Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
23.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
Герои времениПередоновАвтор и ведущий: Петр Вайль Сегодня наш герой - Передонов, центральный персонаж романа Федора Сологуба "Мелкий бес". Почему сразу, как только роман вышел в свет в самом начале ХХ века, имя его главного героя Передонова стало нарицательным и немедленно возник термин "передоновщина"? Почему об актуальности Передонова заговорили сейчас, через сто лет? Об этом очередная программа из цикла "Герои времени". В ней принимают участие: культуролог Денис Драгунский, драматург Валерий Семеновский, режиссер Николай Шейко, актер Виктор Гвоздицкий. Ведущий - Петр Вайль. Ардальон Борисыч Передонов, провинциальный преподаватель литературы, вышедший на страницы романа Федора Сологуба "Мелкий бес", потряс читающую Россию начала века. Пакостник, оскверняющий все, к чему или к кому прикасается, воплощение пошлости и серости, доносчик и ябеда, изводимый комплексом преследования, мелкий карьерист и домашний деспот, Передонов сразу стал именем нарицательным. В романе поражала и смелая, по тому времени, эротическая линия. Тираня гимназистов вообще, Передонов особенно преследует женоподобного мальчика Сашу Пыльникова, которого, при этом, беззаботно растлевает взрослая женщина. Более или менее понятно, что роман Сологуба оказался в забвении при новой власти. Но термин "передоновщина" удивительным образом пережил десятилетия непечатания. Через сто лет "Мелкий бес" переживает новые успехи. Передонов снова кажется актуальным и опасным. Снят фильм "Мелкий бес", режиссер Николай Досталь. Однако это произошло в 95-м, когда российского кинопроката практически не существовало, а телеканалы не слишком обращали внимание на отечественное кино. Так что картина прошла довольно незаметно. Больше повезло театральной сцене. Во МХАТе имени Чехова с успехом идет спектакль по пьесе Валерия Семеновского "Учитель словесности", с подзаголовком "Сочинения на темы Федора Сологуба". С Виктором Гвоздицким в роли Передонова. Что такое Передонов и "Мелкий бес" для режиссера Николая Шейко, который поставил этот спектакль? Николай Шейко: Ощущение замечательно поставленного прогноза на всю дальнейшую нашу историю. Передоновский комплекс, передоновские потуги и болезни, страсти, несоответствие внешнего и внутреннего, алогизм и парадоксализм и беспросветная, обреченная безысходность этого человека остается навсегда. И потомки будут к нему обращаться. Это один из самых точно угаданных русских типов. Для меня с течением времени он теряет свою монструозность. Мне кажется, что не так страшен черт, как его малюют. Он рассеян повсюду, он вечен, он с нами. Краше он не становится, просто я меньше ужасаюсь, вникая в него. Я понимаю, что мы обречены с ним пройти этот путь. Михаил Кузмин написал замечательные стихи: А дети вырастут, как свинопасы, Вот этот школьный учитель воспитывает и детей таким образом. И мы сейчас готовим, как мне кажется, достойную смену. Тогда были пионеры, которых Сологуб ненавидел (они при нем появились, в 20-е годы), а теперь есть новые поколения, отважно вступающие в жизнь, не обремененные ни лишним знанием, ни какими-то сомнениями. А наоборот, как-то быстро и легко развязывающие узлы своего духовного существования и, вообще, своего существования на этом свете. Петр Вайль: Передонов в романе Сологуба - воплощенная низость, чего в жизни не бывает, не бывает такой черноты непроглядной. Как вы с этим справляетесь? Это вопрос Виктору Гвоздицкому, который во МХАТовском спектакле "Учитель словесности" играет главную роль - самого Передонова. Виктор Гвоздицкий: Мне трудно с вами согласиться, что он такая непроглядная низость. Прежде всего, потому что Передонов имеет отношение к каждому, кто живет в нашей стране. Тут скорее сострадание возникает, потому что очень много вокруг передоновых и передоновщины. У меня отношение к этому скорее не как к