Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
23.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
Игорь ПомеранцевАвтор и ведущий:Сергей Юрьенен
Сергей Юрьенен: Писатель на "Свободе" Литературный аудиопортрет. В этом выпуске - Игорь Померанцев. Игорь Померанцев: Мне всегда было приятнее и интереснее говорить о том, что мне нравится, но сейчас я хочу сказать о том, что мне не нравится. У Набокова есть мысль, что посредственности процветают за счет идей, за счет концепций. Честная работа - это работа с тканью, с фактурой, с языком, со словами. Талантливая или неталантливая - но честная. А интерпретация, интерпретация текстов, этот бесконечный разговор, с моей точки зрения, как правило, - халтура. Сергей Юрьенен: Померанцевский вариант нашей программы "Поверх барьеров" звучит на радио "Свобода" по пятницам с 87 года. До этого семь лет на Би-би-си. Университет по специальности "романо-германская филология" окончил в Черновцах, родился в Саратове. Что касается письменного творчества: дебют в начале 70-х в московском журнале "Смена". В эмиграции, главным образом публиковался на страницах журнала "Синтаксис". О том, как это началось - главный редактор Мария Розанова, из штаб-квартиры "Синтаксиса" в Фонтене-су-Буа под Парижем. Мария Розанова: Итак, осенью 78 года вышел первый номер журнала "Синтаксис". И жизнь моя кончилась, потому что каждый день почта стала приносить большие пакеты с рукописями. И когда вот в этом потоке пришла очередная статья о Пастернаке, а статьи о Пастернаке и Цветаевой поступали в редакционный портфель просто косяками, я сказала за утренним чаем: "Опять Пастернак, не буду читать, не может "Синтаксис" превратиться в пастернаковский журнал", - и отбросила рукопись. Да и имя автора не располагало. Какой-то Померанцев Игорь. Померанцев уже в эмиграции был в Париже - Кирилл, старик. Писал в "Русской мысли", с Одарченко дружил. А еще есть Григорий Померанц в Москве. Померанц, а не Померанцев, но всё равно путаница. А тут еще один, не буду читать, ни за что. Через неделю пришло письмо, а еще через две меня захватил врасплох телефонный звонок и неведомый Игорь Померанцев из какой-то там Германии спрашивал: "Ну, как?" И я, нечаянно отловленная, взятая врасплох, неловко городила какие-то обещания прочесть, перезвонить и.т.д. Пришлось найти рукопись и пришлось ее, преодолевая раздражение, читать. И вдруг где-то на третьей странице я почувствовала, что этот текст перехватывает горло, и поняла, что не могу читать его одна и про себя, а надо вслух и обязательно Синявскому, с которым мы в родстве, и который про Пастернака много чего знает... А вот такого переплетения многократно-зачитанного стиха с окружающим миром, еще никогда не слышала. И потом я читала ему эту статью и даже всхлипнула на какой-то строке, и Синявский сказал грозно: "Чего дура, рыдаешь?". "Перед автором совестно," - ответила я и побежала звонить в Германию. Так в журнале "Синтаксис" появился любимый автор - Игорь Померанцев. Сергей Юрьенен: Мария Васильевна Розанова добавила, что очень ревновала Померанцева к "перестройке", понимая, что журнал теряет эксклюзив на любимого автора. Первая прозаическая книга "Альбы и серенады" вышла в 85-м, в Лондоне. Сборник лирики" Стихи разных дней", в 95-м в Санкт-Петербурге. В 96-м там же, книга избранной прозы "Предметы роскоши". Подробнее о причудах своих автогеографий - сам писатель. Игорь Померанцев: Кто-то рождается воином, кто-то рождается монахом, я думаю, что я родился путешественником. Я с детства мечтал путешествовать и только в 29 лет, наконец, пересек государственную границу. И с тех пор не могу остановиться. Каждые три месяца я куда-то должен уезжать. Честно говоря, мне кажется, что это форма географического невроза, и связана она все-таки с писательством. Я - очень