Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
23.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
[19-02-05]
Цена Победы. Поколение победителейАвтор и ведущий Владимир Тольц Владимир Тольц: Цена победы. О ней я продолжаю расспрашивать людей из поколения победителей. Сегодня наш гость Анатолий Черняев. В победном мае 45-го ему исполнилось 24 года. Анатолий Сергеевич, конец войны, где он вас застал? Анатолий Черняев: Застал в Курляндии. Это тот кусок Латвии, который не был освобожден до самой середины мая. С передовой нас сняли еще 5 числа. Потому что от нас остались одни ошметки, заменили нас более-менее свежим полком и отодвинули маршем в неопределенном направлении. Конец войны нас застал в походе в направлении Эстонии. Я был первым заместителем начальника штаба 205 Валгинского краснознаменного полка 44 дивизии первой ударной армии. Поместили нас возле Таллинна, такое местечко Клога, дачное местечко, потом стало курортное, а во время войны при немцах это был концентрационный лагерь. Полк разместили в бараках этого концентрационного лагеря. Но, что такое полк? Это едва ли сотня, как говорили, активных штыков со всеми потрохами, со всеми хозяйственными службами и так далее. Делать было совершенно нечего. Было совершенно непонятно, зачем мы там оказались. Но началось то, что обычно бывает. - Командир полка был арестован буквально через неделю за попытку утопить свою любовницу, связистку из штаба. Начальник штаба еще до него был отозван на учебу. И фактически я остался командующим подразделением... Оказались мы в очень враждебной среде. Я почувствовал: нас не хотели, нас не любили и ждали, что теперь будет. Ощущение тогда уже, начал писать бурно дневник и записал себе, что это совершенно чужое - это иностранное государство. И самое правильное, что мы сделаем - это мы отпустим их, пусть они вернутся к своему 39 году. Это тогда еще написал. Потом нам нашли занятие - готовится к параду. В Москве предполагалось колоссальное шоу - сталинский парад знаменитый, и мы в каждой части тоже должны были провести парад. Я засел впервые в жизни за строевой устав и учил: "первый батальон вправо, остальные направо..". Никаких батальонов у меня там уже не было. Сплошная была комедия, и все это так воспринимали. Но, тем не менее, мы этот парад провели. А потом нас погрузили и повезли. Мы думали, что нас повезут в Японию. Мы уже совершенно небоевая часть были. И нас выгрузили в Павлограде на Украине, недалеко от Полтавы. Владимир Тольц: Ну это совсем другая земля, тогда воспринимавшаяся как "нашенская"... Анатолий Черняев: Там ощущение было совершенно другое. Нас встретили, там бабы были одни в этом городе, встретили они очень радостно, с ожиданием, что мужики, наконец, появились. Но, как это ни парадоксально, нас поместили, полк этот, в бывшей полуразрушенной тюрьме. То есть мы из концлагеря попали в тюрьму. И тоже опять - есть было нечего. Прислали нового командира полка, который не воевал. Я его презирал, он меня ненавидел. Так что я понимал, что мне тут не житье. Тем более, что я рвался из армии. Я воспользовался тем, что я астматик, в конце концов меня... Почти год продержали все-таки в армии. Владимир Тольц: Как воспринималась вами тогда жизнь в первый послевоенный год? Анатолий Черняев: Ощущение было разоренности, разоренного города, полуразрушенного города, при всем добром отношении к нам со стороны женщин, девиц и так далее. Эти танцы бесконечные каждый вечер, крутеж. И вот там, когда делать было абсолютно нечего, я читал, что можно было достать. И вот там я почувствовал, что мы уже никому не нужны! Это почувствовали и материально. Потому что я оставался вроде начальником штаба полка, я получал гроши. Потому что большая часть уходила родителям еще со времен войны, партвзносы - довольно сумма, оставалось, я еще тогда курил, только на папиросы. И вот ощущение из вечера в вечер, я писал для себя, что кончилось наше время. Нас позвали, мы свое дело сделали, и нас бросили. Но это ощущение этой ненужности еще больше возникло тогда, когда я в конце концов вернулся в Москву и бросился сразу на свой истфак в Московском государственном университете. Я три года закончил до войны, теперь на четвертый курс. С одной стороны, жадность насытится