Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
23.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
Русские ВопросыАвтор и ведущий Борис ПарамоновПамяти ДудинцеваИсполнилось 85 лет со дня рождения Владимира Дмитриевича Дудинцева. Он умер в 1998 году, но забывать его не следует. С ним связан один из интереснейших эпизодов советской культурной истории. Его роман "Не хлебом единым", появившийся в сентябрьском, октябрьском и ноябрьском номерах "Нового Мира" за 1956 год, стал мировой сенсацией и наиболее репрезентативным феноменом знаменитой послесталинской "оттепели", название которой пришло из повести Эренбурга, от которой ничего, кроме этого названия, не осталось. Считается, что роман Дудинцева тоже не отличается высокими художественными достоинствами; я с этим не вполне согласен. Это крайне интересное явление того, что называется социалистическим реализмом. Был чуть ли не специально по поводу Дудинцева придуман коррелят: соцреализм с человеческим лицом. Но и помимо этого коррелята есть о чем думать в связи с соцреализмом, тут есть проблема. Фальшивками и казенным сочинительством были такие сочинения позднесталинской поры, как "Кавалер Золотой Звезды" или "Белая береза". Вот по поводу подобных субпродуктов можно согласиться с Солженицыным, сказавшим, что соцреализм вовсе не творческий метод, а пропагандистская установка коммунистической идеологии, рожденная в цекистских канцеляриях. Это неверно. Соцреализм придумал не Стецкий какой-нибудь (комчиновник, приставленный к литературе и организовавший пресловутый Первый съезд советских писателей). Этим занимались люди куда значительнейшие. Главным конструктором был знаменитый Дьердь Лукач, марксистский теоретик, эмигрировавший в Советский Союз из фашистской Германии. Нельзя приуменьшать и роли Горького, потому что его пресловутая "Мать", да и вообще чуть ли не всё его творчество содержит некоторые структурообразующие элементы соцреализма. Обо всем этом мы и будем говорить подробно, но для начала - цитата из воспоминаний Вениамина Каверина "Эпилог", в которой упоминается ситуация, сложившаяся вокруг Дудинцева: "Это было вскоре после появления романа Дудинцева "Не хлебом единым", в котором впервые осуществились некоторые новые возможности в литературной работе. Была рассказана горестная судьба изобретателя в годы сталинского террора, причем рассказана с той относительной свободой, которая доказывала, что "оттепель" всё-таки наступила. В Московском университете состоялся Всесоюзный съезд преподавателей русского языка и литературы, на котором выступили Симонов, Дудинцев и я. Бесцветная, осторожная речь Дудинцева не запомнилась мне... Симонов - о, Симонов, к моему изумлению, произнес блестящую речь, направленную против постановления ЦК 1946 года! Он резко критиковал его, доказывал, что оно устарело, что давно пора его заменить документом, который открыл бы дорогу новым силам литературы. Был ли это смелый, искренний, решительный шаг? Не знаю. Вероятнее всего. Это была ставка, и, надо полагать, поддержанная кем-то в высших сферах. Там ведь и тогда не было полного согласия. Симонов - игрок и человек не робкого десятка. Он рискнул - и в ответ услышал оглушительные аплодисменты, в которых чувствовалось даже какое то праздничное изумление. ... В отделе культуры ЦК ... состоялось совещание, на котором была принята резолюция, осуждавшая наши выступления. Дудинцева корить было не за что, меня, как беспартийного, тоже можно было наказать только вербально, а Симонову, без сомнения, основательно влетело, потому что он года на три скрылся в Ташкент, где ему пришлось вновь доказывать беззаветную преданность, выступая на заводах и хлопковых полях". Можно многое добавить к этой мемуарной записи. Создается впечатление, что Дудинцев вообще никак не пострадал. Это далеко не так. Ведь кроме этого совещания, были и другие, на одном из которых в защиту Дудинцева произнес Константин Паустовский громовую речь, скорее ему повредившую, заострившую критические ноты романа. Речь Паустовского была едва ли не первым документом, пошедшим в знаменитый впоследствии самиздат. Тот же Симонов, присутствовавший на этом совещании, говорил, что Паустовский всё испортил. Нельзя не думать, что причиной