Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
23.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
[08-06-99]
Поверх барьеровКонгресс поэтов: Русская литература через 200 лет после ПушкинаИван Толстой: В Петербурге, в рамках пушкинских торжеств, прошел первый международный конгресс поэтов, собравший 200 участников: поэтов, критиков, литературоведов России, СНГ, стран ближнего и дальнего зарубежья. Конгресс не давал забыть и известную фразу Гоголя: "Пушкин - это русский человек в своем развитии, в каком он, может быть, явится через 200 лет". Каков он, сегодня, русский писатель? Что и кто в современной литературе обозначает прошлое, настоящее и будущее? С этими вопросами обратился к участникам Конгресса наш петербургский автор Михаил Берг. Михаил Берг: В работе международного конгресса поэтов приняли участие такие разные поэты, как Белла Ахмадулина и Дмитрий Пригов, Римма Казакова и Виктор Кривулин, Евгений Рейн и Тимур Кибиров. А также исследователи литературы Ефим Эткинд, Александр Жолковский, Мариэтта Чудакова и многие другие. Поэты читали стихи на нескольких больших вечерах, а литературоведы - доклады, посвященные Пушкину и современной литературе, в разной степени актуальные и интересные. Однако возмутителем спокойствия стал поэт-концептуалист Дмитрий Пригов. Сначала он прочел, а, вернее, пропел, на мантрический лад, первую строфу из "Евгения Онегина". Чтение Пригова вызвало бурную реакцию зала, как, впрочем, и сделанный им, несколько часов спустя, доклад на тему "Стратегия и тактика художника в современной ситуации". Дмитрий Пригов: Поскольку все это, в некотором роде, посвящено Пушкину, должен заметить, что все мы находимся в некоторой иллюзии, что мы говорим именно о Пушкине. Потому что, собственно, Пушкина, как такового, не существует. Существуют фантомы Пушкина. Есть академический фантом, государственный, народный, поэтический, которые, накладываясь друг на друга, создают некую многомерность этого образа, и в этой своей многомерности как бы он предстает живущим. Но обладатели, сотворители и пользователи каждых отдельных фантомов все время стремятся приватизировать Пушкина и покрыть его единственной сеткой своих терминов и своего понимания. И этим самым они как бы рискуют оказаться в комнате вместе с одномерным трупом своего фантома. Михаил Берг: Однако основная часть доклада Пригова была посвящена доказательству тезиса неактуальности литературы и исчерпанности ее возможностей. Что спровоцировало дискуссию. Первым, Пригову ответил поэт Виктор Кривулин. Виктор Кривулин: Дело в том, что игра с кадаврами, игра с симулякрами, с которой начал свое замечательное сообщение Дмитрий Александрович, она сейчас, к моему величайшему удивлению, воспринимается тоже как один из этих кадавров. Говорить о том, что мы существуем в мире фантомов Пушкина, тоже есть некий фантом. Мы впадаем в какую-то дурную бесконечность. В этом смысле, познание Пушкина есть движение по этой дурной бесконечности. В то время как, действительно, вроде бы он существует, есть его стихи. Самое удивительное, что его стихи помнит почти каждый носитель русского языка. Но, при этом, они совершенно уходят из поля зрения, когда мы начинаем говорить о Пушкине. Михаил Берг: Пушкин занимает в русской культуре непререкаемое место гения. Несколько последних десятилетий первым поэтом считался Иосиф Бродский. Почему сегодня, ни один поэт не представляется в общественном мнении столь же значительной фигурой? С этим вопросом я обратился к Дмитрию Пригову в конце первого дня работы Конгресса. Дмитрий Пригов: Вообще, значительность поэту придает власть. Собственно, либо связанность с ней, либо противостояние ей. И ее оценка значимости этого рода деятельности. Естественно, Бродский был последний имперский поэт, чье значение в противостоянии власти возрастало, и не только в глазах читателей, но и ему самому давало очень высокие представления о роли поэта. Вот в том обществе, которое нам сейчас предлагаемо, поэт и литература не занимают того места, поэтому в этом месте не могут и взрасти такие амбиции. Человек с такими амбициями