мирной жизнью, с другой стороны - беспросветная бедность. Отец у меня был учитель и семья приличная. Дали мне стипендию. Ощущение неопределенности -что сложилось? Мы для чего? Владимир Тольц: Скажите, вы, ребята, вернувшиеся с войны, вы ощущали какую-то общность, солдатское единство? Вы воспринимали себя как "поколение победителей"? Анатолий Черняев: Дезька Самойлов, мой друг школьный, будущий великий поэт, произнес эти слова: "поколение комбатов". Только потом поняли, спустя годы, когда пережили ждановский доклад. (Вроде историки к этому никакого отношения не имеют, но у нас каждый день проходили проработки. Выступали эти историки, эти партийцы и выступали про разгром вейсманистов, морганистов, понятия не имея, что это такое.) Более-менее все чувствовали, не потерявшие здравый смысл, что проработка идет для того, чтобы показать - вот так будет с теми, кто осмелится поступить как-то иначе или не согласится с тем, что идет сверху. А потом наступил полный ужас - наступила коспомолития. И вот тут наше поколение, по Окуджаве: "А где же ваше мужество, солдаты, когда вы возвращаетесь назад?". Я помню знаменитое заседание в Ленинской аудитории, партийное собрание, когда исключали из партии Героя Советского Союза еврея, который где-то между собой сказал, что идет антисемитская кампания, избивают евреев. Так он определил совершенно правильно и точно. И вот такое "непонимание политики партии", его исключали из партии - так вот было самим стыдно. Там аудитория с большими пюпитрами, можно было скрыться, что мы и делали в свое время на лекции, чтобы читать книжку или болтать. Так вот здесь спрятались мужики-фронтовики, потому что большая часть партийцев были бывшие фронтовики. А некоторые выходили и громили его, человека со звездой и сами с орденами. Это слышать было позорно и стыдно! Никто не встал и не сказал, все проголосовали. Вот что с нами собирались сделать и сделали. Владимир Тольц: Но ведь молодые люди, неужели жизнь исчерпывалась этими мрачными идеологическими разборками? Анатолий Черняев: Я был бы, конечно, несправедлив, если бы сказал, что вся наша жизнь была поглощена политикой. Мы старались от нее всячески отмежевываться. Были человеческие отношения, была увлеченность учебой, были книги, были театры, были концерты. Мы молодыми людьми были, мне было 26 лет тогда. Потом у нас пять лет было вырвано из жизни, молодой жизни, теперь пытались насыщать. Вот это ощущение ненужности... Какие-то проходили "мингрельское дело", "ленинградское дело" - все это боком проходило мимо нас, насыщая каким-то тайным ужасом от того, что происходит рядом, но чего мы абсолютно не в состоянии понять и никто нас в это не посвящает. А то, что говорила пропаганда, поверить в это было невозможно, по просто дикой нелепости. Я говорю об интеллигентных юношах. Конечно, не все были такие. Но были и циники. - Покойный, плохо так говорить, академиком стал, был секретарем партбюро, он прекрасно понимал, что происходит. И когда я к нему пришел и говорю: "Слушай, Пашка, что делается и что ты делаешь своими руками?".- "Ну что, ты, Анатолий Сергеевич,- перешел на официальный тон,- нас в райком вызывали. Нам прямо сказали, что мы должны убрать евреев из общественной жизни и оставить в науке только самых гениальных. Вот установка какая. А то, что космополиты безродные, преклоняются перед американцами, перед Западом - это декорации". Вот, что мне сказал секретарь партбюро. Владимир Тольц: Анатолий Сергеевич, эта война поломала судьбу целого поколения вашего, то, что назвал Давид Самойлов "поколением комбатов". Все вы, мальчики и девочки, ушедшие с выпускного класса московской школы, все, кто учился когда-то вместе, сколько вас осталось после войны? Что произошло с этими людьми? Анатолий Черняев: Я попал на фронт в лыжный батальон, где оказалось всего несколько студентов, а в основном это была мещанская среда приволжских городов, из Арзамаса. Она меня очень поразила своей совершенной невежественностью, своим цинизмом по отношению к жизни. Там хорошие были мужики, а потом у меня и во взводе, и в роте были мужики курские, орловские, старше меня чуть ли не в два раза. Это люди, которые рассматривали войну как стихию. Стихийное бедствие, которое навалилось, и они должны