опалы Симонова было в частности и то, что это он, как тогдашний редактор "Нового Мира", напечатал "Не хлебом единым". Вообще позиция Симонова гораздо сложнее, чем она отразилась в мемуарах Каверина, мы об этом будем говорить. Что же касается Дудинцева, он надолго выбыл из литературы: единственная новая его вещь - "Новогодняя сказка" - только и была напечатана за всё время до гласности и перестройки, когда он наконец-то опубликовал свой долго мариновавшийся роман "Белые одежды", оказавшийся, к несчастью, явной неудачей. Зато Владимир Дмитриевич в эти перестроечные годы оказался опять в центре общественного внимания: давал многочисленные интервью (одно, помнится, Аджубею, знаменитому хрущевскому зятю, редактору "Известий" при тесте), приглашался и ездил во всяческие заграницы, где его искренне приветствовали западные люди, не забывшие сенсации 56-го года. Интересно, конечно, следует ли считать "Не хлебым единым" безукоризненно либеральным произведением - в духе хотя бы позднейшего, при Твардовском, "Нового Мира"? Был ли роман даже, скажем так, антисталинистским? Сойдемся на том, что "Не хлебом единым" - роман вполне советский. Эту лояльность автора ставить под сомнение ни в коем случае нельзя. В романе, да и в общем мировоззрении Дудинцева сильны реликты именно социалистического реализма. И вот тут вспомним снова Дьердя Лукача, придумавшего, как мы говорили, всю эту концепцию. Об этом можно прочитать в старой Литературной энциклопедии начала 30-х годов, в которой Лукачу принадлежит обширная статья "Роман". Роман - это эпопея Нового времени, сменившая архаический эпос и постепенно выродившаяся. Роман - это буржуазная эпопея, говорит Лукач, впрочем, не сам это открывший, но повторивший за Гегелем. Новация же Лукача состоит в том, что в социалистическом обществе он видит возможность возрождения подлинного эпоса, в котором главным героем станет не буржуазная индивидуальность, но некий коллективный субъект, то есть народ, что не исключает нового появления индивидуального героя как вождя масс. В социалистическом романе произойдет возрождение мифа, с его крупномасштабными героями - титанами, громоздившими Оссу на Пелион. Эту мысль и подхватил Горький в докладе на Первом съезде, с этого и начал - с возрождения мифа в социалистическом искусстве. Но мы должны помнить два значения слова миф. С одной стороны, это легенда, сказка, с другой - некое первоначальное мировидение, дающее не только своеобразное представление о мире, но и ценностную в нем ориентацию. Миф описывает мир, построенный в порядке долженствования, в нем "есть" и "должно быть" совпадают. И всё это без зазора ложится на титанизм большевицкой миротворящей практики: мы наш, мы новый мир построим. Журнал, в котором печатался роман Дудинцева, так и назывался - "Новый Мир". Понятно, что это мировоззрение, несмотря на свой титанический активизм, было некоей глубоко архаической реакцией. Нельзя возродить миф в мире, прошедшем через этап научного знания. Возрождение мифотворчества будет в этом случае насилием над жизнью и человеком. Что же касается самого искусства, то в нем открываются две взаимосвязанные возможности. Первая, как уже говорилось, - создать коллективного героя, что никому еще не удавалось - ни Серафимовичу с его "Железным потоком", ни Роже Мартен дю Гару в последней части "Семьи Тибо", ни даже Дос Пасосу. Замечательная статья Мандельштама "Конец романа" поставила точки над i еще в середине 20-х годов: роман невозможен там, где нет индивидуальной судьбы, а такой судьбы сейчас ни у кого нет, начались движения геологических пластов, эпоха землетрясений. В сущности, это та же мысль, что у Лукача. Значит, оставалось искать героя среди вождей-титанов, возглавлявших эти процессы; в пределе это означало одного вождя, то есть Сталина. Это и произошло в советском искусстве. Вторая возможность - пойти по пути прямой подмены действительности благонамеренной выдумкой; как сказал кто-то, описывать движение по шоссе, которое будет построено только в следующей пятилетке. Вот на этом втором пути соцреализм выродился в белые березы и золотые звезды. Но на первом пути - воспевания героя-вождя были не то что шедевры созданы, но нечто всё-таки своеобразное. Больше, конечно, в