туда и не идет. Он идет в престижные зоны и денежные зоны. Либо он идет в рок, либо в поп, либо в компьютеры. Я говорю о России. Что престижно, туда он и идет. Поэтому люди, как Бродский, они не удержались бы, родись они в наше время. Поскольку талантливый человек, как известно, талантлив в достаточно широком диапазоне родов деятельности, я думаю, что он не смог бы реализовать себя, и это его бы угнетало. Михаил Берг: С тем, что русская культура, а, тем более, литература вообще кончилась, что ее, образно говоря, похоронил концептуализм и постмодернизм, не соглашаются многие. В том числе, такой известный и ныне преподающий в Америке исследователь литературы, как Александр Жолковский. Под аккомпанемент пения птиц мы разговаривали с ним в дворике капеллы, где проходил второй день работы Конгресса. Александр Жолковский: Я совершенно не верю ни в какой конец литературы. Мне кажется, что она никуда не девается, несмотря на ее новые формы бытования - компьютерные формы, электронные формы. Я думаю, что концептуализм - это такой знак и мотор переворота. Я думаю, что результатом будет что-то другое, а не сам этот концептуализм. Что произойдет какая-то ферментация, которая потом, снова, скрестившись с чем-то более традиционным, даст опять литературу в более традиционно принятом смысле, которая учла уроки концептуализма, всех этих стратегий, элемента рефлексирования по поводу форм. Это ведь всегда так бывает, что приходит новое литературное поколение, происходит пародирование и снятие предыдущего слоя. Но происходит и скрещивание, и создание чего-то нового. Когда Достоевский в "Селе Степанчикове" издевается над Гоголем, - это замечательная книга, но это еще не полный Достоевский. А потом получается полный Достоевский, это не просто пародия, это не просто слом чего-то. Это опять новая, а, в этом смысле, и старая большая литература. Я думаю, что что-то такое произойдет. Михаил Берг: Так что и кто будет представлять русскую литературу в следующем тысячелетии? И что сегодня представляется в ней наиболее значимым? Александр Жолковский: Все эти имена, более или менее, на слуху у всех. Есть какой-то список - Сорокин, Пелевин. Я большой поклонник Саши Соколова, который давно ничего нового не пишет. В моем пантеоне есть Лимонов, особенно, как поэт. К сожалению, он давно это бросил. Он решил, что на это не проживешь. Особенно, когда он жил на Западе. А теперь он вообще, как-то изменил курс и из литературы перешел в жизнь. У меня есть две большие статьи о Лимонове, о прозе и о стихах. Я очень его ценю. Пригов, Рубинштейн. Новее вещи - "Дженерейшн П". Я был разочарован. По-моему, он уже играет на своей такой готовой славе, репутации, приемах. И, по-моему, это уже какой-то шаг назад. Михаил Берг: Для многих русская литература - на переломе. Что-то кончается, отходит в прошлое, что-то имеет шанс перейти в будущее. На кого будет больше походить писатель 21 века? На Пригова, или, быть может, Андрея Битова? По мнению критика и заместителя главного редактора журнала "Знамя" Наталии Ивановой: Наталья Иванова: ... Скорее, прошлое - это Пригов. Потому что Пригов тоже завершитель. Но он завершитель советской литературы. Потому, что он и Пушкина интерпретирует, как такое завершение советского восприятия. Он же человек очень сложный и инструмент достаточно интеллектуальный. Он как-то завершает эту тенденцию. Может ли Пригов эволюционировать в какую-то новую сторону после концептуализма, - я в этом не уверена. Что же касается Битова, то в том, как он работает сегодня, на грани жанров и, скажем, в промежуточных жанрах, мне кажется достаточно пользы для писателей следующих поколений. Вот там они могут что-то увидеть, от чего-то оттолкнуться. Хотя мне больше всего не хватает в литературе того, что называется драйв - напряжения, энергии, энергии воображения. Более того, я скажу свою потаенную мечту. Я хочу, чтобы литература перестала быть скучной. Последние 10 лет она, вырабатывая какие-то новые стилистики, стала очень замкнутая на самой себе. Просто вы отметьте, какое количество героев, персонажей нашей литературы является