Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
23.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
Русские ВопросыАвтор и ведущий Борис ПарамоновСтадион и подпольеСреди невеселых событий, составляющих повседневную хронику российской жизни, мелькнуло радостное - и не просто мелькнуло, а оставило впечатление какой-то длящейся радости. Это появление новой звезды российского - теперь можно сказать, международного - тенниса Марии Шараповой. Стать в семнадцать лет чемпионкой Уимблдона - выдающееся достижение и надежный залог дальнейших успехов. У молодой теннисистки всё впереди. Позитивные эмоции, вызванные этой выдающейся победой, немало усиливаются одним, строго говоря, сторонним обстоятельством: Мария Шарапова очень хороша собой. Сочетание атлетизма с ангелической внешностью впечатляет необыкновенно. Как говорят люди понимающие (Владимир Набоков в их числе), ангелы вообще существа отнюдь не субтильные, а мощные (см. рассказ молодого Набокова "Удар крыла"). Рост Марии Шараповой - шесть футов, то есть два метра, при этом солидные вроде бы габариты отнюдь не мешают впечатлению необыкновенного, гармонически соразмерного изящества. В сущности у Шараповой есть все данные для второй очень денежной профессии: она готовая модель высшего класса. Соответствующие предложения уже посыпались на нее со всех сторон. Понятно, что бросать теннис ей не придет в голову в самом дурном сне, но приработок обеспечен. В итальянском издании журнала "Вог" (а именно итальянский вариант считается самым престижным) появятся (если уже не появились) шесть страниц ее фотографий в различных откутюрных туалетах. Вообще, на рекламе она сделает денег куда больше, чем на теннисе. Пример известен: ничем не прославленная теннисистка Анна Курникова (не выигравшая ни одного турнира) приглянулась рекламодателям своими очертаниями и модной нынче грубовато-плебеистой внешностью. Она стал культовой фигурой и деньги числит десятками миллионов. Нет сомнения, что Мария Шарапова забьет ее и в этом отношении. И рекламировать она будет не бюстгальтеры, как Курникова, а нечто более изысканное. Сама Шарапова на неизбежный вопрос журналистов, касающийся ее сравнения с Курниковой, ответила весьма резко: "Я никогда не думала о себе как о пин-ап гёрл и никогда не буду". Пин-ап гёрл - это популярное личико, которое поклонники крепят кнопками к стене. Тоже слава, конечно, но не высокого стиля. Эти ее слова были приведены в последнем выпуске журнала "Спорт Иллюстрэйтед", поместившего портрет Шараповой на обложке (так называемая кавер-стори). Подробности, сообщаемые в статье, полагаю, достаточно известны российским радиослушателям и любителям тенниса, я их повторять не буду (замечу только, что вся американская пресса с особой эмфазой сообщает, что семья Шараповых вовремя переехала из района Чернобыля - счастливое предзнаменование в жизни будущей звезды). Хочется только привести заголовок статьи о Шараповой в "Спорт Иллюстрэйтед": "Splendor оn the grass" .Это слегка грамматически измененная строчка из знаменитого стихотворения Вордсворта: "Splendor in the grass, glory in the flower": роскошь травы и слава цветов. Мне сдается, что это реминисценция евангельских лилий полевых, одетых краше царя Соломона во всей славе его. Трава упомянута неслучайно: имеется в виду единственный в мире корт с травяным покрытием - Уимблдон. В чем непреходящее обаяние спорта? Он дает некую парадоксальную параллель к музыке, в которой, как объяснил еще Шопенгауэр, неразличимы содержание и форма. Музыка потому и высшее из искусств, что она являет чистую форму, платоновскую идею вне материально-эмпирического ее заполнения. По-другому: в музыке нет внешнего и внутреннего, нет этого разделения, но чистое единство идеального бывания. Спорт похож на музыку тем, что спортсмен являет чистую форму тела, идею тела. В спорте