Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
23.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
Русские ВопросыАвтор и ведущий Борис ПарамоновКомментарий к самоубийствуМне прислали из Питера новое и сверхполное издание сочинений и писем Леонида Добычина. Сверхполное потому, что некоторые тексты напечатаны по три раза: малейшее расхождение в нескольких строчках между изданиями, между рукописью и первопубликацией - и тискают полностью, как вариант. Демьянова уха, конечно. Так почитатели и доброжелатели восстанавливают справедливость по отношению к замечательному писателю, которого в свое время коллеги - отнюдь не ГПУ - довели до самоубийства. По-русски, сверх меры воздают. Розанов сказал: где надо капнуть, там русский плеснет. Это было сказано в объяснение того, почему в России все аптекари немцы, а не русские. Такое изобилие Добычина ему даже и не идет - потому что писатель он был скорее аптекарских достоинств. Профессионально точная дозировка ядовитых веществ - вот проза Добычина. Мне очень хочется поговорить, и подробно, о Добычине, но это удовольствие я отложу до следующего раза: кое-что нужно серьезно перечитать - и не из Добычина. Пока что сходные ассоциации привели на память еще одного тогдашнего самоубийцу - молодого поэта Николая Дементьева. Добычин покончил с собой в 1936 году, Дементьев в 35-м. Его бы начисто забыли, как, кстати, забыли, и крайне незаслуженно, вундеркинда Виктора Дмитриева, покончившего с собой в небывалом возрасте двадцати пяти лет - рекорд в русской литературе. Там была вообще крайне сложная история, с налетом какого-то даже дореволюционного декадентства, - он самоубился вместе с женой. Вот бы литературоведам в России раскопать эту историю, да заодно и переиздать Дмитриева - прозаика, немало обещавшего. Я помню, как сам узнал о существовании Виктора Дмитриева. Это была достаточно забавная история. Как-то попал мне в руки советский роман - "Большой конвейер" Якова Ильина. Эта макулатура - о Сталинградском тракторном заводе - одно время считалась советской классикой - один из первых так называемых производственных романов (большевики и тут ничего сами выдумать не могли: производственный роман создал на Западе француз Пьер Амп, издававшийся в СССР в 20-е годы; я видел его книгу "Шампанское"). У Зощенко один персонаж говорит: "Ночью я, не помню зачем, пошел в уборную"; так и я не помню, зачем пошел в уборную с книгой Якова Ильина, но книгу полистал - и в одном месте ахнул. В "Большом конвейере" есть очень разговорчивый парторг, по фамилии, помнится, Газган, который то и дело критикует современных "новобуржуазных" писателей, особенно охотно Эренбурга: масса цитат из его книги "Белый уголь или слезы Вертера". Но Эренбурга я к тому времени достаточно хорошо знал - и ахнул по другому поводу: среди казенных речей Газгана мелькнула цитата, поразившая красотой, - из повести совершенно мне неизвестного Виктора Дмитриева. Тут-то я и начал его разыскивать - прочитал избранное 32-го года, посмертный сборник, с предисловием Льва Славина. Оттуда же узнал и о самоубийстве Дмитриева. Узнал также, что он издал несколько вещей под псевдонимом Николай Кавалеров; одна из них посвящена строительству в Москве каких-то усовершенствованных домов для рабочих, что-то о новом быте в связи с индустриализацией. Литературная реминисценция более чем ясна: Кавалеров, корректирующий брошюру Андрея Бабичева о конвейерной технологии изготовления пищи. Это была, однако, не халтура, а тогдашняя, начала тридцатых годов, литературная мода, о которой мы еще поговорим позднее в связи с Николаем Дементьевым. Я аж написал статью о Дмитриеве, но, уезжая по делам, не сумел ее вывезти. Сейчас освежил его в памяти - перечитал, что нашлось, в нью-йоркской публичной библиотеке. Впечатление заметно снизилось; теперь он уже не показался мне прозаиком масштаба Олеши. Подражание Олеше несомненно, но Дмитриев, в отличие от мэтра, многословен. Есть и некоторая жеманность. Но что несомненно - он был умный писатель, философия у него была достаточно интересная и достаточно умело им репрезентированная. Как назвал это журнал "На литературном посту", это была философия советского делячества. К примеру, в рассказе "Равноденствие" инженер Параделов поставлен