Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
23.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
Литературный аудиопортрет. Писатель Александр КабаковАвтор и ведущий:Сергей Юрьенен Александр Кабаков: Знаешь, иногда я ненавижу Москву. Как ненавидят близкого человека, видя в нем себя и, следовательно, отражение всех своих пороков. И как конфликты между родственниками бывают самыми ожесточенными, так и мое раздражение против единственно родного мне города время от времени становится невыносимым. Ведь в таких случаях ненавидеть начинаешь за то же самое, за что любишь, и, значит, узел затягивается все туже. Сергей Юрьенен: "Свободу" еще глушили, когда его статьи в "Московских новостях" стали звучать у нас по радио. Потом наступил 89-ый, ставший, среди прочего, годом Кабакова. Еще существовал Советский Союз, еще Генеральный секретарь ЦК КПСС говорил стране и миру о непреложности социалистического выбора, когда на страницах журнала "Искусство кино" появился "Невозвращенец" со скромным жанровым обозначением - киноповесть. "Свобода" откликнулась двухчасовым радиофильмом. Мировая сенсация воспоследовала. В Союзе повесть Кабакова тиражировали провинциальные газеты, на Западе один за другим выходили блиц-переводы под названиями, отражавшими надежды мира на необратимость событий в Союзе. Из откликов прессы: "Потрясающий сценарий советского коллапса", "Тайм". "Невозвращенец" Кабакова - это нечто, произросшее из антологий, включающее всю литературу антиутопий, от Хаксли до Оруэлла и Замятина", "Нувель Обсерватор". "Мистер Кабаков один из первых горбачевских удачников, писатель, чья профессиональная жизнь переменилась, когда советский лидер положил конец многим ограничениям самовыражения" - это "Нью-Йорк Таймс". В 90-ом, в апреле, я встретился с автором "Невозвращенца" и его литературным агентом, эмигрантским писателем и журналистом Дмитрием Савицким, за столиком кафе "Сара Бернар" на площади Шатле. Запись для радио не предназначалась, но, как-никак, акустический документ этой встречи на Сене. Разговор в кафе. Дмитрий Савицкий: "Вот появился и сам Александр Кабаков. Расцениваете ли вы то, что с вами происходит, как успех?" Александр Кабаков: "Сегодня 22-ое, пятый день в книжных магазинах Парижа продается моя книга и, все-таки, об успехе или неуспехе можно будет говорить только тогда, когда будет ясно, покупают ее или нет. Как у нас говорят, вскрытие покажет". Дмитрий Савицкий: "Я вообще считаю, что пора оставить Кабакова в Париже, т.к. он невозвращенец". Александр Кабаков: "Я вовсе не собираюсь этого делать и вообще, надо сказать, что, несмотря на то, что мне никогда не бывает скучно здесь, мне гораздо интересней, если можно так выразиться, интересней в Москве. Так что я никак уж не невозвращенец. Я обязательно вернусь и уже довольно скоро". Сергей Юрьенен: Александр Кабаков родился в 43-м, вырос в закрытом городе Капустин Яр в семье офицера-ракетчика. После мехмата в Днепропетровске, инженерства в ракетной фирме ушел в журналистику. Сегодня он один из руководителей еженедельника "Московские новости". О репортерском прошлом коллеги -- ответственный секретарь "Московских новостей" Александр Мостовщиков. Александр Мостовщиков: Была вот такая ситуация, крупно запил человек, специалист по Нагорному Карабаху, такое тоже бывает. Егор Яковлев был крутой человек достаточно и сказал: "Кровь из носу, но кто-то должен улететь в Нагорный Карабах". Улететь туда было труднее, чем в Чечню теперь. Каким способом он ухитрился туда улететь, известно одному Господу Богу. Он поднял на ноги всех, используя свои связи. Сначала железнодорожных генералов, потом авиационных генералов, во всяком случае, он был в Нагорном Карабахе вовремя и взял первым интервью у Вольского и написал очень хороший текст. Позабылось многое, время-то было суровое и достаточно кровавое, несмотря на то, что Советский Союз сохранялся. Это иллюзия, что все началось после