тоже внутреннее совпадает, неразличимо тождественно с внешним. Вот мы говорим, что у Шараповой хорошенькое личико; но для спорта это не важно - разве что для рекламодателей. Главное у нее, как и у всех спортсменов, - тело. В спорте и нет ничего, кроме тела, и недаром древние греки соревновались на своих играх обнаженными. Спорт - апофеоз Оскара Уайльда, сказавшего: только поверхностный человек судит не по внешности. Тем самым ставится интересный вопрос: может ли человек искусства - а Оскар Уайльд, несомненно, был таким человеком - уложиться в эту формулу? Укладывался ли в нее сам Уайльд? У него было достаточно глубокое и, как тогда считалось, не совсем чистое дно, которое однажды скандально и обнажилось. Поэт - всё-таки не лилия полевая и даже не птица небесная: какие-то глубины он в своих песнях выявляет. Это зощенковский персонаж, недовольный тем, что его выселили из комнаты Пушкина, мог ворчать: "Подумаешь, поэт... Ну, написал "птичка прыгает по ветке..." Пушкин, кстати, отчасти - но только отчасти - укладывается в формулу Оскара Уайльда: у него есть вещи стопроцентно игровые, являющие всего лишь блестящую поверхность: "Граф Нулин", "Домик в Коломне", да и "Евгений Онегин", в сущности. Но он же написал "Медный Всадник", "Пир во время чумы", написал "Капитанскую дочку" и "Бориса Годунова". Не такая уж он и птичка. Автор стихотворения "Не дай мне Бог сойти с ума" - поэт глубины неизмеримой. Парадоксалист и форсированный эстет Уайльд тут последнего слова не скажет. Но к чему мы всё это говорим? Речь идет вроде бы о соотношении спорта с искусством, что вывело нас к вопросу о поэзии. Слов нет, поэт любит явленную красоту. Цветаева сказала: всякий поэт обожает военных. Кажется, что-то вроде этого есть и у Ницше. Толстой на прогулке с Горьким залюбовался красавцами-кирасирами, только за секунду до этого обозвав их дураками. Если хочешь быть красивым, поступай в гусары, дал мудрый совет Козьма Прутков. Речь идет о соотношении красоты внешней и внутренней. Красота поэзии - это красота человеческих глубин, и добраться до этих глубин, а потом вынести их наружу на посмотрение (иногда и на осмеяние) - процесс, осуществляемый отнюдь не в физической тренировке, не в телесном трэйнинге. Поэту открывается та красота, которая спрятана в безднах и темных ущельях бытия, ему, так сказать, не до собственной внешности; да и внешность стиха, вообще так называемая эстетическая форма тоже ведь результат внутренней, подземной, подпольной работы. И всё это приводит к одной интересной, чаще всего драматической коллизии: поэт завидует внешней красоте, вчуже на нее любуется. Поэт - человек, принципиально чуждый стадиону. Ему выйти на люди стыдно, стыдно обнажить свою подноготную или, как говорили в старину, заднюю: не будешь же вечно и непрерывно стихи читать. Поэт - чужой на празднике жизни, высшей и естественнейшей площадкой которого является стадион: ветер, флаги, красивые тела. Тут самое время вспомнить одного несомненного поэта, влюбленного в девушку-физкультурницу. Это герой романа Юрия Олеши "Зависть" Николай Кавалеров. Девушка - Валя, дочь кавалеровского наставника, трактирного философа Ивана Бабичева, ушедшая от отца к дяде - симпатичному большевику Андрею Бабичеву. Жених ее - другой воспитанник Андрея и футболист Володя Макаров. Вот сцена, достойная цитирования: Кавалеров, не допущенный на праздник жизни и молодости, подглядывает через отверстие в стене в соседний дворик, на котором тренируются Валя и Володя:
Чем не Мария Шарапова, на которую я, старый поэт некоторым образом, смотрю даже не как Кавалеров, а как другой персонаж другого романа одесской школы, вздыхавший: Какая фемина! Я люблю ее как дочь! В русской культурной традиции, как известно, поэт - фигура скорее трагическая. Чтоб далеко не ходить в утверждении этого, в общем-то, бесспорного, тезиса, вспомним хотя бы слова Мандельштама: "Нигде так серьезно не относятся к стихам, как в России: за них убивают". Были ли в России счастливые поэты? Пастернак очень подходил на эту роль. Шкловский писал о молодом Пастернаке: "Счастливый человек. Жизнь свою он должен прожить знаменитым, избалованным и богатым". Нельзя не заметить, что все эти три определения счастья действительно присутствовали в жизни Пастернака, но счастливым он всё-таки не был: подпортили ему жизнь в самом конце. История русской поэзии - самый настоящий мартиролог. Но есть, есть всё-таки одно поистине счастливое исключение. Это, конечно, Евгений Евтушенко. Несомненно, он чувствует, что жизнь наделила его сверх меры. Отсюда один понятный евтушенковский комплекс: он хочет представить себя, свою жизнь более драматической и тяжелой, чем она есть на деле. Поэтому он называет свою автобиографическую книгу "Волчий паспорт". Это Евтушенко-то жил по волчьему паспорту? Человек, которому с самой ранней молодости был открыт весь мир? Любимец публики, автор десятков поэтических сборников (а потом и прозы, и кинофильмов), человек, реализовавшийся более чем на сто процентов, другими словами, получивший более, чем заслуживает. "Волчий паспорт" идет из глубин детства, когда его вытурили из школы с этой самой бумажкой. Так он через несколько лет, не имея аттестата десятилетки, был принят в Литературный институт. Первую книгу выпустил в девятнадцать лет, в Союз писателей приняли в двадцать. И когда Евтушенко пытается рассказывать, каким унижениям и дискриминациям подвергали его советские литературные чиновники, читателю становится смешно. Например, история с транзитной поездкой в Данию по пути на Кубу. Поликарпов запретил, так Евтушенко поднялся на другой этаж того же здания и получил разрешение аж от самого Суслова. Тяжелая жизнь, что и говорить: много пришлось походить по лестницам и коридорам власти. В Америке сравнительно недавно было придумано убийственное словечко: радикальный шик. Это то самое левое мировоззрение, которое рекламируют либералы, разъезжающие в лимузинах (лимузинный либерализм, по-другому). Евтушенко - советский пример этой жизненной установки, этой, если угодно, судьбы. Он даже не замечает, как на каждом шагу проговаривается. Пример: группа молодых писателей в Крыму в августе 68-го года обеспокоена политической обстановкой. И вот как об этом написано:
В Записях Блока к поэме "Возмездие" есть рассказ о Некрасове: продекламировав стихотворение, кончавшееся словами: "Но хлеб полей, возделанных рабами, Нейдет мне впрок", он добавил: "А вот мы его шампанским запьем". Самое интересное, самое важное: у нас нет никаких оснований подвергать сомнению искренность Евтушенко. Он действительно отправил в Кремль телеграмму, протестующую против вторжения в Чехословакию, действительно ответно наорал на Хрущева, громившего творческую интеллигенцию на достопамятных банкетных встречах. Его фронда была подлинной и, безусловно, чревата была риском. Он сам, во всяком случае, рисковал: самосознание риска у него было. Но тут вот закрадывается один гнусный вопросик: а всерьез ли его трактовало начальство? Видело ли в нем действительную угрозу? Большая ошибка либералов всех времен и народов - видеть начальство глупее, чем оно есть. Опыт власти - серьезный опыт, и как-то не верится, что на самом верху сидят самые дураки. Не забудем также о существовании так называемого аппарата: там-то уж точно сидели (и сидят) люди всячески прожженные и сообразительные. Евтушенко сколько угодно мог думать, что он против румяных комсомольских вождей, а на деле, похоже, эти вожди и водили его на ниточках. Написала же старуха Мандельштам, что Евтушенко и Вознесенский делали для большевиков ту работу, которую до них делал Эренбург: представляли режим в лучшем, чем он заслуживает, свете. Что начальство сразу же поняло в