поверхностный писатель, мне все время необходимы какие-то визуальные импульсы, чувственные импульсы, новое осязание, новые запахи. Поэтому я все время пытаюсь менять пространство. На самом деле это был тяжкий труд - путешествия, особенно вначале: 79-ый год, 80-ый. Денег почти не было, я останавливался в каких-то жалких пансионах. Но в писательстве - как в любви - ты ищешь какую-то предельную, завораживающую любовную позу, позу в своих отношений с жизнью, с пространством. Поездка в Италию, поездка в Испанию, жалкий пансион, какие-то обшарпанные лачуги, крики проституток и сутенеров на улице. Из этой позы - странной, мучительной, мазохистской - вдруг что-то рождается, что-то начинает пробиваться. Примерно так же я путешествую по жанрам. Как только мне кажется, что мне удалась поэтическая строка, я ухожу от поэзии в эссеистику. Как только мне кажется, что получилось эссе, я ухожу в прозу. Сергей Юрьенен: Игорь Померанцев - прозаик. Игорь Померанцев: Я прочту маленький отрывок из повести "Баскская собака". Он написан на русско-гуцульском, придуманным мною языке. Речь идет о моем главном герое - писателе, за женой которого приударяет его переводчик, и чтобы отомстить переводчику, писатель пишет непереводимый на английский язык текст. Вот этот текст. Он называется "Ты у меня поплачешь". "Прислушиваются, приглядываются: ясно не видят, отчетливо не слышат. Что-то готовится: баль? помана? патроны? Газды вбыраются в сардаки, кептари, портяныци. Прециж, свято. Бухуры пуцуют, ненькови постоли. Дивчата головы моют в дощивци, вдевают в уши ковткы. Легини примеряют перед люстерком крысани или крымки: файный залыцяльник. Йимость утюжит поповскю реверенду. Только поднртюхам не выбрендытыся. Если уродился нихотолицей или драбом, то натягивай, сарака, свои гачи, постолы без воляк, сполсни карк в кринце и пылуй. Да место свое знай: не с газдами и дидычем, а с дидычевыми форналями. А в каждой хате поглядывают надзыгарок: борше, борше, а то опоздаем. У цимбалистов уже руки тянутся к пальцяткам. Мой, стучать обцасам, литься паленке! Ну-ка, жовниры, подставляйте пысок! Только, чур, гарнецы не чарататы. А это кто крейцерами карманы набивает? Уж не збуи ли? Нет, у збуев разве что шустку найдешь до ржавую физию. А при крейцерах - галакы. У них кузни подземные: клевцем поковтав и на тебе брынькачи. Ладно, переводчик фуев. На первый раз прощаю!" Сергей Юрьенен: В Санкт-Петербурге публикует его журнал "Звезда". Сотрудник журнала, поэт - Алексей Пурин. Алексей Пурин: Честно признаться, я не верю в "русский верлибр". И вряд ли купил бы книжку, написанную свободным стихом, если б не знал ботанической фамилии автора, не слышал его вязкого, "радиолибертийного" голоса, который еженедельно практически одурманивает нас поверх мыслимых всех барьеров ароматами винных погребков Барселоны, португальских кофеен, лондонских пабов... Проглядел бы скорее, пропустил. К сожалению, со стихами вообще дело сейчас обстоит плохо. Никто уже эти мандельштамовские бутылки, запечатанные, не собирает, сосуды влекут нас иные, и к слову сказать, почти одновременно со сборником Игоря "Стихи разных дней" в России появилась весьма сносная водка - Довгань "Померанцевая". Но к счастью, купил, к счастью, потому что померанцевские стихи - пролонгации его электромагнитного голоса, щедрого на географическую, фонетическую, психологическую экзотику. Ну, например, такие:
Казалось бы, верлибрист не может быть по определению эквилибристом, но нет - получается. Точно, умно, звучно. Или вот эротическое:
Чем привлекают эти не совсем и стихи? Точностью, звучностью, смысловой яркостью. Язык тут и верно доводит до Киева. Слова мозаичных записок словно отмыты от окиси, с умом собраны, точно камешки южного пляжа. Манжеты - чисты. Классное воспоминание: ботаничка учила нас вышелушивать опавшие листья клена платяной щеткой. На просвет они были ослепительны и жарки. Вспомним Даля: "Цитрус-вульгарис, горький апельсин, оранжевый, рудо-желтый, жаркой". Это о слове померанец. Перехожу в химический класс. Что получим, взяв толику Розанова, чуть-чуть южнорусской речи, максимум два-три кристаллика Кузмина? Померанцева? Да. Но недостает еще одного компонента. Игорь в последние годы живет в средоточии Европы. На стыке этноса и конфессий. На земле давшей Кафку. Открыть скобку. Оттого и вольный его стих - не чета нашему, доморощенному верлибру. Скобку закрыть. "Ты знаешь, край, где зреют "померанцы"?" - хочется мне воскликнуть. Игорь Померанцев: Поэтов, которые пишут свободным стихом, которые выбрали верлибр, подозревают в том, что они не умеют писать рифмованных стихов. Это, конечно, вздор. Русское отношение к рифмованному стиху и к свободному стиху очень много говорит о свободе и не-свободе русского характера и русского мышления. Талант - это не только единственная новость, но и потрясающая редкость в поэзии. Поэтому читатель не должен бояться того, что ему не нравятся стихи. Ему должны не нравится стихи, поскольку почти все стихи - плохие. Верлибр не виноват. Свободный стих утвердился, укрепился, укоренился в языках и литературах, где читатель, общество - обрели зрелость. Где выбрана свобода как таковая. Я понимаю, что все это звучит почти вульгарно, а может быть, просто вульгарно. Зрелая поэтическая личность выражает себя прежде всего в свободном стихе, она преодолевает страх, она отрывается от рифмы, от инструментовки, она переходит к живой, естественной интонации. В свободном стихе - личность поэтов обнажена, выход на свободный стих - это преодоление поэтом страха. Сергей Юрьенен: Померанцев - лирик. Из цикла "Ветер уносит осу из Босфора в Черное море"
Сергей Юрьенен: В столице России поэзию и прозу Игоря Померанцева публикует журнал "Октябрь". Заместитель главного редактора - Ирина Барметова. Ирина Барметова: Одна из последних наших публикаций в журнале "Октябрь" называлась "Опасная встреча с самим собой". В этой публикации мы соединили, намеренно соединили, прозу Померанцева и его поэзию. Это сделано не для того, чтобы шире показать творчество автора, а для того, чтобы - я в этом абсолютно убеждена - доказать, что, в последнее время Померанцев в своей прозе работает по поэтическим законам. Я увидела в прозе Померанцева те законы, которые - страшно даже произнести - сто лет тому назад вывел Поль Валери в своей школе, обозначенной им когда-то как образный интеллектуализм. Так вот, через образный интеллектуализм Померанцев именно и выводит свой чувственный образ - чувственный образ каждого эссе, каждого рассказа, который он пишет. И еще одна особенность прозы Померанцева. Соединяя, наслаивая в своей прозе конкретное и абстрактное, он пользуется конкретикой. Как вы знаете, есть такой - "закон деталей". "Всесильный Бог деталей" - говорил Пастернак. Так вот, он взял этот поэтический закон - "закон деталей", он взял эту конкретику, но наполнил этот закон совершенно другим содержанием. Его конкретика - это не конкретика того, как и во что была одета женщина, и как была брошена шаль на кресло. Его конкретика - это скрупулезное знание того предмета, о котором он пишет. Сергей Юрьенен: "Граф Рымникский" - фрагмент радиопередачи по повести, звучавшей у нас на "Свободе" в программе "Экслибрис". Постучали, и я сказал: - Войдите. Вошла Мария. Я скинул с нее накидку, подбитую горностаем. После бархатную шляпу "шуте" с перьями райской птицы. Затем последовали: бархатный помпадур, набитый всякой дамской всячиной, шателэн со связкой ключей, веером и кошельком. Кринолин Марии украшали воланы с цветочными гирляндами. Сам же кринолин поддерживался, как оказалось, еще одной жесткой юбкой, подушкой, проволочной