развала. Как раз в 89-ом году, на пике его творчества в качестве репортера, когда уже писался "Невозвращенец", Фергана была, где резали турок, и Новоузень был, где казахи резали кавказцев. Это не могло не отразиться на его творчестве. Он написал прекрасный репортаж - "Приятный вечер с шампанским и стрельбой". Он пошел по московским ресторанам и увидел, что там творилось, а творилось действительно жуткое, по сравнению с тем, что делается сейчас, гораздо хуже было. Те бандиты были более глупые, более отвязанные. Было вполне нормальным заявиться в ресторан гостиницы "Москва", тоже со слов Кабакова, среди бела дня в кальсонах, с засунутым за пояс кальсон пистолетом ТТ. Это было нормальное явление, и неправда, что все эти цветы зла появились сейчас. Он был достаточно активным репортером, но меня больше интересует манера его, ведь в 1989 году я был одним из первых, кому он дал журнал "Искусство кино" со своим текстом. Я пошел к Егору Яковлеву, положил Егору Яковлеву на стол этот журнал и сказал, что вот этот человек через полгода будет известен всему миру. Яковлев так взял двумя пальцами журнал и отложил его в сторону, подумав, ну и глупость, ну и чушь. Самый гениальный редактор всех времен и народов он, конечно, а тут вдруг какой-то Кабаков. Я оказался прав. Он был репортером, готовым бежать куда угодно, вот, был эпизод безумно смешной в Козицком переулке, это рядом с нами, рядом с Пушкинской площадью. Кто-то доит козу, и молоко продает прохожим. Ну, любопытный факт, он интересен не только с точки зрения экзотики, но то что, пожалуйста, какая-то частная инициатива, для нас всегда это было интересно. Думаю, черт возьми, кого послать, попросить Кабакова неудобно, заместитель редактора отдела информации, взрослый человек, лысый, писатель. Говорю: "Сань, сбегай, напиши текст". Никаких проблем нет. Сергей Юрьенен: Из нового эссе, написанного для выходящего в Париже путеводителя по Москве - "Столица приезжих". "Знаешь, иногда я ненавижу Москву. Как ненавидят близкого человека, видя в нем себя и, следовательно, отражение всех своих пороков. И как конфликты между родственниками бывают самыми ожесточенными, так и мое раздражение против единственно родного мне города время от времени становятся невыносимым. Ведь в таких случаях ненавидеть начинаешь за то же самое, за что любишь. И, значит, узел затягивается все туже. Вдруг я замечаю чудовищную безвкусицу этого города, его грубость и дикарство, отсутствие стиля и убогий комизм усилий казаться международной столицей. Причем так было всегда, поверь мне. Это вовсе не достижение последних лет. Нелепое сочетание Америки и Византии, роскоши и убожества, город, подобный одному из персонажей Диккенса, уж если осиливал новый фрак, то обязательно при стоптанных башмаках. Так было всегда и всегда будет. И я уже не могу видеть все это. Обшарпанные стены вокруг мраморных подъездов и выбитые плитки полов в метро под бронзовыми скульптурами. Десятиметровые "линкольны" посреди грязных луж и высотные дворцы, окруженные сеткой для улавливания рушащейся на головы облицовочной плитки. Пьяные милиционеры, ничем не отличающиеся от бандитов, и официальные функционеры, ничем не отличающиеся от официальных оппозиционеров. Радушие, незаметно переходящее в агрессию, и жестокость, сменяющаяся неразборчивым простодушием. Понимаешь, я устаю от всего этого. Я устаю от Москвы, как устают от привязчивой, истеричной, неумной женщины. И возникает непреодолимое желание - бежать, и я бегу от нее. Не имеет значения, куда, потому что все чужие. Это похоже на наши с тобой ссоры, все, кончается терпение, каждое слово раздражает, движение приводит в бешенство, и все недостатки внешности лезут в глаза. Но проходят три дня, неделя - жизнь теряет краски, серый цвет однообразия разлуки окутывает все вокруг. Ни одно занятие не поглощает целиком. Перестаешь чувствовать себя, зато начинаешь хорошо видеть себя со стороны, будто твое тело отдельно