литераторами. Практически все. Михаил Берг: Однако и Наталья Иванова и Жолковский, как, впрочем, Пригов и Кривулин, представители старшего или среднего поколения в русской литературе. А каково мнение 20-летних? Наиболее категорично его высказал поэт из Екатеринбурга Борис Рыжий. Борис Рыжий: Прошлое русской литературы для меня - Бродский, настоящее - Евгений Рейн. Будущее - Сергей Гандлевский. Бродский, он слишком в стороне стоит. Советская поэзия надоела, официальные писатели надоели. А Бродский пришел, он какой-то новый весь, он такой романтик, какой-то лирический герой, томный мужчина. Бродский - метафизик, а Рейн - классицист. Он реалист. У Рейна много от Некрасова. Мне кажется, что он очень хорошо передает вот эти наши сегодняшние времена. И у него нет вот такой литературной рефлексии. А Сергей Гандлевский сейчас делает что-то такое очень интересное. То, чего еще не было. Это смесь Набокова и Довлатова в поэзии. Это что-то новое. Вот, например "На смерть Б", я считаю, что это стихотворение будет потом лучшим стихотворением 20 века. Михаил Берг: Вера Павлова - московская молодая поэтесса. На вопрос о прошлом, настоящем и будущем литературы, она предложила ответ в духе мистики Сведенборга. Вера Павлова: Позвольте мне ответить уклончиво, поскольку прямой ответ, скорее всего, был бы ошибочным. Во-первых, сразу откажемся от слов прошлое, настоящее и будущее. Я позволю себе процитировать себя, маленький стишок: Прошлое не прошло, будущего не будет,
Что касается Конгресса, то я сейчас сидела в зале и вспоминала Сведенборга и его небо в виде ангела, составленного из ангелов же. Как что-то из молекул. Много ангелов, которые все вместе образуют одного большого ангела, причем телесного. Какие-то сообщества ангелов образуют его голову. Другие, с другими свойствами - руки и ноги. То же самое с поэзией. Вернее с поэтом. Есть один поэт гигантский, который составлен из поэтов. Одни из них составляют голову, другие руки-ноги, третьи сердце, четвертые язык, самые лучшие. Вот и все. Михаил Берг: А кто ближе душе и уму? Вера Павлова: Я отвечу, наверное, парадоксально. Мне, кажется перспективной и органичной Белла Ахмадулина. Я ей любуюсь. Вчера, сегодня и завтра и всегда. Любуюсь я также Кековой и заслушиваюсь. Михаил Берг: Однако, по мнению Беллы Ахмадулиной, останутся в литературе те, кто меньше подлежал суете. Белла Ахмадулина: Несомненно, я не стану перечислять все имена, которые мне известны, разберется в этом грядущее время. Я думаю, останутся те и то, что менее подлежало суете. И, может быть, те люди, которые были безвестны, больше терпели. Может, их удел наиболее благодатный. Если говорить о знаменитых и часто упоминаемых именах, то все очень условно. Некоторые знамениты стали, да и я отчасти, у кого Лужники. А у Бродского - архангельская ссылка. В результате остался, и наверняка пребудет, Бродский. Я думала так всегда, и это подтверждено разными высказываниями прежнего времени. Теперь это говорят многие. Михаил Берг: Тему суеты и сиюминутности развил Ефим Бершин. Ефим Бершин: Для меня несомненно следующее. Поэзия может оперировать всем, чем хочет. Она не имеет права эксплуатировать сиюминутность. Потому что вместе с уходом понятий из жизни, уходят и стихи, которые использовали эти понятия. За примерами далеко ходить не надо. Мы помним еще недавнее, перестроечных времен, увлечение поэтов иронией и советской тематикой. Многие постсоветские поэты попаслись на советской тематике, разделывая тушу бывшего советского государства. Но, с уходом в прошлое государства, с уходом в прошлое явлений, терминов, событий, вся эта политизированная поэзия - она тоже исчезла, потому что нынешним поколениям, тем людям, которым сейчас 17 или 18 лет, уже не понятно, о чем речь. Это лишнее доказательство того, что такого рода поэзия не сработала, она не может остаться. Михаил Берг: Так кто же в состоянии пережить сиюминутность? Ефим Бершин: Я очень хочу воспользоваться этой возможностью, чтобы сказать, что недавно из жизни ушел, на мой взгляд, самый сильный поэт конца века - Евгений Блажеевский. Безусловно, поэзия этого