низости, а как к тому, чему хочется сострадать, жалея. Когда я впервые встретился с этим персонажем, у меня закралась мысль, что Сологуб очень шифрует себя в Передонове. Потом, когда начинаешь работать с ролью, по миллиметру продвигаешься в судьбе, убеждаешься в этом еще больше. У хорошего автора почти всегда торчат уши. Почти всегда можно увидеть его подсознательную жизнь и желания. Именно от этого у меня такое не одномерное отношение к этому персонажу, не как к нарицательному отрицательному персонажу. Петр Вайль: Автор пьесы "Учитель словесности" Валерий Семеновский, главный редактор журнала "Театр", подчеркивает неслучайность возникновения сологубовского романа и его главного героя. Валерий Семеновский: Этот роман появился и стал популярным на рубеже веков. Он сохраняет эту рубежность. Отчасти он, по свей структуре, по мышлению авторскому - принадлежит классическому реалистическому роману XIX века, но, вместе с тем, уже и к символистскому. Петр Вайль: Там, конечно, полное соотнесение с русской классикой XIX века, но мне всегда казалось: когда читаешь "Мелкого беса", слышится что-то знакомое, похожее на нечто гораздо более безмятежное, чуть ли не Тургенев. Это похоже, но похоже так, как карикатура, недружеский шарж или как фальшиво исполненная красивая мелодия. Как будто Сологуб нарочно портит образцы классической русской литературы. Валерий Семеновский: Он осмысленно завершает это. То, что в Передонове есть карикатура на хрестоматийного маленького человека русской литературы, то, что там пародируется все, вышедшее из "Шинели" - иногда редуцированная, а иногда и явная установка автора. И в этом смысле этот роман содержит авторскую рефлексию не только по поводу романа XIX века, но и всех классических, традиционных гуманистических понятий. Когда Передонов появился, о нем все стали говорить, и он казался необычайно актуальным воплощением "житейской пошлости и обыденности", как о нем сказал Блок. Вячеслав Иванов говорил об "ужасе пустоты", Андрей Белый - об "обыденности демонизма". Сегодня все это сохраняется. А с другой стороны, у нас уже есть опыт ХХ века, с его беспримерным по масштабам и последствиями лицемерием и глумлением над людьми. За это время формы нравственного уродства сделались столь разнообразными и изощренными, столь неуязвимыми, что передоновщина в своем классически ужасающем виде в сравнении с ними слишком очевидна и слишком доступна моральному осуждению. В отличие от первых читателей Сологуба, мы, кажется, вообще утратили способность ужасаться чему бы то ни было. Ведь когда он появился, ему все ужаснулись: "Ой, какой мелкий бес!". У нас он не мелкий бес, а именно учитель словесности. Петр Вайль: Ардальон Борисович Передонов - учитель литературы. Это, вслед за Валерием Семеновским, подчеркивает Николай Шейко. Николай Шейко: Вообще такое учительское начало свойственно не только учителям, но и режиссерам, руководителям предприятий, нашим политикам. Вот недавно читал вполне приличную газету. Там просто Передонов рассказывает, как он одолел Москву и как ему хорошо в ней живется. Передонов все-таки яркая личность. Хотя он пигмей даже рядом с Салтыковым или Гоголем. Но, тем не менее, это вещь. Петр Вайль: Это вещь? Да, без "Мелкого беса" и без Передонова не представить русский ХХ век. Но автор, Федор Сологуб, в когорту великих все же не очень входит. Денис Драгунский: Была у меня одна знакомая, которая рассказывала, что стоит как-то на кухне, и вдруг по радио говорят: "Редко исполняемые произведения". Послушала она эти произведения и думает: а ведь правильно, что их редко исполняют. Что такое роман "Мелкий бес"? Я бы сказал, что это хороший роман, написанный плохим писателем. Может быть, в какой-нибудь бедной литераторами стране, типа Швейцарии или Руанды, Сологубу, может быть, памятник бы поставили на площади. Петр Вайль: Корней Чуковский в своих дневниках пишет, что Сологуб ему сам сказал, что однажды написал 40 