Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
23.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
Русские ВопросыАвтор и ведущий Борис ПарамоновЛюбить другогоПроисшедшее в Нью-Йорке ставит в затруднительное положение любого, кто должен говорить из Америки о русских вопросах. Такой разговор поневоле покажется - или окажется - неактуальным. Как написала в эти дни французская газета "Монд": мы все сегодня американцы. Не думаю, что в России подобное чувство так уж единодушно разделяется; есть сведения, убеждающие в обратном. Тем не менее никто не возьмется отрицать, что России не привыкать к такого рода несчастьям и катастрофам. Можно оставить разговор об общих чувствах и заговорить об общем опыте. Тогда неизбежно вспомнится, что Россия обладает собственной богатой историей терроризма - и знает собственные травмы такого же, если не большего масштаба. Понятно, что история советского государственного терроризма - опыт тоталитарной диктатуры - не может стать темой нынешнего обсуждения. Этот опыт если и не уникален в мировом масштабе, то в Америке никаких параллелей не имеет. То, что приходит на ум прежде всего и кажется неоспоримым для проведения соответствующих сравнений, - Чечня, конечно. Но и опять же разница принципиальная: трудно отделаться от мысли, что раздуванию чеченского конфликта в сильной степени способствовала сама Россия, причем уже новейшая. Поэтому о Хаджи Мурате вспоминать сегодня не будем. Для разговора об истории террора в России нужно выбирать другую тему, и тема эта есть: народовольцы и цареубийство. Несомненно, событие 1 Марта 1881 года было для России и русских такой же травмой, как происшедшее 11 сентября в Нью-Йорке. Сходство событий - крах мифа о стабильности существования в обеих странах, каждая из которых была, в том или ином историческом контексте, символом и реальным воплощением всяческой гарантированности. Тогда в России, как и сейчас в Америке, надо полагать, поняли, что началось нечто совершенно новое, а что-то безвозвратно кончилось. Наступила новая эпоха. Русский поэт дал две формулы, каждая из которых оказалась пророческой: "Но узнаю тебя, начало, / Высоких и мятежных дней!", вторая же звучала много мрачнее: "О, если бы знали, дети, вы / Холод и мрак идущих дней!" В обеих ситуациях едва ли не самым болезненным оказалось внезапное и резкое осознание общности жизни страны - и мира. Комфортная изолированность, защищенность как главное эмоциональное состояние национального сознания исчезли. Вот свидетельство умного современника тогдашних русских событий - Н.Н.Страхова, сотрудника и единомышленника Достоевского. За десять лет до цареубийства, в марте 1871 года он писал в связи с тогдашними французскими событиями, приведшими в итоге к Парижской Коммуне: На святой Руси никогда этого не будет; ни французская мода, ни немецкий прогресс никогда у нас не будут иметь большой власти, серьезного значения. Не такой мы народ, чтобы поверить, что глубокие основы жизни могут быть сегодня открыты, завтра переделаны, послезавтра радикально изменены. И вот что он же писал позднее: Нас ожидают страшные, чудовищные бедствия, и что всего ужаснее - нельзя надеяться, чтобы эти бедствия образумили нас. Эти беспощадные уроки нас ничему не научат, потому что мы потеряли способность понимать их смысл... Разве можно изменить историю? Разве можно повернуть то русло, по которому течет вся европейская жизнь, а за нею и наша? Эта история совершит свое дело. Мы ведь с непростительною наивностью, с детским неразумием все думаем, что история ведет к какому-то благу, что впереди нас ожидает какое-то счастье; а вот она приведет нас к крови и огню, к такой крови и такому огню, каких мы еще не видали. Интересно, что в обоих высказываниях у Страхова сохраняется мотив неизбежности, предопределенности исторического движения, только в первом случае он видит в России тихую заводь, а во втором свидетельствует о вовлеченности ее в общий поток, и тон рассуждений становится пессимистичным - надежда на гарантированность уступает место фатализму отчаяния. Конечно, в Америке, с ее гиперактивизмом, фаталистов нет и быть не может по определению; но что, безусловно, появилось, так это четкое ощущение, что не такие уж американцы особенные люди, не подлежащие некоторым общим закономерностям и судьбам. Можно не сомневаться в том, что это новое сознание приведет к еще более активной позиции. Качество миропонимания изменится, но это приведет также к увеличению влагаемой в жизнь и политику энергии. Америка не отдастся на волю волн, это уж точно. Это мы говорили о реакции; вернемся к теме о самой акции - о действующих лицах террора. И вспомним для начала о русских народовольцах. Можно ли хоть в какой-то степени сравнивать их с людьми, идущими сегодня на самоубийственные