от тебя лежит, сидит, ходит, а ты наблюдаешь за этой имитацией жизни с холодным интересом. Безумный город тянет, ты считаешь дни и часы до возвращения, и вот, наконец, приземляешься в Шереметьеве, и спустя полчаса летит навстречу шоссе, обставленное все еще непривычной рекламой, надвигается любимый пейзаж. И я все прощаю Москве, как прощаю все тебе, стоит нам разлучиться. Мы слишком похожи, чтобы расстаться навсегда. Все претензии, которые накопились у меня к любимому городу, я предъявляю и себе. Без этого гигантского отражения жить невозможно. Это знают все москвичи. Самое главное, что притягивает к Москве - ее доступность. Она открыта любому, это родина приезжих, чужаков. Столица нездешних, отечество бродяг, она позволяет себя любить, не спрашивая родословной и рекомендации у любовника, она всегда возбужденная, слегка пьяная дамочка, готовая пуститься в загул с любым, у кого достанет темперамента и безоглядности. Москва принадлежала любому и тогда, когда была центром притяжения гигантской, последней на земле империи. И остается этим центром сегодня, когда страна свернулась, поджала края, как обгоревший лист карты. Остается единственным или, во всяком случае, главным странноприимным домом для всей территории, от Польши до Тихого океана и от Белого моря до Ирана. За такую безотказность, мы, пришельцы, и платим ей искренней и немного болезненной любовью. Возможно, любовь эта питается, помимо прочего, воспоминаниями о былом. Природная доступность и готовность вожделенной столицы сочеталась с ее формальной недоступностью. Вроде как встреча на пересылке с женским этапом, смотри Солженицына и Шаламова. Они все хотят, а конвой не пускает. Советский институт прописки делал Москву недостижимой мечтой иногородних. Сюда ковать свою судьбу, ловить удачу, жить на полную катушку рвались мы со всех концов гигантской страны. Сколько скрывавшихся от беспощадной милиции, вылавливавшей не прописанных, ночевало нас по друзьям, по общежитиям, снятым в коммуналках комнатах! Сколько было заключено браков фиктивных и рассчитанных, сколько любовей из-за этого рухнуло в провинции! На какую только работу, располагающей лимитом прописки - дворником, уборщиком на автозаводе, просто уборщицей - ни шли, приобретая презрительное прозвище "лимита". Прорывались, обживались на десятом году всеми правдами и неправдами, покоряли эту, вроде бы такую легкомысленную, Москву: Весела, да цена высока. И мы, южане в основном, от сторожа до Генерального секретаря Центрального Комитета Партии, наполняли город своим мягким "г", обращением на улице "мужчина" или "женщина", энергией, агрессивной жадностью жизни. И любили во всей ее безалаберности, безвкусицы, безумии, чувствуя ее потайную фантасмагорическую жизнь. Коренные присмотрелись и не замечают деталей. Впечатлительные и сентиментальные приезжие видят невидимое. Сергей Юрьенен: Александр Кабаков не остался автором одного бестселлера. За "Невозвращенцем" последовали романы "Сочинитель" и "Самозванец". Трилогия вышла под общим названием "Похождения настоящего мужчины в Москве и других невероятных местах". Кабаков - прозаик. Об этом один из самых известных российских писателей ближнего зарубежья, по телефону из столицы Эстонии - Михаил Веллер. Михаил Веллер: Когда в 89-ом году Кабаков опубликовал "Невозвращенца", то повесть была сразу замечена, ее передавали из рук в руки, о ней говорили, пошел шум. Ну, тогда и зашевелилась и критика. И суммировать оценку критиков можно, пожалуй, высказыванием Натальи Ивановой, критика маститого и опытного, что литературные таланты автора мы покуда оставим в стороне, в том духе, что они весьма скромны, но что касается вот этого дара прорицания, этих прелестей десантного умиротворения будущего, вот это вызывает ужас. Критикой не была прочитана и увидена сама литературная конструкция и сама несколько этажная мысль, которую проводит позднее Кабаков во всех своих вещах. Писатель-сочинитель, как