кино, чем в литературе. Фильм, скажем, "Клятва", в котором Сталин водит трактор, или "Падение Берлина", в котором Сталин спускается к народам с небес, смотреть и тогда, и сейчас небезынтересно (неинтересно было в эпоху Хрущева и Твардовского). Конечно, это не шедевры, но в них есть свой стиль. И фильм "Цирк" интересен; в нем, кстати, появился-таки коллективный герой: аудитория цирка, передающая из рук в руки негритенка, не отдающая его расисту, и при этом напевающая на языках народов СССР колыбельную (вот вам и сказочка). Как всё это сказалось в романе "Не хлебом единым"? Сталина уже не было, и воспевать его необходимость отошла, но инерция соцреализма навязывала Дудинцеву придать своему герою-изобретателю черты некоего асоциального демонизма. Это герой-одиночка, принципиально противопоставивший себя коллективу. И чтобы сделаться соцреалистическим героем хотя бы в миниатюре, ему необходимо было победить и этот самый коллектив возглавить, что, в общем-то, в романе и произошло. Этот, так сказать, мини-Сталин был взят не победителем, а побеждающим, что в принципе интересно (вот так брал Сталина Булгаков в своей пьесе "Батум"). Думается, что эта соцреалистическая инерция с самого начала бралась редакцией под сомнение: ведь Дмитрий Алексеевич Лопаткин не Сталин всё-таки, и тут в наибольшей степени ощущается внесенная правка: Лопаткин противопоставил себя коллективу бюрократов, но всё время говорит о "народе", которому он должен "вручить" свое изобретение - машину для центробежной отливки канализационных и прочих труб. Но Дудинцев нашел очень удачный прием смягчения своего демонического героя: он дал ему напарника в лице полусумасшедшего профессора Бусько. Это он произносит в романе речи об одиночестве творца, стоящего на высоте над людьми, презирающего "первоэтажную психологию". Весь демонизм туда ушел, в линию полукомическую, - и особенно в концовку этой линии, когда Бусько, возясь со своими опытами по укрощению огня, поджигает коммунальную квартиру, в которой жили наши герои. И опять же - очень умело в эту линию внесен иронический элемент. Лопаткин, вернувшись из лагеря, спешит на свое старое, вот уж точно, пепелище - и не находит его. Старуха в сквере ему рассказывает: "Старичок один, говорят, профессор, с огнем возился. Опыты, видать, делал. Задремал или что - от его комнаты огонь пошел. В два счета весь дом занялся. Ночью. Как еще успели барахлишко повыкинуть. - Ну а старичок? - Старичка вытащили. Жильцы вовремя хватились, а то к нему бы уж и не добраться. Вытащили, вытащили... На воздухе он быстро в сознание пришел, кинулся сразу в огонь: деньги, видать, у него были спрятанные. Скупой был старичок, в заплатках, а деньги-то у него водились. Люди удержали, чего ж тут - весь пол уже сгорел, провалился. "Под полом!" - кричит, а пола-то уж нет". Ирония этого описания усиливается тем, что мы-то знаем: профессор Бусько прятал под половицей свои бумаги с формулами. Вообще удачным было то, что Дудинцев перенес титанический активизм соцреалистического героя в сферу индивидуального творчества. Такому творцу-одиночке нельзя не сочувствовать. Он ведь, что называется, не расстреливал несчастных по темницам. Заставляет и принуждает он самого себя, но это принуждение совпадает со свободой, творческой свободой. При этом, однако, происходит укрупнение характера романного персонажа. Вот это главный реликт соцреализма у Дудинцева. В одной сцене профессор Бусько говорит Лопаткину: "Помогайте, помогайте! Надо быстрее очистить этот угол. Как можно скорее. Надо всё делать быстро! Механическая работа отнимает у нас время. А временем измеряется жизнь. Надо всё механизировать, чтобы человеку достался максимум времени для размышления..." Интересно, что на этой теме построено другое удавшееся произведение Дудинцева - "Новогодняя сказка", героем которой тоже выступает творец, противопоставивший себя обыденной жизни и расхожим человеческим добродетелям. А в романе один сочувствующий персонаж говорит Лопаткину: "Мы, Дмитрий Алексеевич, незаметно заросли. Получаем прилично, свиньями стали. Кто же захочет возвращаться к тому замечательному времени, когда твоим хлебом, твоей подушкой и твоим пиджаком была несбыточная надежда!" Это ведь