стихотворений за день. О чем-то это говорит. Денис Драгунский: Роман все-таки хороший, несмотря на то, что он такой штампованный. После того, как Передонов со своей Варварой устраивает оргию в доме, пляшет с пьяной квартирной хозяйкой, рвет обои, харкает на них, автор нам поясняет, что так вот Передонов получал удовольствие. Петр Вайль: А сама по себе сцена не требует, конечно, никаких пояснений. " - Плевать я на тебя хочу, - спокойно сказал Передонов. - Не проплюнешь! - кричала Варвара. - А вот и проплюну, - сказал Передонов. Встал и с тупым равнодушным видом плюнул ей в лицо. - Свинья, - сказал Варвара довольно спокойно, словно плевок освежил ее". Хороший ведь писатель: "Плевок освежил" - это здорово. Денис Драгунский: У меня была идея в молодости: взять всех плохих советских поэтов и набрать из них хорошие строфы, двустишия, слоги. Так что мне интересно в Сологубе? То, что он замки сбивает с вечных табу русской литературы. Это, прежде всего, сексуальность. Почему был вызван скандал? Не потому что там описан плохой человек. Таких плохих людей в русской литературе полно, у Щедрина и Гоголя их сколько! Табу на эротику, на сексуальность, которого русская литература придерживалась так же жестко, как какое-нибудь племя Табрианских островов. И вдруг это было скинуто. Ведь начинается все с инцеста Передонова со своей сестрой. Правда, не родной, сводной, но все же сестрой. Там и проблемы инцеста, и проблемы трансвестицизма - превращения мальчика в девочку. Петр Вайль: Когда Саша Пыльников переодевается в девочку, и его фактически растлевает одна из сестер Рутиловых. Денис Драгунский: Но важно и другое: что Передонов, видя хорошенького Сашу Пыльникова, думает, что он и есть переодетая девочка. У него какие-то педофильско-педерастические фантазии на эту тему. Чем восхищался Блок в романе? Именно Людмилочкой Рутиловой и Сашей Пыльниковым. Тем, что среди этого ужасного, затхлого, кошмарного, живущего вне времени и пространства, есть такая языческая эротическая парочка, которая, запираясь на чердаке, одевается в разные античные хитоны, целует друг другу руки и ноги. Блок как раз и пишет, что слово "растление", слово "разврат" к этому не применимы. Это радость чистого, освобожденного эроса, радость плоти. Петр Вайль: Сам-то роман Сологуба - книжка беспросветная, там Передонов не исключение из общества, а все персонажи такие. Купец Тишков, о котором сказано: "Можно было подумать, что это не живой человек, а что он уже умер или не жил никогда". Или председатель земской управы: "Как будто кем-то вынута из него живая душа и положена в долгий ящик, а на место ее вставлена не живая, но сноровистая суетилка". Какое хорошее слово - суетилка. Только Сологуб скажет что-нибудь хорошее о персонаже, тут же спохватывается - вдруг читатель подумает, что какой-то просвет. Про вдову Грушину, например: "Лицо, не лишенное приятности, а зубы грязные и черные". И так всё. Как вы в спектакле справлялись с этой чернотой непроглядной? Вопрос режиссеру Николаю Шейко. Николай Шейко: Актеры надевают на себя эти маски и все время ссылаются на аналоги русской литературы. Этого нет у Сологуба, тут некая стилизация, версия - не смысловая или сюжетная, а чисто стилистическая. Ужас в перчатках. Все время звучит замечательная музыка того времени, много Чайковского. Петр Вайль: Передонов не ужасает так, как он ужасал людей начала ХХ века. И это общая проблема вообще современного искусства - литературы, театра, кино. Я уверен, что именно с этим связан напор пресловутой чернухи, жестокости и насилия на экране. Это не потому, что человек стал так распущен, просто он перестал пугаться того, чего пугался раньше. И чтобы произвести на него впечатление, нужно показать гораздо более страшные вещи, чем требовались в предыдущие десятилетия или столетия. Что-то такое приходится делать при всяком обращении к классике? Валерий Семеновский: Я могу сказать, как мы сделали. Передонов у нас