конструктор и творец будущего. Что он придумает, то и будет. Мужественный имидж Кабакова и его хорошая мужская любовь к жизни проходят через все его вещи, что называется красной нитью. Это мужчина, который умеет драться, умеет любить, умеет рисковать, и знает цену главным вещам в жизни. Это тот лицевой уровень, который виден сразу. Но есть еще уровни более глубокие и крайне обидно, что пока человек не станет классиком, не начнут по нему полками писать диссертации, то не увидят того, что есть у него еще. Потому что письмо Кабакова простое и чистое, а это, простите за банальность, совсем не так легко и просто, как кажется читателям. Наворачивать языковые несуразности проще, чем писать какими-то отшлифованными кусками, а, кроме того, все вещи Кабакова несут замечательный, активный энергетический заряд. И такое спокойное, трезвое, взвешенное и категорически активное отношение к действительности. Сергей Юрьенен: Александр Кабаков о собственных стилевых особенностях. Александр Кабаков: Вообще, я человек чудовищно старомодный, в том числе в своих бытовых привычках и пристрастиях. Вкусы, представления о житейской норме, взгляды на все окружающее, от политики до музыкального сопровождения жизни, каким-то непонятным образом остались в середине века или даже раньше, в тех годах, когда меня и на свете-то не было. Я сожалею об утраченном мужском обычае носить шляпу или кепку не для тепла, а круглый год. О классических автомобилях, каком-нибудь "паккарде" или "Хорхе", еще и с шофером бы. О дамских юбках колокольчиком и тонких высоких каблуках. Об эре свинга и литературе той эры, об элегантном пьянстве, о безусловной ценности свободы и относительной - равенства. О нестыдности богатства. О желании быть буржуазным, но казаться вольным художником-маргиналом. Просто мой бизнес - текст, в остальном я обычный филистер, во всяком случае, хотел бы быть им. Вероятно, это нелепо, застыть во времени, которое кончилось еще до твоего рождения, упорствовать и цепляться. Но разве менее нелепо гнаться за убегающей эпохой, все равно безнадежно отставая, поскольку никто не может долго нестись вровень со временем. Споткнешься, упадешь, друзья попрощаются и проводят, а время полетит дальше. Лучше уж я постою в приятном окружении, без суеты. Естественно, что литература для меня важнее, чем жизнь, вся остальная жизнь, я имею в виду. Точно также подводник считает центральной частью космоса субмарину, а пастух в горах склонен забывать о существовании чего-то ни было, кроме несколько косо лежащего луга и топчущего этот луг стада. Способ добывания хлеба насущного и связанный с ним способ проведения большей части земного срока, однозначно, как говорят политики, расставляет приоритеты. Соответственно и отношусь я к литературным фактам всерьез. Привычная бытовая ирония здесь мне часто изменяет. Я не могу воспринимать ни свои, ни чужие сочинения как игру и только игру. Не могу следовать этой повальной теперешней моде. Поэтому все игры современной литературы с дьяволом я считаю плохими и опасными играми. Вызывая ад, живописуя и эстетизируя сатану, многие мои коллеги, действующие под неуловимо меняющим цвет флагом постмодернизма, совершают, на мой взгляд, смертный грех против литературы, а поскольку литература, по-моему, есть центр мироздания, то и против жизни вообще. Грех этот тем непростительней, что сейчас за него не принято платить авторской судьбой. Де Сад, проклятые поэты, да и вообще все, игравшие с бездной в прошлом, ставили на кон себя, гибли в тюрьмах, спивались, стрелялись, превышали дозу или хотя бы попросту нищенствовали. Нынешние "цветы зла" распускаются в академических парниках славистских кафедр, питаемые восторженными критическими удобрениями, правительственными грантами и премиями. Упаси меня Боже желать им судьбы предшественников, но как-то не щепетильно получается. Сергей Юрьенен: "Мы ничем не обязаны ни своему обществу, ни своему времени. Единственный