько лет назад мне не повезло угодить в эту страну в аккурат на новогодние праздники. Вот об этом я и хочу сегодня рассказать. - О-сева-ни-наримашита! - приветствовал я таможенника в Нарите, чем погрузил его в неприветливую задумчивость. Неосторожно вызубренная в самолете фраза сработала безотказно. Японцы цепенеют, слыша от чужеземца родную речь. Живя на самом краю мира, они привыкли к тому, что их не понимают. По-моему, это их устраивает. Японцы кажутся равнодушными к тому, за что мы любим эту страну. Их легко понять. Япония долго была игрушкой Запада, и я первый не желаю с ней расстаться. Нам Япония интересна тем, что ее отличает, им не хочется выделяться вовсе. Вежливые до двусмысленности, они стойко выносят наскоки нашей любознательности, но за самурайской выдержкой стоит обида заподозренного в экзотичности народа. Никто не хочет жить в заповеднике, даже эстетическом. Проще всего это проверить на себе. Достоевским, который открыл иностранцам "русского человека", восхищается весь мир, но сами русские больше любят Пушкина, потому что он и был всем миром. Для нас Пушкин уничтожал границу, которая выделяла Россию, но для остальных он - по обидному набоковскому выражению - "русское шампанское". Наивный парадокс глобализации: все хотят быть, как все, надеясь, что другие будут другими. Труднее всего найти в Японии то, что о ней уже знаешь. Но это еще не значит, что этого в ней нет. Просто будущее ведет себя здесь агрессивнее, чем повсюду, вынуждая заглянуть в тот незавидный мир, что ждет нас всех. Почав Японию с Токио, ты шалеешь от жизни, упакованной как для космического полета. Здесь все, будто в китайской головоломке, входит друг в друга, не оставляя зазора. Тесно заставленный пейзаж вдавливает людей под землю, где японцы, как москвичи, чувствуют себя свободней и уверенней. Потоки пассажиров передвигаются ловкими косяками, не смешиваясь и даже не задевая друг друга. Целеустремленность подземки не мешает развлечениям - им отданы целые кварталы утробного города. Здешняя кондиционированная фантазия напоминает кукольную географию Диснейленда. Тут можно съесть неаполитанскую пиццу с баварским пивом, не выходя на свежий воздух. Многие так и делают, мало что теряя. Снаружи город сер и скучен, как всякая новостройка: цементный гриб, заразивший окрестности. Столица так безнадежно перетекает в предместье, что на перемену указывают только аккуратные, как грядки, рисовые поля, затесавшиеся между многоэтажными домами. Впрочем, рис можно выращивать и на балконе - скорее из патриотизма, чем для экономии. Урбанистический кошмар, как топор под компасом, путает стороны света. Это уже не Восток и не Запад, а искусственный спутник Земли, тупо торчащий посреди сырого неба, но когда в нем вспыхивают неоновые иероглифы, каллиграфия возвращает Японию на законное место. Сложная письменность, соединяющая две слоговые азбуки с китайской иероглификой, любую вывеску превращает в парад знаков. Птичий полет восточного письма заманивает чужеземца непонятным и многозначительным: в каждой рекламе чудится буддийская сутра. Мне повезло - в Японии у меня были даже читатели. Старательные слависты щедро впускали меня в свою жизнь, хоть и не видели в ней ничего интересного. Я этого не думал. Особенно после того, как переводчица пригласила меня встретить Новый год с ее родителями. Самый красивый вид из их удобного, как "Тойота", дома открывался из окна уборной. Гору, отделяющую Киото от Осаки, можно было увидеть только с унитаза, оснащенного искусственным интеллектом. Из уважения мне отвели лучшую комнату, которой никто никогда не пользовался. Обстановка не обманула моих ожиданий - ее не было. По ночам, правда, на полу возникал тюфяк с одеялом, но в остальное время мне предлагалось смотреть в красный угол с таким же одиноким цветком. Я наугад окрестил его повиликой. Третьим в комнате был зачехленный предмет, который