человека только начинается. Он идет из тени, он из той категории людей, которые нигде не мелькали, не пробивались, не толкали локтями. Поэзия, после его смерти, активно начала жить сама. Я был поражен огромному залу в Москве, набитому битком, сегодня, когда никого просто так не заманишь. И я знаю, этот поэт, он только начинается. Он останется. Можно назвать еще имена. Светлана Кекова, которая сегодня присутствует в Санкт-Петербурге. Я думаю, что поэзия Бахыта Кенжеева останется. Что-то останется из поэзии Олега Хлебникова. Мне кажется, что будет жить поэзия Ивана Жданова. Особенно, мне кажется, будет жить поэзия Марины Кудимовой, из женщин-поэтесс она самая сильная сегодня. Михаил Берг: Кто в современной литературе интересен Дмитрию Пригову? Дмитрий Пригов: В литературе, к сожалению, мне интересны достаточно старые имена. Это круг моих старых знакомых, соратников. Это Сорокин, Рубинштейн, да и все, пожалуй. Михаил Берг: А что же вся остальная литература? Это архаика? Скажем, Битов, который пытается освободить литературу от условностей и привить ей документальность, исповедальность, и так далее? Дмитрий Пригов: Те черты, которые вы описали у Битова, это те элементы, которые были внесены в литературу очень давно. Проблема в том, что никакая новая, актуальная стратегия не отменяет предыдущую. Она просто их отодвигает в зону фольклора, поп-искусства, художественного промысла. То есть, до сих пор можно обливаться слезами над русскими народными песнями, над романсами. Это все существует. Оно обслуживает ту сферу человеческого бытия, которая должна быть обслужена вот этой культурой - эмоции, психологизмы. Все это будет существовать. Мы не говорим, что что-то лучше, что-то хуже. Просто культура кроется несколько по-другому, и разные ее области занимаются разными делами. Нет единой литературы, которая бы обслуживала все сразу. Поэтому, в этом отношении, я думаю, что в литературе типа той, которую пишет Битов, по этой номинации Битов будет бестселлером, по номинации народных сказок - будет какая-то народная сказка. В этом отношении культура - как огромная экологическая среда. Там существует все, что нужно для быта. Поэтому это не отомрет, если до сих пор существуют тысячелетней давности предметы - матрешки расписанные, огромное количество художников, которые пишут, как Малевич или как Блок. Михаил Берг: Евгения Рейна Бродский неоднократно называл своим учителем. Однако сегодня Рейн полагает, что будущее русской литературы - ее прошлое, повторяя Евгения Замятина, сказавшего об этом еще в 20-х годах. Евгений Рейн: Это величайшая литература, но мы стоим на грани новой реальности - компьютерной, виртуальной. Непонятно, что будет вообще со всеми словесными искусствами. И я боюсь, что будущее русской литературы - это ее прошлое. Я боюсь, что мы находимся на границе рождения какого-то нового техногенного, виртуального века, что мы сами не понимаем, что Империя кончилась, как Римская империя кончалась 500 лет. 500 лет она загнивала, пока ее варвары не побили. Что будет дальше в литературе, трудно сказать. Какие формы авангарда или неотрадиционализма. Предугадать невозможно. Литература - как живое дерево. Ведь литература, все-таки, дитя какой-то реальности. Михаил Берг: Однако известный критик Алла Латынина не согласна с тем, что будущее литературы - это ее прошлое. Алла Латынина: Дело в том, что в истории литературы мы все время видим, что происходит смена иерархии высоких и низких жанров, и что, рано или поздно, она заходит в тупик. И тогда низкие жанры приходят на помощь высоким жанрам. И оказывается, что они получают такую прививку от дичка. Это, между прочим, и распространенное явление в естественном мире, когда какой-то культурный сорт вырождается, то приходится делать прививку от диких растений, чтобы возродить сорт. Как ни странно, сейчас я очень возлагаю надежды на приход нового поколения художников в жанры, которые считаются низкими - в беллетристику, даже в детективы. Это произошло с американской культурой. Я думаю, что нашей элитарной литературе очень полезно получить прививку от более низких