говорит: "Мороз и солнце, день чудесный", а ощущение такое, что гадость сказал. При этом он приватизирует всю русскую литературу. Спектакль недаром называется не "Мелкий бес", а "Учитель словесности". Петр Вайль: Но здесь вы идете за Сологубом вполне. У него ведь Передонов предстает и в речевых характеристиках, но и вполне декларативно. То есть, такое ощущение, что Сологуб боится, что читатель не поймет, какая мразь герой. Поэтому у него там сплошь и рядом попадаются фразы: "Не любил людей и не думал о них иначе, как только в связи со своими выгодами и удовольствиями", или: "Его чувства были тупы, и сознание его было растлевающим и умерщвляющим аппаратом, все доходящее до его сознания претворялось в мерзость и грязь". Валерий Семеновский: Передонов у нас говорит так: он пишет письмо о преступлениях, которые творятся вокруг, о том, что "заговор страшный, матушка, против Бога и против меня". Пишет: "Сам-то я, матушка, соткан из пламя и света". Он в этом убежден. Он присвоил себе все. Он Тютчева процитирует: "Молчи, скрывайся и таи" - но в таком контексте! Не думал Тютчев, не тот смысл он вкладывал, какой Передонов вкладывает в эти слова. А при этом он все захватил. Вот чего у Сологуба нет. У него нет этого ощущения тотального захватничества. Это ситуация уже нашего рубежа веков. Петр Вайль: Образ Передонова, кажущийся зловещим, при ближайшем рассмотрении, при тесном приближении, как это всегда бывает, вызывает чувство сострадания. Виктор Гвоздицикй: Мне бывает очень жалко себя, коллег, стоящую на улице женщину, которая продает старые газеты для того, чтобы просто не просить. Потому что жизнь стала другой. Критерии человеческие изменились. Петр Вайль: Что вы имеете в виду? Виктор Гвоздицкий: Человеческие ценности, человеческие отношения изменились. Я это ощущаю через свою профессию, через театр, который изменился очень сильно. Я говорю о коммерциализации театра, которой практически не было. Была идеология, но коммерции в чистом виде, в беззастенчивом виде в русском театре не было никогда. Петр Вайль: Конечно, никогда не бывает такого прямого выбора, как в обмене игрушками: ты мне - я тебе, или-или. Все гораздо более сложно. Но, тем не менее, такая публичная штука, как театр или кино не может остаться вне внимания. Значит, либо идеология, либо коммерция. Так что все-таки лучше? Виктор Гвоздицкий: Просто искусство. Петр Вайль: Искусство - часть идеологии, инструмент идеологии, его не оставят в покое. Виктор Гвоздицкий: Это всегда было мучительно, но всегда были люди, которые плыли против течения, которые занимались профессией, которые находили в этом прекрасное и которые не находили в этом идеологии. И в литературе, и в театре. Всегда были личности. Петр Вайль: А против коммерции бороться не получается? Виктор Гвоздицкий: Это бесполезно. Как-то я сказал, чем обидел многих, что мой театр кончился, его нет, и я не хочу сегодня заниматься театром. Я в театре люблю стариков, люблю профессию, люблю заниматься именно ею, отдельно, а сегодня это не нужно. Сегодня профессия очень нивелирована. Она стала примитивной. В Передонове этого очень много. Петр Вайль: Учитель литературы Ардальон Борисович Передонов. Кто он такой? Николай Шейко: Передонов - это воплощение обыденности демонизма. Может быть, слово демонизм мы сейчас немножко иначе употребляем, но вот эта обыденность, повседневность этого кощунственного парадокса, человека безнравственного, бездуховного, в сущности животного, биологически активного и питающегося трупами. Я бы сказал, что это воплощение демонизма и изнанки жизни. То, что Чехов называл "выдавливать раба по капле". Все наши занятия по самосовершенствованию абсолютно ему не нужны. Более того, он способен их перерабатывать. Вот как к нам привозят атомные отходы, и мы замечательно на весь мир прославились умением их перерабатывать. Здесь чисто передоновская черта в общегосударственном масштабе. Когда то, что не только