конструкцией, китовым усом, бамбуковыми кольцами и резиновыми шлангами, наполненными воздухом. Я слегка поцарапал большой палец об ус. Из дессу я отметил, хоть уже совсем потерял сердце, гепьер на шнуровке, стягивающий талию, полдюжины нижних юбок белого цвета, корсет, зашнурованный по-английски на спине. Судя по крохотной груди, я понял, что в детстве Марии по ночам накладывали на бюст свинцовые плиты. Разделавшись с вязаными подвязками с пряжками - здесь я пустил в ход зубы - и клювовидными ботинками, я признался Марии в любви не на словах, а по-настоящему. Какие воздушные замки обживала она в это время? Было когда-то такое слово: "досязать" т.е. одновременно досягать и осязать... Сергей Юрьенен: На "Би-Би-Си", а потом на радио "Свобода " в Мюнхене, Померанцев работал со звукорежиссером и своим переводчиком на английский - Фрэнком Вильямсом. Фрэнк Вильямс: Померанцева знает вес и значение каждого своего слова. И любое отклонение переводчика в сторону - это своего рода предательство. Сколько часов мы с ним сидели и спорили, проверяя варианты в поисках нужного слова, если он считал, что я не нашел достаточно изящный эквивалент. Ведь текст должен был блестеть, но просто отполированного английского текста было не достаточно. Каждое слово должно было сверкать, как бриллиант. Я употребляю здесь прошедшее время: когда я начал его переводить, мы были коллеги в Лондоне, а сейчас он находится в Праге, а я в валлийской глубинке. Но самое важное для меня у Померанцева - это звучание. Я всегда слышу его слова в голове, они возникают как, музыка. Я хочу, чтобы каждое померанцевское слово было звонкое, как хрусталь, чтобы каждая фраза пела. И не случайно, что переводы его вещей были сперва услышаны по британскому радио, до того как они печатались. Правда, нам очень повезло с исполнителем его текстов. Это был актер, который очень интенсивно работал с Самуэлем Беккетом - Рональд Пикап. Пикап понял, что актерское отношение к тексту абсолютно губительно в данном случае, и что не надо искать ударные слова, не надо пережимать, не надо играть. Пикап понял, что он как актер, и я как переводчик должны исчезнуть, оставляя поле звучанию померанцевских слов. Пикап дал текстам новую, самостоятельную жизнь. Жизнь в другом акустическом измерении. Послушайте. И вы, надеюсь, разделите ту радость, которую мы с Игорем испытывали, сидя в студии Би-би-си в Лондоне и присутствовали при метаморфозе рассказа "Альбы и серенады" в радиовещь. (Звучит отрывок на английском языке). Сергей Юрьенен: Вернемся на "Свободу" и языку оригинала. Игорь Померанцев из рассказа "Альбы и серенады". "К полудню туман загустел и подступил вплотную к окнам. Пришлось даже включить свет. Никогда в жизни не видел такого тумана: густой, синюшный, наверное, липкий. В наш кабинет зашел енот и так и остановился как вкопанный у окна. Прибежала собака и тоже замерла. Потом другие. Все, буквально все собрались. Чтоб видеть, я повис на вешалке. Не отрываясь, мы смотрели на туман. Стекло подрагивало. Это было отчетливо слышно в тишине. Синее, почти фиолетовое за стеклом, электрическое в кабинете, мы, замершие. О, как страшно, как невыносимо! Незадолго до смерти барсук начал изучать мараранский язык. Сперва мы подсмеивались над ним. "Что, барсуче, в Мараранию собрался?" Весь его стол был завален учебниками, словарями и детскими книгами. Барсук беспрестанно шевелил губами, казалось, он молится или заклинает. Понемногу лепет его стал оформляться в кристаллы звуков. Барсук ходил по всем отделам и, не обращая ни на кого внимания, что-то декламировал, обличал, восхвалял. Все мы почти перестали разговаривать и чувствовали себя как-то неловко. Комнаты наполнил мараранский клекот, перекаты, рык. Однажды барсука позвали к телефону, и по его восторженной тираде мы поняли, что