способ освобождения от пут осточертевшей реальности - сладко-терпкие коллективные мечтания, которые провоцирует в нас литература типа кабаковской", - писал в журнале "Знамя" киновед Андрей Плахов. Кабаков и важнейшее из искусств - самостоятельная тема. Среди картин, снятых по его романам и сценариям, самая удачная, возможно, "Десять лет без права переписки". В ее основе глава из романа "Подход Кристаповича", в западных переводах "Ударом на удар". Триллер о борьбе отдельно взятого гражданина СССР со всемогущей конторой. "Десять лет без права переписки". Из своей студии на Мосфильме, режиссер картины Владимир Наумов. Владимир Наумов: Александр Кабаков, как мне кажется, появился в кино, как буря. Он сразу стал очень заметен, и любим, и ненавидим одновременно, т.е. он мне кажется, не вызывает таких вот нейтральных чувств. Он вызывает такие крайние чувства и ощущения. Я принадлежу к числу людей, которым очень нравится его творчество. Я считаю, что это один из самых сильных писателей у нас, и именно кинематографических писателей, потому что зрелищный ряд, образный ряд в его книгах чрезвычайно силен. Вы знаете, я бы даже сказал так, что многие его страницы похожи на режиссерский сценарий. В них есть такая удивительная подробность видения человека, видения объекта съемки, т.е. зрелищного ряда, пластического, что иной раз кажется, что ты читаешь режиссерский сценарий, но это мне кажется, потому что я профессионал и привык читать режиссерские сценарии. Что касается нашего сотрудничества, в тот момент, когда я прочитал его повесть, то я понял что я, безусловно, должен работать с этим очень талантливым и очень интересным человеком. Мы с ним познакомились и на основе его повести сделали фильм под названием "Десять лет без права переписки". Мы тут же придумали такое авторское посвящение, смысл которого состоит в том, что все, что здесь происходит, оно основано на сплетнях и слухах, которые распространялись в послевоенных московских двориках. Мы как бы в этом случае не претендуем на исключительную достоверность событий. А умышленно стремились в этой картине, и это у него очень здорово с моей точки зрения получалось, реальность уплотнять, сгущать в некоторых случаях до плотности, может быть даже символа, он любит вот эту грань, этот шрам, этот шов между абсолютной правдой и кафкианской фантазией. Сергей Юрьенен: Александр Кабаков, из эссе о Москве - столице приезжих. "Когда-то давным-давно, я придумал рассказ, но так и не написал его. Другие выдумки отвлекли, я почти перестал писать рассказы, от романов времени не оставалось. Теперь я, пожалуй, не то чтобы напишу тот рассказ, а как бы перескажу его содержание, будто он уже написан, так просто, краткими словами. Однажды ночью над городом повис космический корабль. Вероятно, жители города могли бы назвать этот корабль летающей тарелкой. Но, во-первых, они в те времена не часто видели тарелки, ели в основном из железных мисок, во-вторых, никто из них этот корабль не видел, поскольку все они глубоко спали в своих коммуналках и подвалах, в-третьих, же, корабль этот был для людей Земли вообще невидим. Принадлежал он представителям высочайшей цивилизации. Путешествуя в космосе, они невидимыми проникали на очередную планету, а затем принимали внешнюю форму ее обитателей, перенимали их манеры и обычаи, осваивали существующий уровень технологии и оставались жить в новой колонии, неизменно становясь если не полными хозяевами освоенного мира, то, во всяком случае, высшей кастой. При этом, естественно, существовавшая до их прибытия местная элита исчезала. Корабль висел над городом, и визитеры изучали предполагаемое место посадки, город был малоэтажный, застроенный в основном желтыми особнячками и храмами. Золото храмов, куполов и крестов тускло поблескивало под лунным и звездным светом, темные провалы многочисленных садов можно было принять за озера, река мерцала. В центре города на холме, одном