говорится, в сущности, не об индивидуальной судьбе того или другого, а о социализме как таковом, о его утопическом проекте, то есть собственно о коммунизме. И вот получился парадоксальный результат - как в художественном, так и попросту в житейском отношении. В романе Дудинцева отрицательные герои - все эти министерские чиновники и ученые-монополисты - оказались не только лучше написанными, то есть более живыми, чем главный герой, но и, страшно сказать, более симпатичными, более человечными. Ей-богу, их понимаешь, потому что они люди, а Лопаткин вызывает у читателя раздражение. В романе он или изобретает свою машину, или мучает влюбленную в него Надю - очень удавшийся персонаж. "Погода была хорошая, они долго тихо шли в темной тени деревьев. Дмитрий Алексеевич молчал, думал, должно быть, о том, что ждет его на Урале, а Надя то смотрела на небо, то, держась обеими руками за его локоть и глядя на ноги, сравнивала его шаги со своими. Потом решилась и положила голову ему на плечо. - У вас хорошее имя, - сказал он вдруг. - Надежда. Оно на вас похоже. "Нет, - хотела она сказать. - Не похоже. Мое настоящее имя - Любовь". Хотела сказать и не решилась". Это и есть то, о чем говорил раньше инженер Крехов: надежда ему и пиджак, и хлеб, в любви же он не нуждается. И это роковым образом подчеркивается придуманностью, неправдоподобностью любовной линии героя, влюбленного в Жанну Ганичеву, бывшую у него в классе, когда он преподавал математику и физику в школе. Этой линии совершенно не веришь, еще и потому, что эта самая Жанна крайне несимпатична, какая-то уж совсем неподобная хищница; идеалист Лопаткин не должен любить такую сучку, не обращая внимания на прелестную Надю. Явный художественный просчет, бывший следствием всё той же неизжитой соцреалистической установки, заставлявшей от быта идти к мифу, к монументальному плакату. Лопаткин - плакат, а рядом живые люди, живые даже и в пороках своих. То есть Дудинцев пытался сделать то, что сделать невозможно: написать реалистический роман на соцреалистической идейно-художественной основе. И этот провал особенно поучителен именно в его случае, потому что он писатель отнюдь не бездарный, умеющий рисовать и людей, и быт. В книге есть удивительно удачные находки, просто мастерски найденные ходы. Вот, например, заместитель министра Шутиков. В его облике всё время подчеркивается одна деталь: он любит костюмы цементного, то есть светло-серого, цвета. Потом он, как и прочие злыдни Лопаткина, терпит поражение, и его снимают с работы, дав, впрочем, совсем неплохое другое назначение. Оправдывающий его чиновник, пришедший ему на смену, говорит Лопаткину: Шутиков работник неплохой, просто в твоем случае не разобрался - ведь он же цементник. В общем, у Дудинцева произошло то, о чем говорил Абрам Терц (Андрей Синявский) в знаменитой статье о социалистическом реализме: его портит не монументальная плакатность, как у Маяковского, а попытка совместить таковую с элементами психологического реализма. Кто знает, может быть, случай Дудинцева и натолкнул Синявского на написание его статьи, на становление концепции. И вот доказательство от обратного: удача "Новогодней сказки" - потому что это именно сказка. Соцреализм сказке не противопоказан. Вообще социалистический реализм тяготеет к детской литературе, и недаром в СССР именно таковая была довольно интересной. Или, скажем, научная фантастика - не в смысле братьев Стругацких, а в смысле Ивана Ефремова. Еще один соцреалистический реликт у Дудинцева: нескончаемые дидактические разговоры его так называемых положительных героев. Они на протяжении всего романа обмениваются моральными прописями. И всё это правильно, иногда даже остроумно выражено, но это именно какая-то моральная пропаганда. В этом отношении "Не хлебом единым" напоминает, и неслучайно напоминает, отдаленный протообразец соцреализма, пресловутую "Мать" - худшее горьковское сочинение. И как же оживает книга, когда на сцену выходят так называемые отрицательные персонажи. Вот одна из таких сцен. Выяснилось, что машина, построенная в противовес лопаткинской, создает громадный перерасход чугуна. Шутиков вызывает Дроздова - начальника технического управления министерства, того самого Дроздова, от