в стандартную для советской литературы ситуацию: из постели любимой женщины вырван катастрофой на плотине. Катастрофа, натурально, ликвидируется, но вот совсем уж не советская концовка - слова победителя Параделова: "Тащите сюда коньяк, тащите девчонок! Давайте пить, доктор, давайте жить: цветет миндаль!" Ведь это не только философия делячества, - есть в этих словах некий звук, свидетельствующий о несомненном литературном даровании автора. Или повесть "Молодой человек", самая представительная вещь Дмитриева: провинциальный изобретатель Паша создает вечный двигатель и уезжает за славой в Москву, отвергая прозаическую любовь девушки Валентины. В Москве, натурально, ему дают от ворот поворот, он возвращается домой и смиряется: изобретает автоматическую посудомойку и соединяется с Валентиной. Вечное движение, получается, - любовь, прямо сказать: пол, секс. В конце повести Паша сидит на местном кладбище, привалившись спиной к памятнику кандидата ВКП(б) товарища Рогожина, и чувствует, что он доволен жизнью - должно быть, просто потому, что молодость прошла: тонкая и какая-то милая ирония. Хорош и покойник "товарищ Рогожин" - из Достоевского, конечно: долой страстную поножовщину, да здравствует мирная жизнь! Теперь мне ясно, что Виктор Дмитриев был похож не столько на Олешу, сколько на другого тогдашнего писателя, которому, в отличие от самого Дмитриева, была суждена долгая жизнь: на Валентина Катаева. Философия-то как раз Катаева. В двадцатые годы все это было похоже на пир во время чумы. Но Катаеву чуму удалось пережить, а пир продолжить. Виктор Дмитриев в своей философии разуверился - советская действительность его доканала. Он не оценил ее дальнейших возможностей и перспектив. Не хватило у юноши, как говорят в Америке, кишок. He had no guts. А под колесо мог ведь попасть и Катаев (как его однофамилец Иван). В свое время эту философию принято было осуждать не только у большевиков, но и у антисоветских интеллигентов, и как раз на примере Катаева, - но согласимся: она ведь вполне человечна и посему никогда не потеряет актуальности. О Дмитриеве мне пришлось вызывать из небытия, но Николай Дементьев сохранился в памяти, потому что его несколько раз упомянули литературные знаменитости. У Багрицкого есть стихотворение "Разговор с комсомольцем Н. Дементьевым" - так себе вещица: "А в походной сумке спички да табак, Тихонов, Сельвинский, Пастернак" - единственные запомнившиеся оттуда строчки - винтажные, конечно. Все трое перечисленных будут сегодня обсуждаться. Начнем, однако, с самого Багрицкого. Его стихи, адресованные Дементьеву, - в защиту романтики, которую он, Дементьев, дезавуирует на волне некоей моды. Вся ихняя романтика вышла, как известно, из Гумилева, и это не давало молодым спокойно спать. Багрицкий писал так, от лица этой самой Романтики: Фронты за фронтами, ни лечь, ни присесть! Жестокая каша да ситник суровый; Депеша из Питера: страшная весть О черном предательстве Гумилева... Я мчалась в телеге, проселками шла И хоть преступленья его не простила. К последней стене я певца подвела, Последним крестом его перекрестила... Дементьев написал "Ответ Эдуарду" и высказался о Гумилеве куда суровее: Обугленный мир малярией горел, Прибалтики снежный покров Оттаивал кровью, когда на расстрел Пошел террорист Гумилев. Гудели морозы, когда в ледниках Под женин и тетушкин плач, Скользил на седых волкодавах в снегах К полярному кругу нэпач. Так падали пасынки нашей поры. Но каждый ребенок поймет: Романтику мы не ссылали в Нарым, Ее не пускали в расход. Был бы я моралистом - сказал бы, что вот за эти строчки и настигла Николая Дементьева его судьба. О Дементьеве написал и Пастернак - "Безвременно умершему". И наконец, одна из первых, и лучших, книг Евтушенко, 56-го года, "Шоссе энтузиастов" названа так по сборнику Николая Дементьева, изданному в 1930 году. Это не случайное совпадение, Евтушенко эту книгу Дементьева читал и даже в какой-то степени на нее ориентировался, на самый образ молодого, восходящего в звезды комсомольской складки поэта. Об этом свидетельствует неслучайное совпадение. В евтушенковском "Шоссе" есть стихотворение о велосипеде - "Я бужу на заре своего двухколесного друга..." А у Дементьева в одноименном сборнике - стихотворение, так