из семи, стояла крепость с башнями и соборами за высокой кирпичной стеной. Они решили приземлиться на это место. Если бы обитатели города - который, конечно же, Москва - могли видеть картину: вот исчезает Кремль, просто исчезает, растворяется в синем ночном воздухе, вот другой Кремль материализуется в вышине, со всеми башнями, дворцами, колокольнями, вот он снижается, нависает ниже, ниже, беззвучно, вот он уже встал на то же место, почти неотличимый, неотличимый вовсе. Ну, собственно, дальше все ясно. Те, кто обитал в этой имитации Кремля, выглядели людьми. Они старились, болели, умирали, и правили городом, страной, пытались править миром, и лишь время от времени какому-то самому проницательному из аборигенов приходило в голову: да, люди ли это? Но ясного ответа на этот вопрос получить не удавалось, потому что коренные жители города постепенно были перемещены под землю: в переходы и метро, где их утешала и развлекала дворцовая роскошь станций, там они казались себе даже хозяевами города, среди мрамора, бронзы, скульптур и мозаик. А пришельцы-кремлины, существовали совсем в другом мире, никогда с местными не встречаясь, лишь проносясь время от времени по городу в тяжелых черных машинах. Однако ощущение тайны, какой-то другой, идущей под поверхностью, жизни охватывало постепенно, следом за наиболее умными и чувствительными, все большую часть населения страны и города, который - теперь совершенно уже ясно - да, был Москвой. Тайна рвалась наружу. Кремлины почувствовали опасность, и однажды корабль улетел. Поднялись башни, дворцы и соборы и исчезли, растворились в воздухе, вновь стали невидимы. А мы - жители города, вышли утром из домов и подземелий и увидели, что многое надо начинать строить заново. Ну, вот, как моя сказочка? Я и сам не знаю, зачем я ее рассказал. Может просто, чтобы передать чувства, которые я действительно иногда испытываю, глядя на Кремль. Есть ли он? Не кажется ли это все мне? Существует ли этот город? Сергей Юрьенен: Александр Кабаков - как персонаж российского масс-медиа. Специально для нашей программы Леонид Парфенов, Москва НТВ. Леонид Парфенов: Наберемся смелости сказать: своеобразие Кабакова как социального типа может даже превосходит его своеобразие как писателя. В литературе, подумавши, еще и найдешь ему соседа слева, соседа справа, в потоке же кипящих буден стоит Кабаков один. К писаниям Кабакова мирская его жизнь относится опосредованно. У журналистики нитей, связующих оную с Кабаковым-миряниным, кажется, нет вовсе. Семнадцать лет в газете "Гудок". Говорят, что каждое 1-ое марта писал он передовицу: "Пришла весна, время подсыпки гальки на шпало-рельсовые стыки". И разве только любовь к западным авиакомпаниям выдает ныне ветерана путейской печати. Замглавредакторство в "Московских новостях": Но рядом со светским львом Кабаковым, еженедельник скромной интеллигенции - это почти клерикальная пресса. Еще менее связаны с продукцией редакции - их сотрудницы. Они своими разбитыми сердцами обласкали Кабакова, они - прототипы героинь и верхний слой читательского электората. У них не попрошено прощения, по выражению совсем другого автора, за то, что мужчины с годами бывают моложе ровесниц своих. Вглядимся в художественно-стилистические особенности ста томов кабаковских книжек. Прямо-таки конан-дойлевская детективная закрученность сюжета - мимо, прямо-таки трифоновская московско-повестная атмосферность - уже теплее. Но лишь прямо-таки набоковская любовь к вещному миру целиком и полностью совпадает с житейскими воззрениями автора. Певец войлочных сапог, бурок, радиатора машины ЗИС-110, трофейных приемников, подачи селянки в ночном "Метрополе", подворотника кителя генерал-лейтенанта госбезопасности, коктейля - одна часть ликера "Южный", одна часть вина "Каберне": И запаха веранды дачи в Жуковке. Александр Кабаков по жизни, как точно принято выражаться теперь, по жизни не мог не стать единовременно сороковником, далее