Евтушенко? Что он свой - не продаст и не убежит. Его спонтанные заграничные эскапады - вроде публикации на Западе автобиографии, не апробированной советской цензурой, - были встроены в эту программу. Тем более ценился на Западе этот советский сердитый молодой человек. Конечно, время от времени начальство устраивало ему выволочку; но это был элемент всё той же игры. Думается даже, что начальство по-своему любило Евтушенко - по формуле Лермонтова: "Нет, не тебя так пылко я люблю, Не для тебя души моей терзанья, - Люблю в тебе я прежние страданья И молодость, и молодость погибшую мою". Циникам у власти невольно нравился этот реликтовый идеалист, напоминавший, должно быть, им собственную комсомольскую юность. Вот одно свидетельство из "Волчьего паспорта": некий литературный начальник сказал Евтушенко, что будет его печатать, если в его стихах против советской власти будет не более тридцати процентов текста. Евтушенко пишет:
Выбивать-то выбивали - жизнь сама выбивала, - но молодой поэт им всё-таки нравился. Не думаю, что эти умные циники принимали Евтушенко за своего, играющего в те же игры. Они видели, что парнишка, так сказать, с придурью - вот с этими комсомольскими идеалами, - но это и повышало его шансы, и веру в него укрепляло: всё-таки свой. Другой пример: как очень молодого Евтушенко пытались вербовать в стукачи, прельщая заграничными круизами, шампанским и комнатами для свиданий в интернациональных отелях. Евтушенко поначалу дурочку валял, помня инструкцию старшего товарища, а в конце разговора сказал:
Гебешник был столь впечатлен, что расстался с Евтушенко уважительно и пожал ему руку. Евтушенко пишет в "Волчьем паспорте", что научился играть, хитрить, дипломатствовать с властями. Он приводит слова Луконина о себе: "Раньше советская власть в отношении поэтов вела политику кнута и пряника, а теперь Евтушенко такую политику ведет по отношению к советской власти". И всё-таки, думается, он не растерял своей искренности, просто она перешла, так сказать, на качественно высший уровень, сохранив в снятом виде всю эту дипломатию. Есть такие ситуации, такие типы людей, которые совершенно искренне не различают в себе игры и даже жульничества. Такие люди сплошь и рядом встречаются среди религиозных проповедников. Есть американский роман об этом - "Элмер Гантри" Синклера Льюиса, по которому сделан великолепный фильм с Бёртом Ланкастером. Элмер Гантри - несомненный жулик и, в то же время, несомненно верующий. Думая о Евтушенко, я всегда вспоминаю давно читанную и в свое время крайне популярную книгу Николая Огнева о Косте Рябцеве (было несколько выпусков - книга с продолжением). В одной из серий описывается комсомольское собрание в вузе, где решается вопрос: дать ли вузовке Фомичевой (фамилия условная) деньги на аборт. Решили: денег не давать, Фомичевой рожать. Несомненно, Евтушенко яркая личность, человек sui generis, но с этим парадоксально уживается у него чуть ли не полная растворенность в коллективе - естественно, "нашем", от которого у него нет никаких тайн. Он на собрании говорит то, что думает, - потому что, несмотря ни на что, на каком-то генном уровне верит этому собранию номинальных единомышленников. И происходит чудодейственная реакция: ему в ответ тоже верят. Ругают, пилят, поджимают - но верят. И, в конце концов, прощают. И когда Евтушенко пишет стихотворения типа "Ты спрашивала шопотом...", то это из той же оперы, что обсуждение на комсомольском собрании вопроса об аборте Фомичевой. При всем богатстве личной жизни у Евтушенко этой личной жизни как бы и нет: всё его, личное и интимное - общественное достояние. Конечно, такой человек не может не нравиться. Он так искренне влюблен в себя, что не может поверить в плохое к нему отношение. И этой любовью к себе он заражает окружающих. Искренне не любят - или не любили - Евтушенко люди из породы Сальери. Сальери был ведь далеко не бездарный композитор - но потому-то и завидовал Моцарту. Завистники Евтушенко завидовали, думается, его славе: ведь не столь же он выдающийся поэт, чтобы обладать таковой. При этом Евтушенко действительно в некотором смысле Моцарт: гуляка праздный и плодовитый автор в то же время. Одним словом: "Я разный, я натруженный и праздный..." и т.