нехорошо, но и неприлично, становится хорошим, нужным и даже полезным, как доказывают наши руководители. Так и в частной ситуации все плохое логарифмируется в какую-то модель, и одно плохое другому плохому помогает. Похотливость - и рядом цинизм, рядом вседозволенность, отсутствие морали, сдерживающих начал. Не видно - значит можно. Формула жизни. Петр Вайль: Сам конкретный, портретный Передонов в романе ускользает. Его облика Федор Сологуб не дает. Денис Драгунский: Там было сказано, что у него заплывшие глазки. А какой он? Тощий, толстый, маленький, большой? Однако то, что за него все готовы выйти замуж - тоже интересный момент. Будущий инспектор, да и сейчас статский советник. Петр Вайль: Подполковник, кажется. Денис Драгунский: Полковник. Петр Вайль: А как насчет тезиса, который высказывает один из авторов спектакля, да и вообще это тезис господствующий, что сейчас переменились человеческие критерии. Что людей судят не по их истинным достоинствам, а по каким-то другим. Вероятно, имеется намек на всеобщую коммерциализацию жизни, некое бездушие. Денис Драгунский: Да ладно! Вспомните первую фразу Фамусова про Скалозуба: "И золотой мешок, и метит в генералы". Он же про него мог сказать: вояка, храбрец, служака. Какие-то моральные качества. Нет: богат и карьера хорошая. Так всегда было, мне кажется. Петр Вайль: Человек всегда примерно один и тот же. Денис Драгунский: Вы знаете, не всегда. Я думаю, были какие-то рубежи в развитии человечества. Первый рубеж пролег где-то в XII веке до нашей эры. А второй рубеж - в 60-е годы XX века нашей эры. И всякий раз обстоятельства заставляли человека действовать иначе. В XII веке кончилось материнское право, начался патриархат, который благополучно дожил до наших дней, а с 60-х началось довольно активное наступление феминизма. Петр Вайль: И молодежи. Я думаю, молодежная революция еще важнее. Значимой частью общества оказались подростки и юноши. Это колоссальное качественное изменение. Денис Драгунский: Вообще надо сказать, что сейчас человек стал сильно меняться. Он три тысячелетия оставался неизменным в основных параметрах своей и политической, и частной, и интимной жизни. А сейчас, когда женщина стала человеком, когда молодежь стала человеком, когда гомосексуалисты могут заключать браки, это уже совершенно другой мир. А мы, пытаясь осмыслить этот мир, найти в нем свое место, остаемся людьми пржнего времени. Нам посчастливилось или не посчастливилось жить на рубеже. Не знаю, как вы, но я принадлежу к патриархальному миру и думаю, что Гвоздицкий, хотя он моложе меня, принадлежит ему же, раз он говорит, что любит стариков в театре. И вот хочется найти свое место. Потому мы и хватаемся за образ Передонова, за передоновщину. Наступает новый мир, и мы сразу пытаемся на него ярлык наклеить. Петр Вайль: Вопрос драматургу: ваш Передонов - современный человек? Валерий Семеновский: Да, современный человек. Внутренне. Зал, надо сказать, все время смеется. Там очень много смешного, узнаваемо смешного. Там, например, впрямую пародируется Пригов. Вообще "мелкого беса" можно обнаружить не только в Передонове, но во всем общепринятом укладе жизни. На всякую подлинность находится свой псевдоним и свое искажение. Вот это для нас очень важно: что настоящее, а что ненастоящее? Все слова уже запачкали, так чем оперировать для того, чтобы обозначить, что это истинное, а вот это подменное? Петр Вайль: Николай Шейко воспринимает свой спектакль, как сигнал, как попытку сигнала. Но не обольщается ничуть. Николай Шейко: Сто лет это все прожило, не истлело, не погибло, оно есть, его играют, его смотрят. Нас по 15 минут не отпускают, когда мы заканчиваем спектакль. Значит, происходит процесс какого-то обмена сигналами между этими тремястами людьми, которые сидят, и двадцатью, которые играют. Мы стучим в стенку, а ваше дело спасать нас или нет. Мы постукиваем. Это одномоментная акция. Мы сыграли, они посмотрели. То, чем мы