действия во имя веры? И да и нет. Да, потому что русские народовольцы-террористы (а позднее эсеры) тоже ведь были самоубийцами, сознательно пошедшими на жертву собственной жизнью. Нет - потому что как раз веры у них и не было. Не было ни идеологии, ни программы, как у исламских террористов. То, что совершали русские, было творчеством веры, экзистенциальным поиском. Готовность к жертве собой в обоих ситуациях (да и всегда) поражает. Но у русских, несомненно, за этой готовностью стоял высокий нравственный настрой. Есть философско-экзистенциальный анализ террора, данный Альбером Камю в книге "Бунтующий человек". Но прежде чем обратиться к философии вспомним кое-какие факты, приводимые самим же Камю. В западной истории (включая сюда русскую) уже был период острых террористических вспышек - да и не только вспышек, а затяжной болезни терроризма. Это рубеж 19 и 20 веков. Тогда это было связано в основном с движением анархизма. Хронологически - волна началась в России, с 1878 года: покушение Веры Засулич (не говоря о предшествующей попытке Каракозова). В том же году - покушения на немецкого кайзера, короля Италии и короля Испании. На следующий год - снова испанский король делается мишенью, в 83-м - немецкий кайзер, - а в промежутке, 1 марта 1881 года, убит Александр Второй. В 1887 году состоится международный съезд анархистов в Валенсии, выдвигающий программное требование: "Если общество нам не уступит, порок и зло все равно должны погибнуть, даже если мы погибнем вместе с ними". 90-е годы - серия террористических актов во Франции. Анархист Равашоль бросает бомбу в многолюдное кафе. Не менее громкими были деяния анархистов Вайана и Юбера Анри. В 1894-м - убийство президента Карно. Только в 1892 году происходит более тысячи акций динамитчиков в Европе и около 500 в Америке. 1898-й - убийство австрийской императрицы Елизаветы, в 1901-м - американского президента Мак-Кинли. В России, - пишет далее Камю, - где покушения на второстепенных представителей власти никогда не прекращались, в 1903 году возникает боевая организация партии эсеров, группа самых поразительных фигур русского терроризма. Убийство Плеве Сазоновым и великого князя Сергея Каляевым знаменуют собой апогей тридцатилетнего кровавого апостольства и завершают эпоху мучеников революционной религии. Вот об этих мучениках - разговор особый. Тут есть, что называется, философема, - отнюдь не только чистая (или грязная) политика. Камю: До сих пор шедшие на смерть обращались к Богу, отвергая человеческое правосудие. А, знакомясь с заявлениями смертников интересующего нас периода, поражаешься тому, что все они, как один, взывали к суду грядущих поколений. Лишенные высших ценностей, они смотрели на эти поколения как на свою последнюю опору. Ведь будущее - единственная трансцендентность для безбожников. Взрывая бомбы, они, разумеется, прежде всего стремились расшатать и низвергнуть самодержавие. Но сама их гибель была залогом воссоздания общества любви и справедливости, продолжением миссии, с которой не справилась церковь. По сути дела, они хотели основать церковь, из лона которой явился бы новый бог.... Впрочем, понятие будущей ценности внутренне противоречиво, поскольку оно не может ни внести ясности в действие, ни служить основанием выбора до тех пор, пока не обретет хоть какую-то форму. Вот в этом, по Камю, заключен высокий смысл всех деяний русских тогдашних террористов: экзистенциальный смысл. Они не ориентировались на готовые ценности - они их создавали: из себя, из собственного тела, приносимого в жертву. У них не было никакой, так сказать, прагматики, наличествовала только готовность к самопожертвованию как таковая. Такие люди, как Желябов и Каляев, производили впечатление святости. Вот как писал чуть позднее Мережковский: ... точно из мрамора изваянные образы новых Гармодиев и Аристогитонов, Сен-Жюстов и Камиль Демуленов, гневные херувимы народных бурь. И девушки - как чистые весталки, как новые Юдифи, идущие в стан Олоферна, с молитвою в сердце и мечом в руках. Вернемся к трактовкам Камю. Он пишет далее о русских террористах-народовольцах: Не в силах оправдать того, что они считали необходимым, они решили найти оправдание в самих себе и ответить самопожертвованием на стоящий перед ними вопрос. Для них ... убийство отождествлялось с самоубийством, одна жизнь представляла расплату за другую, и обе эти жертвы служили залогом неких грядущих ценностей... Строго говоря, они жили на высоте идеи. И в конце концов оправдывали ее, воплощая в собственной смерти... Кто согласен умереть, расплатиться жизнью за жизнь, тот - каковы бы ни были отрицаемые им идеи - тем самым утверждает некую ценность, превосходящую его самого как историческую личность. Каляев всю жизнь свою посвящает истории, но в миг