д. Откуда пошла слава Евтушенко? Ранние его стихи (книги "Обещание" и "Шоссе энтузиастов") действительно неплохи. Но слава Евтушенко началась, когда он появился на эстраде. Нет никакого сомнения, что большую роль тут сыграл его облик. Он некая мужская ипостась Марии Шараповой: двухметровый блондин приятной внешности. Читая Евтушенко (особенно зрелого и позднего), вы ничего особенного не чувствуете. Но на эстраде он неотразим. То, что он заметно актерствует, как ни странно, ему не мешает. Он просто полностью входит в роль. Но актерство, вспомним, искусство телесное. Евтушенко на эстраде - это тот случай, когда внешнее и внутреннее неразличимы. Евтушенко - поэт для Оскара Уайльда. Его нужно судить по внешности. Всякий другой подход будет поверхностным. Подполья у Евтушенко нет и быть не может - того подполья, где копошится, злобствуя и созревая, гений, какой-нибудь Достоевский. Мир Евтушенко - не подполье, а подмостки, часто принимающие размер стадиона. Евтушенко - поэт-спортсмен, поэт-физкультурник. Кавалерова в нем нет, но Володи Макарова - сколько угодно. Валя, естественно, достается ему. "Немцам два гола минимум", - кричал парнишка на футбольном матче в романе "Зависть". Евтушенко многих немцев обыграл: немцев в старинном русском смысле, то есть немых, по-русски не говорящих. Это - его мировая слава. Евтушенко - поэт эпохи видео, когда картинка стала куда важнее текста. А он и есть картинка. Он пишет в "Волчьем паспорте: "Дитя сталинской эры, я был мешаным-мешаным существом, и во мне уживались и революционная романтика, и звериный инстинкт выживания, и преданность поэзии, и халтурмейстерское графоманство". На редкость счастливое сочетание качеств. Он не только не антисоветский поэт, но сама советская власть в эпоху ее стагнации. Продукт ее химического разложения. Можно сильнее сказать: синий огонек, поднимающийся над могилами разлагающихся покойников. У Блока есть неоконченное стихотворение "Русский бред" со строчкой: "дорогая память трупа". Вот Евтушенко и есть дорогая память трупа - советской власти. Насколько он укоренен в советской эпохе, можно судить по тому же "Волчьему паспорту", в котором он восторженно пишет о Панче Вилья и Че Гевара, ужасных людях. Панча Вилья был просто бандит, развлекавшийся повешением голых пленников, дабы посмеяться над известным постэффектом повешения (об этом читайте в мемуарах Сергея Эйзенштейна). А Че Гевара, на мой взгляд, и того хуже: идеалист-убийца, человек типа Дзержинского. По прошествии времен, после всех опытов длить такие восторги - не большого ума признак. Хочется найти в истории русской литературы прецедент для Евтушенко - и не найти. Похожие сравнения то и дело набегают: Бенедиктов, Кукольник: шумная слава при отсутствии серьезного творчества. Рангом выше - Бальмонт, конечно. Игорь Северянин, король эстрады, естественно вспоминается. Но давайте честно признаемся: Евтушенко значительнее. Время его значительнее, труднее. Ведь у вышеперечисленных почти ничего и не было, кроме новосветского брюта. А у Евтушенко была - советская власть. Он сумел сделать из нее некий красивый миф, какой-то неумирающий идеал - и тем самым помогал ее выносить. Тут, правда, и сама советская власть ему помогала: в эпоху Евтушенко подвальных тюрем стало меньше, а стадионов больше. Спорт вырос в цене и стал профессиональным. Евтушенко - спортсмен-профессионал поэзии. Другие передачи месяца:
|
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