остановить, предотвратить. Никакого пиетета перед Сталиным у них не было, они относились как к неизбежности. Они живут в этой среде, в этой системе, в этой стране, в этом государстве, да и ладно. Я пробыл кроме госпиталя, двух или трех месяцев на курсах переподготовки, был на передовой все время, но я ни разу не слышал "за родину!", "за Сталина!". Это только в боевых листах можно было прочитать. Все это придумано, конечно. И потом люди, которые это говорят и пишут, они просто не представляют себе, что такое атака, что такое бой. Никто ничего не думает, состояние не просто возбуждения, а состояние бешенства и вместе с тем страха. Так что эта среда была крестьянская, которая меня окружала, я был один интеллигент и в роте, и в полку, и в батальоне потом. Они ко мне очень хорошо относились. Так что я вспоминаю с благодарностью, многие из них погибли. Но те, с которыми я ушел на войну или которые попали в другие места, на истфак вернулись очень многие. На нашем курсе было человек 150, среди них треть, наверное, парней, погибли два или три человека, остальные вернулись. Но не все вернулись на истфак, известно было, потому что там подсчитывали и вывешивали. Владимир Тольц: То есть вернувшихся с фронта в университете было значительное количество? Они как-то задавали тон остальным? Анатолий Черняев: Эти люди, когда я вернулся в среду истфака, она же была другая совершенно, они не чувствовали себя поколением. Они чувствовали, что они принадлежат к какому-то слою, который чего-то заслужил перед страной, и что он имеет не только какие-то обязанности, как и все (а Сталин уравнял всех, об этом я еще скажу в этом смысле) какие-то права или какие-то внутренние (слово нехорошее) претензии на то, чтобы к ним апеллировали. Они обладают каким-то жизненным опытом, все-таки еще молодые, но, тем не менее, у них есть очень страшный опыт. Конечно, неприменим, но психологически можно было бы им воспользоваться. Этого ощущения, что мы поколение, у нас не было. Это в среде, когда я оказывался в среде Давида Самойлова, поэтов, интеллигентов рафинированных, там об этом говорили. Но там не соприкасались люди, прошедшие войну, с людьми, которые были просто по возрасту рядом. А что касается "уровнять", Сталин очень хитро сделал. Ведь вы знаете, что День победы восстановил Брежнев спустя 20 лет после войны, даже этот день не отмечался. И Слуцкий правильно написал, что "ордена теперь никто не носит, планки носят только дураки". Действительно, никому в голову не приходило явиться на лекцию с орденами. Мы не чувствовали себя чем-то особенным. И Сталин добивался этого для того, чтобы это поколение не предъявило ему претензий и не предъявило ему счет. Он всех уровнял, а некоторых заполоскал в эту свою гнусную политику. Космополитию прошли очень многие. Я знал таких людей до войны, с которыми дружил, прекрасные люди, но когда они прошли партийную школу космополитии, они стали другими людьми - циниками, ненавистниками, формальными идеологами. Поколение мало того, что не было отформировано, оно было атомизировано, расколото. Поколением можно назвать только в возрастном смысле. Владимир Тольц: А вот из более близких вам по судьбе, по духу, скажем, соучеников по школе много погибло? Анатолий Черняев: Видите ли, я учился в особенной школе, где всего было 15-16 учеников в классе. Это была одна из трех элитных школ. Больше было девушек, чем ребят. На фронт ушли трое только, не считая меня - Давид Самойлов, Левка Безыменский и наша староста, красавица нашей группы Наташа Станкевич. Все выжили. Часть оказались в тылу по разным причинам, то кто по специальности. Некоторые мехмат кончали, их использовали в промышленности военной. Владимир Тольц: Гость "разницы во времени" сегодня - один из "поколения комбатов", за войну дослужившийся до звания капитана, а после нее до должности помощника президента СССР по международной политике Анатолий Черняев. Анатолий Сергеевич, все эти годы войны с 41 по 45-й масса всего происходило и трагического, и нелепого. Какой эпизод сейчас ярче всего и чаще вспоминается? Анатолий Черняев: Опять же, если сказать, самый последний эпизод, который был для переживания самый страшный - это буквально за три, за четыре дня до того, как наш полк был снят с передовой. Нам