занимаемся после спектакля, к сожалению, возвращает нас вспять. Ничего не решается в театре. Даже в хорошем. Хотелось все время немножко поглядывать назад. А вперед - скажу словами Лермонтова: "Уж не жду от жизни ничего я". Я полон пессимизма, и мне очень грустно. Многие из нас не страдали, как другие, которых нет, и которые заплатили за все ошибки наши так дорого, и мы не заслуживаем другой участи. Как писал Федор Сологуб: Ты силы копишь или тупишь, Это и про нас, и про детей наших. Петр Вайль: Мрачное, даже отчаянное стихотворение Федора Сологуба прочел Николай Шейко. Впрочем, так ли уж национально русское это явление - Передонов? Денис Драгунский: Я в Америке прожил год, но там народ был приличный, Передоновых не встречал. Но мне кажется, что это персонаж всеобщий, типичный персонаж конца века, декаданса. Если внимательно пошерстить европейскую литературу начала века, таких можно найти. Почему бы не персонажи Луи-Фердинанда Селина? Может, этот из "Смерти в кредит" и есть Передонов. Петр Вайль: Или еще у Флобера? Я хочу сказать, что в Передонове нет какой-то специфической русскости. Подозреваю, что вообще в такого рода тезисах всегда есть некое мазохистское упоение, которое присутствует и у Чаадаева, и у Тютчева в его знаменитом "Умом Россию не понять", уже столько раз измочаленном, и в стихотворении Сологуба. Страшненькое стихотворение и довольно эффектное публицистически. Но это опять такое извращенное наслаждение - "мы самые". А самые лучшие или самые худшие - вопрос второстепенный. Вот и Передонов тоже - "наш". Я думаю, что все-таки не наш. Это международный тип. Денис Драгунский: Я рискнул бы сказать, что это международный тип не столько социальный, сколько психологический. Садистское дрянцо, завоевавшее какой-то пост в этой жизни, издевающийся над людьми. Был такой швейцарский документальный фильм с персонажем Мишу, который всех доканывал. Чем не Передонов? А он не жил при николаевском режиме и при классической русской литературе, которая была второй палкой в руках Николая, просто его такого мама родила и воспитала. Петр Вайль: Ну-ка, насчет второй палки? Это почему же? Денис Драгунский: Потому что русская литература была ужасно репрессивна по отношению к человеку. Она была очень прогрессивна и освободительна по отношению к человеку публичному, то есть она все время говорила о великих свершениях, о справедливости. Но жизнь человека в приватной, а тем более, в интимной сфере изгонялась, репрессировалась, считалась стыдной и нехорошей. Это самая удобная позиция для репрессивной власти. Как сказала Джулия из романа Оруэлла "1984": "Все их пятиминутки ненависти - это всего лишь секс протухший". Когда людям запрещено любить и ненавидеть, запрещено хотеть, запрещено чувствовать свои внутренние переживания, тогда они охотно и радостно идут на штурм самодержавия, на засыпку Братской ГЭС и на все такое. Петр Вайль: Частная жизнь в русской классической литературе все-таки была, потому что писатели уж очень хорошие. Мимо этой правды жизни они не могли пройти просто в силу своего высокого литературного качества. Но вот над чем усиленно поработала критика и общественная мысль, - чтобы это категорически не заметить, чтобы выпятить все остальное. Какие потрясающие бытовые детали в "Войне и мире"! Нет, все переводилось на социально-философские громады. Пушкин воспел щей горшок и, в конечном счете, за частную жизнь жизнь отдал. Есть это и у Чехова. В меньшей степени у Достоевского. Но общественная мысль потрудилась, чтобы все это истребить. Денис Драгунский: Насчет критики я с вами согласен. Есть замечательная фраза Чернышевского в статье "Русский человек на рандеву", посвященная Тургеневу. Там прямо сказано: "Бог с ними, с эротическими вопросами. Не до них читателю нашего времени, занятому административной реформой и вопросами освобождения крестьян". Здесь все сказано. Русской литературе запрещено было писать о простых человеческих