ему звонит подруга-мараранка. Как-то в полдень воцарилась тишина, и каждый из нас догадался, что случилось. Теперь мне ясно, отчего барсук напоследок изучал чужой язык: ведь те, кто начинают, далеки от конца. С тех пор стоит мне услышать мараранский клекот, и я сразу же вспоминаю, как отчаянно барсук цеплялся за жизнь. Только что был ужас и тайна. Всегда аккуратная, подтянутая гага пронеслась по коридору всклокоченная, ополоумевшая, а на белой, пушистой груди два красных винных пятна, совсем свежих. Смотреть на нее было стыдно, но не смотреть было невозможно. Непристойность была не в гаге, а в нас, в том, что мы случайно оказались в коридоре. Теперь каждый сидит за своим столом и делает вид, что погружен в работу. Но два этих красных пятна! Я даже успел уловить запах терпкого, дурманящего винограда. Лизнуть бы кончиком языка, да нет, какой там лизнуть - впиться, присосаться, захлебнуться. О, волколис! Разве забудет кто-нибудь из нас твой прыжок сквозь стекло? Оно рушилось, крошилось, дребезжало, а ты плавно летел, и твои лапы пружинисто подрагивали. О, как ты бежал площадями города! Отталкивался, приземлялся, а в промежутке парил: тело твое медленно плыло в воздухе, и это паренье было неизъяснимо прекрасным. Что я могу сказать о наших чувствах, даже тех из нас, кто прежде тебя не любил? В кабинете потрескивал телевизор. Твой бег снимали с вертолетов. Мы видели то, что тебе было еще неведомо. Все дороги из города были уже перекрыты. Рев моторов мотоциклов, отлаженные перебежки патрулей, визг карет скорой помощи, безукоризненность оптических прицелов. Все это казалось суетой в сравнении с твоим бегом, с твоим то вогнутым, то выгнутым телом. Ты бежал, ты мчался, ты летел навстречу свободе, любви - мы, приникшие к экрану, знали навстречу чему. Игорь Померанцев: Вдали от России я стараюсь писать литературным языком. Потому что у меня нет жаргонных импульсов, которые рождаются каждый день, когда ты на родине. Но зато, стоит тебе открыть окно лондонской квартиры, и ты слышишь, как скандалит семейство Лиров. Потом открываешь окно в в Мюнхене, и слышишь эти громыхающие, лязгающие баварские дифтонги. После в Праге чувствуешь прикосновение этих ласкательных и уменьшительных суффиксов. Мне никогда не хотелось, как Набокову, писать на разных языках. Набоков писал еще и по-французски. Мне наоборот, хочется написать прозу, в которой бы были лающие дифтонги Баварии, скандал семейства Лиров. Мне хочется писать неправильными языками. И это тоже форма путешествия. Сергей Юрьенен: В рассказе "Возлюблённый" - все неправильно. Начиная с ударения в названии. Он написан от лица иностранки, полюбившей, случается такое - русского. Читает Аврора Гальего: ВОЗЛЮБЛЁННЫЙ Как раз рассматривала книгу с фотографиями о России. Там такие лица, что у меня кровь застыла от ужаса, но тоже просто от изумления. Снимки бытовые. Так себе представляла, как ты там расхаживал и их рассматривал, а может быть, даже не замечал, только здесь замечаешь ужасных немцев, так как другой ужас. Часто разговариваю с тобой, так что мне приходится все переводить на русский: так и живу в трех речах. Про любовь тоже не могу много сказать, так как не страдаю, а живу в глубокой связи с тобой, такой глубокой, что почти без эротики. Чем больше русских знаю, тем больше уважаю твою стойкость и удивляюсь, как ты смог многим не заразиться. Да, смертельно не заражен, как много видных представителей вашего мощного народа. А вот господин Доктор меня разочаровал. А ты говорил, что он не тяжелый человек. Он мне очень напоминал секретаря Ленгорсовета. Я сначала долгое время мужественно держалась, но к концу тоже на меня напала моя славянская жестокость и нетерпеливость. А мой муж очень по западному толерантно и вежливо и мягко его расспрашивал. К концу (5 часов продолжалась