можно было бы принять за складную гильотину. Оказалось - кото, японские гусли. Надев серебряный коготь, хозяйка сыграла на нем старинную новогоднюю песню. Музыка была прологом к новогоднему ужину. Я готовился к нему, как к баталии, зная по прошлому опыту, каких трудов стоит с одной стороны не ткнуться носом в тарелку, а с другой - не треснуться затылком, опрокидывая рюмку. Но в этом доме традиционно низенький столик скрывал милосердную яму. Старшие сидели на коленях, младшие - вытянув ноги. Говорят, что это новшество прибавило росту целому поколению. Встав с колен, Восток стал неудержимо расти, что, собственно, и предсказывал Ленин. Главное место на столе отводилось неизбежным в новогодние праздники креветкам. Символика их головоломна. Дело в том, что изогнутый креветочный хвост напоминает японцам о согбенной старостью спине. Таким сложным образом вареная креветка означает пожелания долголетия. Остальные новогодние яства я не берусь перечислить. Из знакомого был один белый хлеб, которые, боюсь, что из уважения к заграничному гостю, ели на десерт ножом и вилкой. Как я и надеялся, речь за столом шла на экзотические темы. - Кого Вы больше любите - Шолохова или Горького? - спрашивала меня хозяйка, милая учительница, которая провела лучшие годы c товарищами по партии. - Аллу Пугачеву, - выкрутился я и попал в точку. Все заулыбались и запели почти по-русски: "Мирион, мирион арых роз". В Японии нас почему-то знают даже лучше, чем мы того заслуживаем. Американцев побаиваются, а русских жалеют. - Над вами, - говорят, - витает аура страдания, особенно у пьяных. Я не возражал, но налег на закуску. Утром мы поехали в Нару - последнее место в мире, где сохранилась не только старая Япония, но и древний Китай, служивший ей во всем примером. Шляясь между тысячелетними храмами и ручными оленями, мы оказались лицом к лицу с самой красивой статуей страны. Кипарисовая скульптура изображала бодисатву и соединяла в себе достоинства мужчины и женщины. Мои прогрессивные хозяева не верили никаким богам, кроме красивых. Добравшись до цели новогоднего паломничества, они благоговейно застыли перед статуей, а уходя, сунули в ящик для пожертвований купюру, на которую можно было купить телевизор. Надо полагать, что гость из меня был непростой. Я с детства все хотел знать и день начинал с вопросов: едят ли японцы хлеб? (на сладкое), молятся ли в храмах? (перед экзаменами), носят ли кимоно (обычно - в Америке). Но настоящим испытанием стал театр. Как все нормальные люди, японцы предпочитают телевизор. На худой конец - кабуки, где наряду с феодальными драмами ставят того же Горького. Я настоял на театре Но. Редкое представление устраивал в честь новогодних празднеств маленький храм в тогда еще не отстроенном после землетрясения Кобе. Пьесу, написанную пять веков назад, я понимал немногим хуже моей переводчицы. По-русски она говорила лучше, чем по-старояпонски, и удивлялись мы всему сообща. Под диковатое горловое пение на пустом помосте горевали безутешные любовники и бесчинствовали злобные демоны. Но кончалось все хорошо - буйным хороводом, в котором живые плясали с мертвыми. Специалисты утверждают, что так ставили свои трагедии древние греки. Мне сравнивать было не с чем, и я полюбил Но просто так - за отсутствие реализма. Все лучшее в Японии не похоже на жизнь - оно или больше или меньше ее. Ставя превыше всего естественное, японцы ищут его в причудливом. Доходя до предела, и выходя за него, естество достигает своей полноты, что и показывают, скажем, борцы сумо. Интеллигентные японцы стесняются этого спорта, считая его гротескным преувеличением человеческой натуры. Мне он этим и нравится. На Востоке душа скрывается не в груди, а в животе. Не удивительно, что они у борцов такие большие. Придав ментальному усилию наглядный характер, сумо обнажает - почти буквально - духовную энергию, сконцентрированную в