желаниях. И волей-неволей эта нерастраченная похоть кидалась на растерзание армии, царя, государства, купечества. Петр Вайль: А учителем такой словесности мог быть Передонов. Естественный вопрос драматургу Валерию Семеновскому: если так современен и актуален Передонов, кого-то вы имели в виду собирательно, конкретно, воссоздавая этот образ? Валерий Семеновский: Мне кажется, это очень живое явление. С одной стороны, человек что-то утверждает, причем замечательно владея словом. Но абсолютно не владея нравственными понятиями и не отвечая ни за что. Я могу с легкостью утверждать, что Иван Иванович Иванов - безнравственная личность. А завтра могу сказать: Иван Иванович - замечательный человек. Равная степень убедительности будет и в том, и в другом. При этом ничто не тревожит моей совести. Эта ситуация очень характерная, и не только для продажных журналистов. Она характеризует и людей высокого интеллектуального ценза сегодня. Высокий интеллектуальный ценз при полном нравственном падении. Петр Вайль: В древнем Риме приблизительно такие же претензии к интеллектуальной части человечества предъявлялись. Валерий Семеновский: К сожалению, вообще мало что меняется. Петр Вайль: Почему к сожалению? К счастью, слава тебе господи! Валерий Семеновский: Может быть. У нас на спектакле много смеха. Люди смеются, и меня это очень радует Петр Вайль: Верно. И роман очень смешной. Но смешной по-страшному. Все-таки, не забудем, он заканчивается убийством, когда Передонов, постепенно сошедший от мании преследования с ума, что виртуозно показывает Сологуб, убивает своего приятеля. И обречен на заключение в тюрьме или сумасшедшем доме. Тут включается естественный в таких случаях механизм жалости. Денис Драгунский: Передонов вызывает сострадание, как всякий человек, который на ваших глазах сходит с ума - и морально, а потом и физически, гибнет. Ясно, что он пойдет на каторгу. Петр Вайль: Передонов - пакостник, почти преступник, но и жертва. Оттого и возможно отождествить себя с ним. Виктор Гвоздицкий: Вы знаете, работая над Передоновым, я имел в виду только себя. Потому что так часто узнавал себя в Передонове, что даже страшно делалось. Петр Вайль: А что свое вы узнавали? Виктор Гвоздицкий: Свой страх: страх жизни, страх людей, свои тайны, которые не могу назвать себе. Этого достаточно. Петр Вайль: Вы сказали о жалости. Виктор Гвоздицкий: Испытываю огромное сострадание. Сострадание - это чувство крупнее, которое оправдывает даже преступление. Петр Вайль: А если спустить планку пониже: иметь такого сослуживца или соседа? Виктор Гвоздицкий: Я имею. И сослуживцев, и прохожих на улице. Почему это имя нарицательное, почему Гиппиус писала о "слезинке Передонова"? Потому что это всегда в России было, почти в каждом человеке. Почему Передонов так волновал? Потому что мы с этим живем. Мы страдаем от этого, над этим. Это не сосед, это каждый человек. Передонов - это персонаж, угаданный судьбою. Петр Вайль: Именно русский персонаж, по-вашему? Виктор Гвоздицкий: Убежден. И сегодняшний персонаж. Такой негатив - когда человек живет во тьме. Тьма, которую мы не замечаем. Почему я говорю про сегодня? Потому что мы не понимаем, как мы обижены, лишены, как неверно чувствуем, неверно любим. Это такая жизнь в ошибке. Ошибочное существование. Петр Вайль: Ситуация тотальной подмены царит в сологубовском "Мелком бесе". Прекрасная музыка русского языка служит средством передачи гнусных мыслей, ничтожных чувств, крошечных надежд и позорных мечтаний. Подмена во всем, в том числе, и убедительней всего, в самих героях. Ведь Передонов не один в романе, у него есть двойник. Это Недотыкомка. Невнятная нечисть, ни разу подробно не описанная. Она появляется в середине повествования без всяких пояснений. Просто написано: "Откуда-то прибежала удивительная тварь неопределенных очертаний. Маленькая, серая, юркая Недотыкомка". Сказано, словно о приблудной собачонке. Откуда взялась, зачем, что