везде - пятидесятником, шестидесятником, семидесятником и восьмидесятником и не внести все это на себе и в себе в девяностые. И он стал и он внес. Джазизм, коктейль-холлство, плесеньство, мелко- и крупнорубчиковое вельветство, болоньевство, чтизм там- и самиздатства, вискаризм, джинсизм большими фигурными скобками объединяются в кабаковщину. Полвека советского стиляги. Человек, впервые соединившийо в русской городской жизни форму и содержание - это и есть судьба Кабакова. Как много слилось и еще более отозвалось и им же Кабаковым соединилось с эпохой восстановления Храма Христа Спасителя и кислотно-щелочного баланса, опережения ФРГ по потреблению "мерседесов" и открытия ночных клубов "Филлини" и "Станиславский"! Вглядываясь на очередном рауте в то, что носимо Кабаковым в смысле физическом, выберу не зонтик "Версаче", хорош в любую погоду, не эсквайеровскую болотность макинтоша, не темный беж шляпы с полями книзу, все это осталось в гардеробе. Суховат подбор галстуков, неубедительны серебренные с чернением колечки, по одному из каждой зарубежной поездки. Уж чересчур солидна обувь. Университетские, "восточного побережья" очки: Все не то. Стакан молта со льдом, который бы хотел он держать в руках - другое дело, но здесь только "блэк лейбл". Твидовый пиджак английский! Остальные не твидовые и не пиджаки, только он прошел через годы, через расстояния! Лев Толстой в толстовке, с меховым подбоем халат Александра Островского кисти Перова, крылатка нерукотворного памятника, пола бронзовой шинели Гоголя, ментик Лермонтова, кок Булгакова, засыпанное пеплом плечо Мандельштама - и пиджак Кабакова, твидовый, вечный, только подкладку менять, с замшевыми заплатками на локотках. Сквозь полвека, как нож сквозь масло. Сергей Юрьенен: Монолог третий и последний - "Торжество неравенства или о любви". Отношения между людьми, мужчинами и женщинами, друзьями, родственниками, коллегами, просто знакомыми, мне представляются ежедневным опровержением бесконечно сомнительной и без того для меня идеи равенства. Скрытая или явная агрессия во всем спектре ее форм, подчинение и подчиненность, властвование и зависимость, вот связывающие людей нити, точнее, бесконечно перетягиваемые канаты. Такой вечный танец, один наступает, другой пятится, один смотрит в сторону, другой заглядывает в глаза, один ведет, другой следует и всегда один говорит, другой слушает, всегда. Казалось бы, любовь выбрасывает двоих из этой общей цепи побед и поражений, но я чувствую другое. Обычная человеческая любовь, эгоистическая и ревнивая, смешанная с самолюбием и тщеславием, страстью и расчетом, как раз вся и есть торжество неравенства. Всегда на встречу опаздывает кто-то один, а другой ждет. Всегда один боится потерять, а другой чувствует себя возможной ценной потерей. Всегда один любуется, а другой дает себя рассматривать. Это вовсе не исключает, что счастливы или несчастливы оба и даже одинаково. Это не исключает и возможность смены ролей в ходе пьесы, как и в других человеческих отношениях. Ведомый становится ведущим, обожаемый переходит в обожателя, хозяин делается рабом. Иногда это происходит вместе со сменой пары, иногда просто по ходу развития обстоятельств и характеров, но правила жизненной игры остаются прежними. Вертикаль, никакой плоскости. Вот почему, я не верю ни в какие постмодернистские каталоги, а только в классические иерархии. Впрочем, я верю и в то, что любовь может быть лишена этой напряженности, этого вектора тяготения, но это уж тогда неземная, вне человека и больше человека любовь, это где-то там наверху, это не от нас, а от Него. Сергей Юрьенен: Александр Кабаков, который, как писал журнал "Тайм ": "для многих людей в Советском Союзе стал одним из высочайших достижений гласности, появившись в качестве ее автора". Сегодня после выхода романа "Последний герой", "New York Times Book Review" называет его последним романтиком российской прозы. О Кабакове