теле. Больше ведь ей и деваться-то некуда. Главное в поединке происходит до его начала. Готовясь к нему, соперники сравнивают накопленную силу, как два кота перед дракой. Схватка - демонстрация уже завоеванной победы. Считая тело видимым продолжением внутреннего мира (а не его антитезой, как мы), японцы всегда относились к внешности без фатализма. Человек считался полуфабрикатом природы, и традиция не отставала от него до тех пор, пока он не терял с собой сходства. Так выглядела садящаяся в такси гейша в киотском районе Гион, где они встречаются, но не чаще, чем зубры в Беловежской пуще. Густо намазанное белилами существо с трудом ковыляло на цокующих гета, неся на голове клумбу. В гейше нельзя было узнать женщину, но как раз это и делало ее неотразимой. Предпочитая вымысел удобству, японцы придумали такой наряд, чтобы он не давал им вести себя, как вздумается. Женщина в кимоно может только семенить, мужчине оно мешает размахивать руками и позволяет (сам видел на рынке) прятать стакан в рукавах. Конечно, сегодня японцы надевают кимоно, не чаще, чем шотландцы - юбку, но мода осталась столь же бесчеловечной. Гуляя по украшенному новогодними фонариками городу, я наткнулся на отпетую банду местных девчонок. С выжженными перекисью волосами, раскрашенные под Марселя Марсо, в полуметровых платформах на голых кривоватых ногах они справляли молодежный шабаш посреди широкого проспекта, даже не догадываясь, что подражают духам из театра Но, о котором вряд ли слышали. Подозреваю, что, как и мы, классику японцы учатся ненавидеть еще в школе. Во всяком случае, стоило мне заговорить о любимой книге, как хозяева свирепо заскучали. О придворной даме Сей-Сенагон они знали все, что положено, но в отличие от меня читали "Записки у изголовья" не в переводе гениальной Веры Марковой, а так, как они были написаны - тысячу лет назад. Вменяемому японцу (других не встречал) такое приносит не больше радости, чем "Слово о полку Игореве" после обеда. Понимая это, я легко примирился с тем, что самые популярные книги японского архипелага пишет автор по имени Банана. Наша беда в том, что мы слишком долго обходились без Японии. Зато когда она (всего полтора века назад!) свалилась на Запад, мы справедливо увидели в ней альтернативу всему, чем были сами. Усвоенная разом и в пакете, Япония так хорошо прижилась на новой почве, что живет теперь там, где нам хочется. Вишен в Вашингтоне не меньше, чем в Токио, дзенские сады украшают парижские банки, даже москвичи уже научились выпивать под сырую рыбу. Сличая оригинал с привезенной копией, мы торопимся считать утраты, ищем то, что знаем, вместо того, что есть. Только избавившись от благородного предубеждения, можно найти в этой стране все, чем она знаменита. Например, Фудзияму, неожиданно врывающуюся в окно скорого поезда, пагоду, спрятавшуюся на военном кладбище, фонари рыбаков, выманивающих из ночного моря осьминогов. В день отъезда меня ждал прощальный новогодний подарок. Переводчица долго вела меня по скучной улице, пока та не уткнулась в бамбуковый лес. Густая даже в январе зелень непривычно могучих стволов гасила свет и приглушала обезьяньи крики. Тропа круто задиралась к небу. Ближе к вершине стали попадаться сосны. Обвязывающий некоторые из них их канат указывал, где живут горные духи-ками, с которыми положено делиться сакэ. Круглые бочонки с ним - дары местной винокурни - штабелями стояли у легкого синтоистского храма. Людей вокруг - впервые в Японии - не было. - Вот тут она и родилась! - Кто? - Ваша Сей-Сенагон. - Но это же было в десятом веке. - Ну и что? - удивилась моя неутомимая переводчица. Конечно, в святочном рассказе мне положено было бы на прощание встретиться с духом любимого автора. Но врать не буду - гора была пустой. Зато я узнал в ней ту вершину, на которую смотрел по утрам из уборной. |
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