делает? Просто бегает и визгливо хохочет. Видит ее, естественно, один лишь сходящий с ума Передонов. Вопрос Валерию Семеновскому. У вас ведь в спектакле тоже Недотыкомка есть? Валерий Семеновский: Есть. Но только она не бегает и не хохочет. Художник спектакля Давид Боровский сделал такое зеркало, в котором отражаются сами зрители, зеркало это заплевано, вокруг все мышино-серое. Это и есть Недотыкомка. Передонов с ней играет. Такая ткань, которая распространяется по всему пространству. Петр Вайль: Вы замечательно следуете в этом заплеванном зеркале самому Сологубу, только у него такое зеркало - окружающий город, где живет Передонов и другие персонажи. Помните, какие там характеристики: грязные улицы, пасмурное небо, жалкие домишки, оборванные, вялые дети. "Ото всего веяло тоскою, одичалостью, неизбывной печалью". Или даже такая фраза, совершенно платоновская: "Тихая область бедной жизни замкнулась в себе и тяжко грустила и томилась". Правда, Платонов? Валерий Семеновский: Действительно, Платонов. Замечательный был и литератор, и персонаж, и великий поэт, с моей точки зрения, Федор Сологуб. Может быть, ни у кого не было таких перепадов в творчестве. Его мало читают, но Сологуб очень хорош. Петр Вайль: Продолжаем беседу с Денисом Драгунским. Мы с вами рассуждаем о том, что ничего нового в Передонове ни тогда, когда он появился, не было, ни сейчас. И действительно, покопавшись в богато оставленной нам литературе, мы найдем там этих передоновых. И у историков, и в художественной литературе. Точно такие же Передоновы. Но эта точка зрения, с одной стороны, основывается на каком-то знании и понимании и попытке умиротворения, а с другой стороны, если каждый раз не пугаться, то, может, и делать ничего не надо? Может, пугаться хорошо? Денис Драгунский: Конечно, хорошо. Именно что нужно пугаться. Прошло сто лет, а Передонов все жив. Это достаточный повод для испуга. Петр Вайль: Но это же нормально? Денис Драгунский: А что такое нормально? Петр Вайль: А нормально то, что если из крана будет течь бордо 1998 года, а завалены читательские прилавки будут не Марининой, а Джойсом, вот тут-то безумие и начнется. Может, это нормально, что Передоновы составляют изрядную часть общества? Может, еще хуже был бы мир? Денис Драгунский: Конечно, если все Джойса в переводе на санскрит будут читать, это был бы такой идеальный мир, который еще более кошмарен. Но есть простая диалектика. Мы знаем, что волк - санитар леса и что он выполняет свою определенную функцию. Мы знаем, что Передоновы всегда существует. Но это не мешает охотникам радостно настраивать своих собак-волкодавов и заряжать ружья, это не мешает нам относиться к Передоновым соответственно. Нормальный, обычный - это не значит хороший. Нормально ли то, что такая высокая детская смертность в странах южной Азии и тропической Африки? Это нормально, но не хорошо. Петр Вайль: С точки зрения демографа или этнолога, наверное, это нормально, потому что регулирует высокую рождаемость. Как раз когда туда приходят прогрессивные цивилизованные страны и быстро налаживают медицину и гигиену, начинается нищета. Потому что так же быстро разбогатеть они не могут, а смертность уменьшить можно сравнительно быстро. Значит, тут хирургия не годится. Как и в случае с Передоновым. У него же амбиции невысокие. По сути, какая такая опасность идет от Передонова? Он же не хочет стать диктатором или даже мэром, говоря по-нашему, этого несчастного городка. Все, чего этот учитель хочет - стать инспектором училищ. Зав РОНО, по-нашему. Есть знаменитый описанный в советской психиатрии случай - человек с манией величия: заместитель заведующего складом Сидоров, который воображает себя завскладом. Вот и Передонов такой, черт с ним, пусть живет. Нет? Денис Драгунский: Пусть живет. Но пусть мы знаем, кто он такой. Пусть мы знаем ему цену и пусть мы будем готовы ему дать отпор. |
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