и названное - "Велосипед": Спокоен, точен, свинчен, утром Стоит в углу и ждет меня Конь, доведенный до абсурда, Не конь, верней - чертеж коня. Дитя детальное природы Я взял под свой ума ланцет. Я мясо выжег, выжал воду, За костью кость разъял скелет. Прикидывал на все лады И так и сяк, не раз не сто. И вот оставил только то, Что непременно для езды. Ты - вороных арабов брат - Имеешь белых два ребра. Бесшумно кружатся на роликах Конечности между ключиц. Я заменил галопа проливень Грибным дождем высоких спиц. И так далее. Вещь кажется умелой, профессионально сделанной, "свинченной", но это именно иллюзия. Это подражание - подражание Николаю Тихонову, его "Саге о журналисте": "Темнокостюмен, как редут, Сосредоточен, как скелет, Идет. Ему коня ведут, Но он берет мотоциклет". Николай Дементьев не вышел из периода ученичества. Подражал он больше всего Пастернаку - считалось, что ходит у него в учениках, как и писала о том старая Литературная Энциклопедия начала тридцатых. Вот пример буквально рабского подражания, доходящего до словесных повторов: Как ломкие пальцы невидимых рук, Они задрожали и, в звуках растаявши, Они выражали и боль и испуг - Холодные продолговатые клавиши. Зал слушал, как слушают птиц перелет В осеннее утро, не видя парения. И сердце не выдержало, и вперед У каждого горлом хлынуло пение. Потом Дементьев пробовал найти собственную манеру - стал писать рассказы в стихах, чуть ли не документальные повествования. Такая появилась локальная мода в советской поэзии. "Феня", как сказали бы сейчас, или, на официально культурном языке, идиома. Николай Дементьев пишет, среди прочего, поэму "Новый метод", как Виктор Дмитриев написал сочинение под названием "К вопросу об индустриализации СССР", цитату из которого я и обнаружил в сортирной книжице Якова Ильина. У Дмитриева вещь начинается как старонемецкая повесть, в подражание Гофману, и переходит в очерк о строительстве американизированнейшего деревообрабатывающего комбината в Ростове. Как бы сочетание старинного романтизма и ЛЕФа. Эстетская штучка. Дементьев тоже пробовал на тот же лад эстетствовать (канонизированный образец, кстати, был: Сельвинский). Получилось следующее (соревнуются каменщики Петр Пчелин и Алексей Завадцев): Петр Пчелин удобно и ловко присел, Пронес на лопатке лепешку растворца, Стряхнул и растер. И растворец растерся... Кирпич, ожидая движений, висел в руке у подносчика, стынущей клином... Он этот кирпич ухватил и подкинул, Чтоб птицей синицей по воздуху - вспорх! Кувырк! - в рукавицу, и шлеп! - на раствор. Шов выровнял. Свежим раствором подпичкал. Припер черенком. И улегся кирпичик, Как в люльку, навеки, каюк, баю-бай! Не сдвинет тебя никакая пальба И никакая другая причина... И взялся за следующую кирпичину. А вот Завадцев: Алеша снял шарф и перчатки. Потом Пальто - на леса, а пиджак на пальто. Пальцы, не глядя на злую погоду, Все десять в колючую звонкую воду, И каждый движок был рассчитан и дорог: Он плюнул струей одного из ведерок В длину на полметра. Со взмаха кинжал Лепешку раствора размял и прижал. И вовсе не думалось про подноску: Он знал, что подставили под руку доску... Где камни - десяток от боя отобран - Стоят наготове, как хлебцы, на ребрах. Их влажными пальцами взять за середку, да выкласть, да каждому в спину по постуку, Шагнуть, распрямиться и снова к ведерку. И стала стена вырастать, как из воздуха. Работа пошла, широка, как шаги... И так далее. Вот как звучит это в оригинале, у Сельвинского: фабричная обработка льна:
Литера "А". Из районов клана, Шкловский писал: Сельвинский умеет играть в стихе фактурой делового жаргона. Он изменил не только темп стиха, но и материал, всовывает в стих материал прозаический. Дементьев тянулся за мастерами - социальный заказ хотел претворить в новую эстетику. Чтобы, как у Сельвинского, грохот означал не звук социалистической стройки, а техническое приспособление, сортировочную машину, среди прочего шумную. Так и учили писать мэтры, тот же Шкловский. Получалось у него - не очень. Прямо сказать - вообще не получалось. Николай Дементьев не был одаренным поэтом. Виктор Дмитриев в прозе обещал больше. Дмитриев прикидывался Николаем Кавалеровым. Дементьев пошел дальше: решил прикинуться Володей Макаровым. Но у того, помимо машинной специальности, было хобби - футбол. Футболистом вместо Дементьева стал Евтушенко - и забил гол. Из литературы, и неплохой, можно сделать удачу - как Катаев. У Дмитриева и Деменьева даже трагедия не перешла в удачу. Вот стихотворение Пастернака, посвященное Дементьеву, - "Безвременно умершему":