жанров, с тем, чтобы она стала интересна для читателя. Опыт Пелевина, в известной степени, показывает, что возможно возвращение широкого читателя в литературу, если есть момент этого скрещения. Михаил Берг: Петербургский поэт Сергей Завьялов - представитель поколения 30-летних. Согласен ли он с тем, что переход от 20 к 21 веку действительно значим для русской литературы? Сергей Завьялов: Мне кажется, безусловно. И, причем, безусловным мне кажется, что 21 век в поэзии уже начался. Каждый новый век в русской поэзии начинается с новых жестов. Спустя некоторое время, эти жесты кажутся частью нелепыми, частью экзальтированными, частью - слишком шокирующими публику. Но, тем не менее, именно эти жесты позволяют расчистить тот завал, который образуется к концу каждого поэтического века. Мне кажется, что 21 поэтический век уже начался. И начался он именно этими сильными жестами, которые были предприняты, прежде всего, плеядой московских поэтов. И сейчас мы должны ожидать уже следующего зрелого поколения. Как на смену Брюсову и Бальмонту пришли Блок и Анненский, точно так же, как на смену Жуковскому и Батюшкову пришли Пушкин, Лермонтов и Тютчев. И я думаю, что не за горами то время, когда придет новое поколение. Михаил Берг: Так кто же останется в 20 веке, а кто сегодня репрезентирует век будущий. Сергей Завьялов: Я думаю, что шанс перейти в будущее имеет именно та поэзия, которая сделала наиболее радикальные шаги, направленные на отрыв от, так называемой, русской поэтической традиции. Прежде всего, это такие поэты, как Рубинштейн, Пригов. Михаил Берг: А как же Виктор Кривулин, Елена Шварц, Сергей Стратановский? Сергей Завьялов: Я очень люблю творчество этих поэтов, но я считаю, что это великолепное завершение предыдущего века. Михаил Берг: Об актуальном в литературе - Виктор Кривулин. Виктор Кривулин: У меня есть свои требования к этому искусству. И на сегодняшний момент для меня ситуация грустна и странна тем, что я не ощущаю вообще наличие актуальной литературы. То есть, то место, где она должна быть, оно является пустым. Оно не занято. Есть ситуация торжества плюральности, когда существует несколько зон, совершенно очевидных. Я их могу перечислить. Это зона патриотической словесности, она очень влиятельна, если говорить о провинции. Там свои есть какие-то художественные критерии, свои требования, свои гении, свои бесы. Есть ситуация московского концептуализма. Эта среда гораздо более узкая, с точки зрения количественного критерия, на сегодняшний момент. В момент перестройки, да, действительно, был момент, когда это было актуальное искусство. Сегодня это искусство вчерашнего дня. Есть искусство позавчерашнего дня, к которому принадлежат так называемые шестидесятники. Михаил Берг: Означает ли это кризис литературы? Виктор Кривулин: Вообще, литература и поэзия - это разные вещи. Это настолько разные вещи, существующие настолько по разным законам ритмическим, что сейчас у меня ощущение, что поэзии легко в воздухе смерти слов. В воздухе, который напоен тем, что русское слово умерло. Проза не может существовать. Только Сорокин. А поэзии легче, как ни странно, в этом воздухе смерти дышится. Михаил Берг: Свой взгляд на современную отечественную словесность у критика и исследователя литературы Глеба Морева. Глеб Морев: Для меня литературными событиями, как для читателя, являются вещи, которые совершают какую-то революцию, какой-то революционный сдвиг или, просто, сдвиг в языке. Для меня событием является текст, природа которого такова, что доминирует не тематическая новизна, не новизна формальная, а новизна языковая. Такими событиями были, в недавнем прошлом, проза Венедикта Ерофеева, Саши Соколова. Или Евгения Харитонова. К сожалению, сейчас, в последнее время, я не вижу писателей такого ранга, реализующих эту языковую функцию в русской культуре. Михаил Берг: Наталья Иванова так же, как и Глеб Морев, полагает, что новый писатель 21 века еще не появился. Наталья Иванова: Такого писателя для меня еще не появилось. Вот сюда приехало 200 поэтов, и 200 лет со дня рождения Пушкина. У меня такое ощущение, что