кончины он возвышается над нею. В какой-то смысле можно сказать, что он предпочитает ей самого себя... (Тем самым) Каляев и его собратья восторжествовали над нигилизмом. Пора, пожалуй, напомнить едва ли не важнейший факт: русские террористы не мыслили убийства невинных людей: их мишенью, объектом, целью всегда и только были представители власти, которой они объявили войну, - неправедной власти по самому глубокому их убеждению. Известна масса случаев, когда они отказывались от акта, если в ситуацию оказывались вовлеченными посторонние люди. Но у Камю главное, ключевое слово в последнем цитированном отрывке - история. Для Камю история и предполагаемый в ней идеологами смысл - это Молох, пожирающий живых людей, требующий непрерывных жертв: история как абстрактный концепт, наделяемый провиденциальным смыслом. Легче этот сюжет понять, если мы на место слова история поставим слово идеология. У русских народовольцев не было идеологии, программы, мировоззрения, философии, готовых оправдать их деяния. Оправдание было только одно - готовность к жертве, принесение жертвы. Но чистоту этого экзистенциального мотива трудно обнаружить у нынешних исламских (да и не только исламских, а хотя бы и ирландских) террористов. Нынешний терроризм, ставящий целью убийство именно невинных, сторонних как средство воздействия на те или иные политические структуры, - это шантажный терроризм, ничуть не оправдываемый и не смягчаемый фактом самопожертвования террористов. Но и другое важно, может быть даже важнее: их смерть, так сказать, идеологична, основана и подпирается неким позитивом, гарантирующим вознаграждение в потустороннем бытии. Ценности их предзаданы в идеологическом контексте, а не создаются в непосредственном деянии. Следовательно, эти деяния не имеют морального достоинства - не только по новому Камю, но и по старому Канту. Значит ли это, что тут вообще нет проблемы и вопрос о нынешнем терроризме? Об этом стоит подумать. Рассуждение о природе современного терроризма начать надо как бы издалека: с темы о психологических корнях агрессивности, деструктивности, садизма (садомазохизма, если угодно). И тут нам поможет скорее не Фрейд, биологизировавший психологические проблемы, а также изолировавший их в субъективно-биографическом поле и однозначно связавший их с сексуальными переживаниями индивида, а скорее Эрих Фромм, на основе психоанализа развернувший достаточно интересную социальную психологию. В нашем контексте исключительный интерес представляет сюжет о нарциссизме и его социально-культурных проекциях. Нарциссизм, по Фрейду, - это отвлечение энергии сексуальных влечений (либидо) с объектов на самого субъекта этих ощущений. Так называемый первичный нарциссизм нормален, то есть обычен, присущ всем развивающимся детям, еще не чувствующим мир расчлененно, ощущающим только себя. Но он приобретает патогенные измерения, если человек не сумеет в должной мере перенаправить свои влечения на объект, не поймет, что в мире есть кто-то еще, заслуживающий внимания и любви. Человек, так ориентированный, потерпит в реальной жизни крах - и вынужден будет снова обратиться к себе как единственному объекту влечения и высокой оценки. Это называется вторичным нарциссизмом. Нарциссическая личность выпадает из реальности, потому что она неспособна любить другого. Это служит причиной всяческих крахов и разочарований - пренебрежение к реальности редко остается без возмездия. В подробности нам вдаваться не надо, но необходимо отметить основную установку Фромма, утверждающего, что в полной мере роль нарциссизма можно понять только при условии освобождения этого феномена из узких рамок теории либидо. И тут важнейшую роль приобретает понятие группового нарциссизма. Если нарцисс в результате индивидуальных травм удаляется в свое замкнутое "я", то групповой нарциссизм выступает как результат культурных травм, очень часто испытываемых традиционалистскими культурами при соприкосновении их с культурами авангардными. Об этом знал еще Константин Леонтьев, говоривший, что реакцией на космополитическую модернизацию становится острое возрождение национализма (мы бы сказали сейчас - фундаментализма). А вот что пишет по этому поводу Фромм: Групповой нарциссизм представляет собой один из главных источников человеческой агрессивности...