которого ушла жена к Лопаткину. "-Обсуждали-обсуждали... Хвалили-хвалили... - с досадой проговорил Шутиков. - Н-да... Находка для Госконтроля. - Вы чего так смотрите? - Шутиков с подозрением взглянул, словно прицелился в Дроздова. - Не в карман же мы положили этот чугун! - Там не посмотрят. Скажут, что-нибудь другое положили в карман... - Дроздов закрыл глаза и медленно открыл - с усмешкой. - Какой-нибудь эквивалент... Материального или морального порядка. - Что же вы предлагаете? - неуверенно спросил Шутиков (...) - Что я предлагаю? - переспросил (Дроздов). - Посоветоваться надо. Мне думается, всё-таки перерасхода нет. Потом он остановился против Шутикова, закрыл глаза и медленно их открыл - умные, властные, насмешливые глаза. - Плод, прижитый вне закона, может быть освящен законным браком. Надо поручить это дело попам. Шутиков мягко рассмеялся: ему не нужно было разъяснять, кто такие эти попы". Попы - это ученые-специалисты во главе с профессором Авдиевым, главным врагом Лопаткина. Они, по наущению Дроздова, обосновывают необходимость перемены Госта. "-Я полагаю, Леонид Иванович, ничего страшного нет, -сказал Урюпин. Авдиев поднял голову и начал внимательно слушать. - Машина новая. Естественно, нельзя требовать от нее того, что давал ручной способ или машинная отливка в формы. (...) Полагаю надо войти с ходатайством о замене существующего стандарта новым, - продолжал Урюпин. - Пересчитать надо. Узаконить этот фактический брак. - Ты неточно выразился, -перебил его с тонкой улыбкой Дроздов. - Брак бывает разный... - Товарищ Урюпин, конечно, имеет в виду брак в смысле матримониальном, - вставил Авдиев, и сумасшедшее веселье запрыгало в его голубых глазах". Вся эта сцена построена на игре со словом "брак" - исключительно тонкий, снайперский прием обыгрывания слов, в данном случае омонимов. А это слово связывает все линии романа - и машинно-изобретательскую, борьбу Лопаткина с консерваторами, и любовно-личную: жена Дроздова уходит от него к Лопаткину. Подтекст сцены: ее участники знают историю Дроздова с Надей и делают на нее намеки. Встречаются умные, прожженные в житейских интригах циники. Вот за такие сцены Дудинцева и били в тогдашней критике по распоряжению того самого начальства, которое он так умело изобразил. За это же его полюбили читатели. В романе Дудинцева не было того, что получило название "лакировка действительности". Был неизжитый еще идеализм человека, верящего в возможности социализма. Так и все тогда, после разоблачения Сталина, вдруг в это поверили. Конечно, главный герой получился схематичным, но был поставлен в ситуации, которые автоматически вызывали к нему сочувствие: его, например, сажали в тюрьму. Невинный несправедливо осужденный человек - это был сюжет, которого впервые коснулась советская литература (в кино тогдашняя параллель - фильм "Дело Румянцева"). А как, помнится, потрясала одна сцена в самом начале романа: Дроздов, тогда еще директор комбината в Музге, возвращается из поездки в Москву, идет пешком с беременной женой и на ходу кормит ее московскими апельсинами, бросая в снег корки, а эти корки подбирают музгинские ребятишки, сроду не видавшие такого чуда. Такого раньше не писали. Через несколько лет, в очередном наскоке на литературу, Хрущев сказал, что в искусстве он сталинист. Ничего-то он не понял, кукурузник. Сталинизм в искусстве - это соцреализм, гимн восторжествовавшему титану. А титана он сам помог свергнуть. Наступила пора торжествующей партократии, то есть Дроздовых и Шутиковых, учуявших возможность пожировать без хозяина. А Хрущев был тот же идеалист, человек даже не 30-х, а 20-х годов. Вот его и слопали. В литературе наступили всё же иные времена - не в смысле такой уж свободы, но в смысле изжитости соцреализма, которому продолжали на словах клясться в верности и его именем интриговать. Но коммунисты, решившие обходиться без расстрелов, это уже не настоящие коммунисты. Их время явно истекало. Мы увидели конец. Но до сих пор неясно, какое же наступило начало. Впрочем, к литературе это отношения не имеет. Литература сейчас свободна и резвится на просторе, отчего никому ни жарко, ни холодно. Другие передачи месяца:
|
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