каждый поет своим голоском на своей веточке, но коллективного Пушкина, коллективного поэта эти 200 поэтов не представляют. Я не вижу нового писателя, как единицу. Может быть, это наша привычка к иерархической литературной системе, может быть, она поменялась. Но существует ли такой поэт, как Бродский, который для меня, как бы, завершение 20 века и одновременно, очень мощный модернизатор нашей поэзии. На мой взгляд, он выполнил такую огромную культурологическую работу после Пушкина. Михаил Берг: Так что же, литература пойдет по стопам Бродского? Наталья Иванова: Во-первых, это очень удачно сформулировал Станислав Ресневский. Он сказал: "Пушкин - это то, чего у нас нет". Не наше все, а то, чего у нас нет. И говорить о том, что Бродский - это то, что у нас сегодня есть, можно тоже с глубокой натяжкой. Дело в том, что и Пушкин, и после него, скажем, Мандельштам, и потом Бродский, и Пастернак, в своем роде, и Ахматова, они сочетали поэтическую одаренность с высокой интеллектуальностью. Скажем, эссеистика Бродского или эссеистика Пушкина есть возможность развития литературы в 21 веке. Я надеюсь, что интеллектуальная насыщенность литературы, а не только литература, как чувствилище какое-то, выражение эмоциональной природы, может быть, очень богатой, для меня недостаточна. Сочетание эмоциональности, чувственности с рефлексивностью интеллектуальной - это то, что я надеюсь найти в следующем веке. Хотя я слабо верю в то, что наши границы 1999, 2000, 2001 - это и есть границы нового времени. Для меня важно то, что сейчас есть определенные тенденции, достаточно плодотворные, что существуют разные стилистики творческие, существуют разные стратегии поведения творческого. Мне кажется, что от соревнования этих стратегий, может быть, что-то и выработается. У нас, конечно, нет большого стиля. Вот Пушкин - поэт большого стиля, Бродский - поэт большого стиля. Бродский - последний имперский поэт. Я надеюсь, что это как-то разработается. Мне было очень интересно сейчас, как критику, анализировать то, что я не успела прочитать в 70-е, в 60-е, в 50-е годы. То есть, советскую литературу. Советскую цивилизацию. Это был, скажем, сталинский большой стиль, который, так или иначе, завершался в их творчестве. Но будем надеяться. Михаил Берг: Разговор о том, что есть русская литература сегодня, имел на Конгрессе поэтов и, так сказать, конкретное воплощение, так как в последний день его работы, состоялось вручение литературной премии "Северная Пальмира". Этой премией награждаются лучшие прозаические, поэтические и критические произведения петербургских авторов или опубликованные в Петербурге. А также лучшее, по мнению жюри, петербургское книгоиздательство. В отличие от конгресса поэтов, проходившего первый раз, "Северная Пальмира" вручается уже пятый год подряд и, достаточно часто, подвергается критике за поддержку традиционной литературы и подчеркнутое невнимание к литературе новаторской. В этом году, в номинации "критика" премию получила книга Елены Невзглядовой "Звук и смысл", лауреатом по разделу "проза" стал Валерий Попов со сборником рассказов "Грибники ходят с ножами", а в разделе "поэзия", что произвело впечатление сенсации, Елена Щварц с книгой "Соло на раскаленной трубе". Это решение жюри с редким единодушием было воспринято литераторами разных направлений и поколений отечественной словесности. Мнение секретаря оргкомитета премии писателя Андрея Столярова, неоднократно критиковавшего предыдущие решения жюри. Андрей Столяров: Я сейчас говорю через пять минут после завершения работы счетной комиссии, страсти еще не остыли, поэтому я буду, возможно, излишне темпераментен. Меня очень порадовало, что, наконец, получила премию Лена Шварц. В этом выборе видна судьба. Дважды Елену Шварц выставляли на эту премию и дважды ее книги не проходили почему-то по решению жюри, хотя это один из лучших поэтов Петербурга. Я понимаю, что каждому поэту чрезвычайно обидно быть выставленному на премию и не получить ее. Потому что каждый поэт считает, что он премии достоин, иначе он писать стихи просто не будет. В чем видна