был приказано подготовить полосу наступления для тех, кто нас сменит. И мы каждую ночь ходили на нейтральную полосу, которая была вся заминирована. И возглавлял эту группу я. И вот тут на моих глазах погибло очень много хороших людей. И офицер, инженер полка, и начальник разведки погиб, и старшина, который шел рядом со мной. Буквально мы нарвались на немцев в трех шагах, они выскочили из окопа и открыли огонь. И каждая ночь, когда наступала темнота, человек 50 выходили в перелесок и знали, что пока мы днем отдыхаем, немцы заполняют этот перелесок, нам опять надо оттеснять. Ночной бой, да и заминировано, растяжки, так называемые. Один раз я чуть было не подорвался. Меня буквально остановил солдат: "Капитан, смотри, это же проволока". Причем мы все понимали, что война кончается. Первое мая у немцев тоже праздник. Они вылезли из окопов, обливались водой, кричали: "Рус, давай сюда!". Мы тоже вылезли, никто не стрелял друг в друга. Все понимали, что это вот уже, и зачем под конец?.. Потом когда я все это читал, например, эта битва под Берлином совершенно бессмысленная, где уложили триста тысяч человек совершенно без всякой стратегической военной необходимости, только потому, что Сталину так хотелось. Но это в масштабах всего фронта, всей страны. А в наших масштабах, зачем это нужно было так делать и гонять нас туда в этот перелесок каждую ночь? Вот этот самый последний эпизод, но он самый тяжелый, потому что мы уже понимали, что вот-вот все кончится. Владимир Тольц: А вообще у вас, окопных людей, часто возникало это в ходе войны ощущение бессмысленности или неправильности приказов командования? Анатолий Черняев: Первый бой, например, самый первый в лыжном батальоне. Задача была поставлена - в тылу у немцев отхватить большое село и держаться, пока не подойдут наши основные части. Вроде бы как естественно, мы - лыжники, мы прошли линию фронта на северо-западном от Старой Русы, никакого прямого сплошного фронта не было. Пострелялись с немцами, пока занимали. Вроде как остановились. Опять же началось, с голодухи: деревня тыловая была, из подвалов повытаскивали французские вина, сыры, колбасы. Я был тогда командиром отделения. Поставить даже часового было невозможно. Наутро выяснилось - расстреляли моего сокурсника Гафта. Расстрелял пьяный командир батальона за то, что он ушел с поста. - А кто тогда стоял? Вот его застал кто-то, что он в хату зашел, вместо того, чтобы на посту. И его тут же расстреляли. Вот эти безобразия, впервые столкнулся. Потом под командованием этого комбата пришлось всю зиму провести, между прочим. К счастью, нас потом в корпусную разведку взяли. Это мало того, что была безнравственная публика, они были совершенно некомпетентны как командиры, не обладали ни качествами характерами, ни знаниями. То есть здесь у солдат возникала ненависть, готовность пристрелить при первой возможности. Но это частный случай. Но вот ощущение, что неправильно действует командир фронта или командующий армией- до нас это абсолютно не доходило. Это была какая-то высшая сила, которая отдает приказы... Владимир Тольц: Фронтовик 41-45 годов Анатолий Сергеевич Черняев. Готовящееся казенное ликование по поводу 60-летнего победы его мало трогает. Анатолий Черняев: Для меня, уже очень старого человека, конечно, это 60-летие эмоционально абсолютно не воспринимается. Тем более, что никаких благ, в отличие от членов ветеранских всяких комитетов, я от этого не имею, кроме того, что Лужков присылает к каждому Дню победы очередные несколько сотен рублей. Это составная часть пиара, определяю современным термином - именно пиара, с очень опасными, я считаю, психологическими и идейными последствиями для нации. Владимир Тольц: Но, тем не менее, я знаю по вашим мемуарам опубликованным, по дневникам, вы все-таки в этот день каждый раз пойдете и выпьете со своими однополчанами... Анатолий Черняев: Теперь уже не с кем. Для меня лично, конечно, это было событие, эти пять лет, которые я пробыл на войне. Конечно, событие! Но я не воспринимаю его как национальный праздник. Индивидуально, как персональная любовь. А ходить мне уже не с кем, я один остался. Был у меня фронтовой друг, он четыре года назад умер... |
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