Немые индивиды Это - о молодых людях, у которых, при всех похвальных свойствах, при всем симпатичном идеализме, нет исторической памяти, которые слишком увлечены своим сегодня - и не мыслят личной судьбы вне гармонии с временем, со своей эпохой. Поэтому у них разочарование в эпохе оборачивается личным крахом. Они не могут подумать на сто лет вперед - или назад. Они - комсомольцы (и даже не метафорические, оба действительно состояли, Дмитриев даже одно время член МК ВЛКСМ). Мудрости змия у них не было (у Катаева - была), векового рептильного опыта. Уж, кстати, из того же семейства. А соколы сталинские недалеко улетели. Советская история дала очень поучительный комментарий к поискам молодой советской литературы, создавая в жизни те жанры, которые не получались на бумаге. Уверен, что соответствующие ассоциации давно уже возникли у слушателей. Есть в русской литературе один знаменитый текст, иронически сопоставляющийся с поэмой Дементьева о новом методе кладки кирпича. Вот и цитата: Решил бригадир ящиков растворных близ каменщиков не ставить никаких - ведь раствор от перекладывания только мерзнуть будет. А прямо носилки поставили - и разбирай два каменщика на стену, клади. Тем временем подносчикам, чтобы не мерзнуть на верхотуре зря, шлакоблоки поверху подбрасывать. Как вычерпают их носилки, снизу без перерыву - вторые, а эти катись вниз. Там ящик носилочный у печки оттаивай от замерзшего раствору, ну и сами сколько успеете. Принесли двое носилок сразу - на Кильгасову стену и на шуховскую. Раствор парует на морозе, дымится, а тепла в нем чуть. Мастерком его на стену шлепнув да зазеваешься - он и прихвачен. И бить его тогда тесачком молотка, мастерком не собьешь. А и шлакоблок положишь чуть не так - и уж примерз перекособоченный. Теперь только обухом топора тот шлакоблок сбивать да раствор скалывать. Но Шухов не ошибается. Шлакоблоки не все один в один. Какой с отбитым углом, с помятым ребром или с приливом - сразу Шухов это видит, и видит, какой стороной этот шлакоблок лечь хочет, и видит то место на стене, которое этого шлакоблока ждет. Мастерком захватывает Шухов дымящийся раствор - и на то место бросает и запоминает, где прошел нижний шов (на тот шов серединой верхнего шлакоблока потом угодить). Раствора бросает он ровно столько, сколько под один шлакоблок. И хватает из кучки шлакоблок (но с осторожкою хватает - не продрать бы рукавицу, шлакоблоки дерут больно). И еще раствор мастерком разровняв - шлеп туда шлакоблок! И сейчас же, сейчас же его подровнять, боком мастерка подбить, если не так: чтоб наружная стена шла по отвесу, и чтобы вдлинь кирпич плашмя лежал, и чтобы поперек тоже плашмя. И уж он схвачен, примерз. Цитата уже длинна, но это так забористо написано, что не остановиться - как не остановиться Ивану Денисовичу на каторжной работе: Теперь, если по бокам из-под него выдавилось раствору, раствор этот ребром же мастерка отбить поскорей, со стены сошвырнуть (летом он под следующий кирпич идет, сейчас и не думай) и опять нижние швы посмотреть - бывает, там не целый блок, а накрошено их,- и раствору опять бросить, да чтобы под левый бок толще, и шлакоблок не только класть, а справа налево полозом, он и выдавит этот лишек раствора меж собой и слева соседом. Глазом по отвесу. Глазом плашмя. Схвачено. Следующий! Советские критики таращили глаза в недоумении, но были, так сказать, приятно удивлены: надо же, какое захватывающее описание производственного процесса! И вы подумайте где? - в лагере! А ведь Солженицын в ЛЕФе не обучался, ни у "конструктивиста" Сельвинского. Просто вобрал в себя историю - и стал выше ее. А таким же был в свое время бойким комсомольцем. Но - сумел сделать неудачу удачей, персональную трагедию - высокой литературой. Он научился, что человек истории рабствовать не обязан. Но - и себе не принадлежит. Какое уж тут самоубийство. Ближайшие передачи:
|
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