судьба? Когда мы собрали международный конгресс поэтов, когда приехали поэты из Англии, Франции, Германии, Италии, Швейцарии и многих других стран, когда собралась вся Россия, и вот тогда Елена Шварц получила вот эту премию. И вот это судьба. Алла Латынина: Я знаю поэзию Елены Шварц и считаю, что она давно заслужила премию. Что касается этой книги, то просто эту, конкретную книгу, я в руках не держала. Но поэзию Елены Шварц я высоко ценю. Насколько я понимаю, она составлена из стихов, которые уже и раньше были известны. Я считаю, что Елена Шварц давно заслуживает, если не официального признания: трудно сказать, что премия - это официальное признание, но премия - это признание литературных заслуг. Так что давно пора. Михаил Берг: Алла Латынина приветствовала в номинации "критика" литературоведческую работу Елены Невзглядовой, и в номинации "проза" сборник рассказов Валерия Попова. Хотя посетовала на то, что, в очередной раз, вниманием жюри была обойдена проза Виктора Сосноры. В то время как для Виктора Кривулина присуждение премии Елене Шварц не меняет общих, традиционалистских тенденций "Северной Пальмиры". Виктор Кривулин: На самом деле, сейчас индикатором литературных вкусов и страстей не является поэзия. Фактически, центр современной литературы лежит в эссеистике. И вот это абсолютно безошибочное попадание в бездарную книгу госпожи Невзглядовой. Я читал ее с некоторым недоумением, мне непонятна основа ее существования. Попадание в эту книгу свидетельствует о том, что здесь ничего не изменилось. То, что дали премию совершенно заслуженно замечательной поэтессе Лене Шварц, я это приветствую. Да, в этом смысле ситуация проломлена. Но это как воздушный шар - надави в одном месте вылезет в другом. То, что дали Елене Невзглядовой премию за эссеистику, то, что в нашем городе, где выходят великолепные эссеистические книги, скажем, книга Спивака о Петербурге, которой вообще нет, книга Ротикова очаровательная, масса книг. В результате, получает Невзглядова с более чем посредственными эссе. С тем, что, в принципе, в европейской традиции эссе и не является. Михаил Берг: По мнению Кривулина симптоматично и то, что жюри был отвергнут роман Леонида Гиршовича "Прайс". Виктор Кривулин: Один из лучших послевоенных русских романов - это "Прайс", на мой взгляд. Как бы мы не относились к Гиршовичу. Понятно, что появляются периферийные явления. Эта игра на понижение продолжается. Только она принимает более хитрые, более тонкие формы. Михаил Берг: Не менее резко оценивает решение жюри и представитель более молодого литературного поколения Глеб Морев. Глеб Морев: Нынешнее присуждение премии "Северная Пальмира" отчасти компромиссно по отношению к тому образу и репутации этой премии, как она сложилась к 1999 году. Нельзя не приветствовать, наконец, решение жюри присудить премию Елене Шварц, поскольку, несомненно, поэзия Шварц это одно из самых крупных, интересных и актуальных явлений российской словесности последних нескольких десятилетий. И упорное игнорирование премии Шварц жюри "Северной Пальмиры" в прошлые годы вызывало только недоумение и во многом способствовало, как и другие решения жюри, утверждению маргинального статуса этой премии, областного статуса этой премии в литературной жизни России. Премия Валерию Попову была предсказуема, поскольку жюри отдавало должное своему не только хорошему писателю, но и чиновнику литературных организаций Петербурга и, несомненно, давнему другу всех членов жюри. Не хочется комментировать присуждение премии в номинации "критика и литературоведение" Елене Невзглядовой, достаточно сказать, что ее соперниками были Эмма Герштейн и не попавший в итоговый шорт-лист Александр Генис. Без комментариев, как говорится. Сложнее говорить о присуждении наград в области книгоиздательского дела. Здесь, несомненно, количественно, да и качественно, издательство ИнаПресс зарекомендовало себя с лучшей стороны. Но, с другой стороны, вряд ли, кто-нибудь будет отрицать, что по уровню полиграфической культуры, по точности выбора публикуемых текстов, петербургское издательство Ивана Лимбаха находится