вчерашнем и сегодняшнем, его литературный агент на Западе - Дмитрий Савицкий. Дмитрий Савицкий: Площадь Сан-Сульпис, самая римская из всех парижских. Двугорбый собор громоздится над нею, фонтан со львами виден из окна издательства "Пресс де ля Сите". Александр - Саша Кабаков прикатил к нам на выход книги. Генеральный директор "Пресс де ля Сите" Христиан Бургуа сразу же согласился купить текст. Было решено призвать автора в Париж для встречи с прессой и прочим местным населением. Кабаков был своим, московским, с забытыми мною словечками, с новыми незнакомыми. С журналистами он изъяснялся по-английски, и некоторым из них так понравился, что они показывали ему Париж и гуляли по нашим нескучным кабаре. Так он и появился в журнале "Телерама", то ли за столом в "Распутине", то ли в дверях "Этуаль де Моску". Проще - Париж Кабакову подходил. Из толпы он еще выделялся, но задержись он на месяц-два, растворился бы, как "Нескафе", без осадка. Директор иностранной коллекции издательства Иван Набоков - племянник писателя и сын композитора, обзвонив друзей в Нью-Йорке, Мюнхене и прочих Токио, запустил "Невозвращенца" на планетарную орбиту. Я даже тиснул предисловие для токийского издания. В его прозе сплетались вместе авантюризм и political fiction, эротизм и достоевщина. Было видно, что он хотел жить сразу на всех этажах своего дома. Эти сюжеты-наполнители, как бы сказал литературный технарь, появились в следующей книге, написанной по-испански, но на русском языке. И вот весной пришла еще одна - "Последний герой". С Босхом, маузером и самим Сашей на обложке. Когда же в этой прекрасной стране научатся не оформлять книжки, не мешать тексту! В стилистическом смысле она была лучшей из всего того, что я читал у него до сих пор. Никакой словесной клоунады, никаких заигрываний с тем или иным литературным могильником. Пишу, что хочу - единственно верный способ. Это конечно, еще одна книга кризиса Кабакова, кризиса возраста, кризиса страны, кризиса кризисного будущего. Автор иначе как под конвоем двух ангелов здесь на улицу не выходит, один ангел - в белом, другой - в черном, охрангелы по-нашему. В этой книге ему удалось самое трудное на русском языке, на языке печатно-стыдливом еще недавно и публично-разнузданным нынче, устно и письменно. Ему удались все эротические сцены. Ему удалось переключение скоростей, книга не дергается и не прыгает при чередовании глав. Ему удался и язык, и тот из шестидесятых, и этот из будущего, грядущая феня наших счастливых закатных лет. В мае мне позвонил Христиан Бургуа: "Нет ли чего новенького", - спросил он. Нынче он мотается где-то по миру, но в сентябре, когда он вернется, я отнесу ему последнего Кабакова, то бишь героя Александра.
P.S. Прошло семь с половиною лет. За это время остались позади "Московские новости", потом пять лет в редколлегии "Коммерсанта", теперь - новая журналистская работа, колумнистом в только что появившейся вечерней газете "Столичная". За эти же годы после "Последнего героя" появился "Поздний гость", роман, содержание которого, как и многих сочинений Кабакова - история неудачной попытки к бегству из действительной жизни в придуманную. Вышла и совсем новая книга, в которую вошли повесть "День из жизни глупца" и рассказы "Зал прилета" и "Маленький сад за высоким забором". Она так и называется - "Считается побег". Интересна она еще и тем, что вместе с "Невозвращенцем" (время действия - 1993 год), уже ставшим историческим сочинением, в нее включено продолжение "Невозвращенец-II или Приговоренный" - путешествие героя в 2017 год. Изданы однотомник и двухтомник избранной прозы. А сейчас, весной 2003, в работе, точнее, идет к концу большой роман, вполне реалистическое жизнеописание - пятьдесят лет биографии: в двенадцать лет герой оплакивал Сталина, а в шестьдесят с лишним он бьется за свой весьма немаленький бизнес с молодыми хищниками...
|
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