эти спонтанные взрывы разрушительности тоже не проявляются без всякой причины. Во-первых, всегда имеются внешние обстоятельства, стимулирующие их, как, например, войны, религиозные или политические конфликты, нужда и чувство обездоленности. Во-вторых, есть также субъективные причины - высокая степень группового нарциссизма на национальной или религиозной почве... Спонтанные проявления агрессивности обусловлены не человеческой природой, а тем деструктивным материалом, который произрастает в определенных условиях. Однако в результате внезапных травматирующих обстоятельств этот потенциал мобилизуется и дает резкую вспышку. По-видимому, без провоцирующих факторов деструктивная энергия народов дремлет. В цитированной книге "Анатомия человеческой деструктивности", вышедшей в 1971 году, Фромм в качестве примера такой ситуации приводит резню индусов и мусульман в период раздела Индии. Понятно, что мы сегодня можем привести много других, более актуальных примеров - скажем, реакцию Ирана на прозападные реформы шаха. Или еще: Фромм пишет, что к числу исключительных, нетипичных факторов, способных спровоцировать военные действия, можно отнести жажду мести или разрушительную ярость малого народа, но это большая редкость; сегодня эти слова нельзя не воспринять без горькой усмешки. Но истинным и, так сказать, политически корректным остается у Фромма понимание того, что факты человеческой жестокости, наблюдаемые ныне, не могут быть объяснены ссылкой на изначальную греховность человеческой природы или на особо злокачественный характер той или иной культуры. Причина происходящего - в конфликте, в столкновении разных образов жизни - столкновении, происходящем независимо от той или иной - злой или доброй - воли. Это то, что древние называли трагическим роком. Как объясняют происходящее нефилософичные, но здравомыслящие американские комментаторы? Они говорят, что исламский фундаментализм и терроризм, выросший на его основе, есть реакция на культурное отставание мусульманского Востока от нынешнего (не то что иудео-христианского, но скажем так) секулярного Запада. В фундаменталистском гневе нет реального содержания, нет позитива и самостоятельной истины, он целиком негативен и реактивен. Примерно то же говорит Фромм: агрессивность как реакция на травму. И наиболее глубоко укорененная реакция, объясняющая едва ли не до конца смысл происходящего: фанатизм. Что такое фанатизм? Тут Фромм не открыл ничего нового, сказав, что фанатизм есть свидетельство потускнения, ослабления веры, то есть господствующего культурного мифа. Люди делаются фанатичными тогда, когда нужно самих себя убедить в собственной правоте, когда исчезает спокойное сознание такой правоты. Не еретиков уничтожают, не неверных, а самих себя символически наказывают за потускневшую веру, желая тем самым ее гальванизировать, форсировать, подстегнуть. "По всей видимости человек тогда берется вершить правосудие, когда он теряет веру", - пишет Фромм. Но все-таки остается последний вопрос: нет ли хоть какого-то резона во всех этих агрессивных реакциях? Нет ли какой-то вины самой Америки - шире, Запада - в происходящем столкновении, в том, что гарвардский профессор Сэмюэл Хантингтон далеко не вчера назвал столкновением цивилизаций как сюжетом ХХI века? Интересно, что именно Эрих Фромм - человек левый, антибуржуазный, пожизненный марксист - дает на этот предполагемый вопрос ответ, способный сегодня шокировать: Многие упускают из виду спиритуалистические и религиозные мотивы многих жестоких и разрушительных действий...для понимания феномена острой деструктивности совершенно необходимо учитывать, что причиной подобного поведения могла быть не только жестокость сама по себе, но и религиозные мотивы. Однако в культуре, ориентированной на голый практицизм, трудно ожидать такого понимания, ибо представители такой культуры просто не в состоянии осознать интенсивность и значимость для человека нематериальных стремлений, идеальных целей и религиозных мотивов. Эта игра в сбалансированность мнений вряд ли сегодня может быть адекватно или хотя бы снисходительно понята. Говорит на эту тему можно много, и много разного можно сказать. Для нашего резюме, однако, будет достаточно, если мы скажем только одно: нынешняя западная культура именно в силу ее практицизма способна к обучению, к освоению нового опыта - и к творческой эволюции вне и без агрессивных реакций, которые сегодня характеризуют адептов фундаментализма. Вспомним опыт анархического терроризма, сотрясавшего Европу и Америку в конце Х1Х - начале ХХ века. Он был показателем острой нерешенности рабочего вопроса, реакцией политического экстремизма на положение тогдашнего пролетариата. И на Западе этот вопрос был решен: сегодня анархистские террористы - только воспоминание, да и помнят-то о них лишь специалисты-историки, это ушло из сферы живого опыта. Конечно, этот сюжет был внутренним делом Запада; сегодняшний терроризм - сюжет всемирный. Это показатель нового, ранее небывалого единства мира. Значит, эта проблема должна решаться в совместном, всемирном усилии. К этому сейчас и следует призывать. Нарциссическим отъединением сегодня, как и всегда, ничего не решить Ближайшие передачи:
|
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