вне конкуренции. Не включение в итоговый шорт-лист, не премирование романа Леонида Гиршовича "Прайс", который, несомненно, стал событием русской прозы этого десятилетия, во многом перечеркивает те положительные сдвиги в работе жюри (например, присуждение премии Елене Шварц). Подводя итог, можно сказать, что, несмотря на какие-то отрадные номинации и лауреатство Шварц, общий имидж премии, как областной и маргинальный, не изменился, он не был поколеблен. Михаил Берг: Что означает нешуточная литературная борьба вокруг премии, имеющей во многом символическое денежное наполнение? По крайне мере, по сравнению с такими премиями, как Букер, анти-Букер, государственная или пушкинская, где счет идет на десятки тысяч долларов, в то время как спонсоры "Северной Пальмиры" в этом году оценили ее в 300 долларов. Литература, несмотря на понижение ее социального статуса, невозможности писателю или поэту жить за счет своих книг, ввиду тысячекратного уменьшения тиражей и, соответственно, гонораров, все равно представляется областью столкновения разных стратегий и амбиций, литературных направлений и репутаций. И это разнообразие, как, впрочем, и качество литературного продукта позволило московскому поэту Игорю Иртеньеву высказать предположение, что при правильной организации дела, современный литературный товар даже через 200 лет после рождения Пушкина можно было бы импортировать. Игорь Иртеньев: Дело в том, что вообще очень трудно выстраивать какие-то ранжиры, потому что Россия настолько могла бы этот товар экспортировать. После естественных ископаемых это могла бы быть вторая статья бюджета. Невозможно перечислить по-настоящему достойных внимания поэтов, поскольку их очень много. Михаил Берг: Однако, по мнению Дмитрия Пригова, экспортировать русскую культуру, а, там более, литературу, вряд ли возможно. Потому что она представляет сегодня огромную черную дыру. И единственный шанс выйти за ее границы - использовать пограничные жанры. Но и это легче делать не в литературе, а в изобразительном искусстве. Дмитрий Пригов: Собственно, мы в почти сужающейся черной дыре, откуда вообще ничто материальное выйти не может. Выйдут только такие отдаленные эффекты влияния на окружающую среду. Но есть некие слабые зоны в современной культуре, откуда можно вырваться из этой черной дыры. Это пограничные зоны между визуальным и вербальным. Вербальным и перформансным, виртуальным и перформансным, визуальным, вербальным и научно-проектным. Вот это зоны, где можно работать. В основном, я думаю, есть некие зачатки будущего исключительно в среде изобразительного искусства и нигде больше. Михаил Берг: А что же литература, есть ли у нее будущее? Алла Латынина. Алла Латынина: Вот вопрос, на который очень сложно отвечать, потому, что на самом деле, при всем нашем нынешнем оптимизме, литература находится в глубочайшем кризисе, и это касается и поэзии и прозы. Читатель отвернулся от литературы. Получается, виноват читатель. Но я недавно задумалась над тем, что читатель может быть не столь уж и виноват: какова литература, таков и читатель. Если литература дает ему пищу для ума, для сердца, и если она заставляет читателей следить за ней, то он ее и читает. А если он от нее отворачивается, то, стало быть, есть какой-то органический порок в этой литературе. То, что она упустила серьезного, широкого читателя, особенно нечем гордиться. Не нужно себе так аплодировать и говорить, что читатель - быдло, а вот нам хватит: и произносится: тысяча экземпляров, вот мы элита. Вот хороший тираж, вот будет еще 500, еще 300 экземпляров. Тогда давайте вообще без тиражей обходиться. Один экземпляр издан и я его читатель. И даже издавать не нужно. Можно договориться до того, что и писать тогда не нужно. Если одного читателя хватит, зачем записывать? Можно и в уме все это держать. Я думаю, что мы пришли к какому-то абсурду. Утрата читателя является органическим пороком литературы и может быть читатель покарал ее за известного рода снобизм, с которым она отвернулась от читателя. Другие передачи месяца:
|
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