наша встреча) Доктор ходил по комнате зеленый в абсолютной напряженности, а у нас трещала голова. Мой муж вопреки всей толерантности заболел и пролежал весь следующий день. Я пошла плавать и смыла советскую пыль. Возлюблённый, я так несчастна с тех пор, что ты мне позвонил. Хочу за тобой поехать, только боюсь, что ты мне не позволишь. Помнишь тот венгр, что прыгнул в окно и месяц назад вернулся в Будапешт. Теперь бросился там под поезд и окончательно умер. Когда сказали, я испугалась что и ты бы мог умереть. Хочу с тобой я сама стараюсь спасаться, чтобы меня эта любовь не разрушала. Чтобы я могла жить, а не все время умирать, поэтому стараюсь у нее отнимать значения и брать ее легкими руками. Я так не хотела тебя опечалить. Уже так боюсь тебе писать. Зачем ты такой темный человек. Страдание мое, мне так больно от тебя и каждое утро пробуждаюсь с чувством ужаса и просыпаюсь только его чувствую, еще не знаю его причину, лишь ощущение чего-то страшного и потом прихожу в себя. И чем мне больнее, тем нежнее тебя люблю. И так люблю, что умереть хочу. Игорь Померанцев: Чего хочет писатель? Чего хочет поэт? Поэт хочет любовного свидания с читателем. В России опубликовано почти все, что я написал. И любовного свидания не состоялось. Из-за этого у меня чувство если не провала, то, по крайней мере, поражения. То, что я говорю об этом, вовсе не означает, что я собираюсь вывесить белый флаг или отдать кому-то ключи. Я в своей башне всё равно останусь, потому что я люблю слонов. Есть люди пшеничной культуры, водочной культуры. Есть люди виноградной культуры, винной культуры. Так получилось, я не знаю почему, но я человек виноградной культуры, поэтому я пишу о вине. Вы знаете, водочное опьянение - это внезапность, это переход из зимы в жару, глоток, который ты выпиваешь залпом - это возгонка, возгонка воображения, температуры. Винное опьянение - это совершенно другое. Ты пьешь не залпом, ты медленно по глотку впитываешь наслаждение. Я проживаю свою драму. Это драма человека, который ищет наслаждение и который не может насытить себя. В русской литературе - мазохистическое начало: попытка найти наслаждение, когда ты согнут в три погибели. Это не по мне. Сергей Юрьенен: На родной Волге, в Нижнем Новгороде Померанцева публикует журнал "Урби". Его редактор - филолог, эссеист Кирилл Кобрин. Кирилл Кобрин: Из самых неразрешимых задач для меня: что лучше? Стихи Померанцева? Проза Померанцева? Эфир Померанцева? Все чрезвычайно вкусное и получается как в том мультфильме про Винни Пуха. И на вопрос что вы будете есть: мед или сгущенку, следует ответ: "То и другое и если можно - без хлеба". Русская литература, особенно сегодня, имеет кислое выражение лица. Горький опыт и пресный вкус. Игорь Померанцев работает в ней, так сказать, один за всех. И возбуждающим любопытство аперитивом, и острейшей приправой, и нежнейшим десертом. И конечно, с запотевшей рюмочкой "до" и бокалом с густым красным "во время" и крошечной чашечкой "после". С этим делом можно какую угодно словесность слопать. На счету у Померанцева масса литературных подвигов, например, рассказ "Возлюблённый". Такой маленький Finnegan's Wake. Изумительной красоты моментальный стихотворный снимок поцелуя велосипедистов на шоссе под Иерапетрой. Кажется, лучший в мире некролог, тот самый - кухарке и парикмахеру. Померанцев вообще писатель мужественный. Берется за, казалось бы, безнадежные темы, как то: детство в повести "Читая Фолкнера" или прозе "Об Иосипе", Испанщина, точнее Басксщина, в "Баскской собаке". Грудь его должна блестеть крестами за храбрость, полумесяцами за героизм, звездами за бесстрашие. Кстати и повесть у него есть соответствующая - про Суворова. Прочитав в первый раз прозу Померанцева, лет семь назад в рижском журнале "Родник", я до сих пор ношу в ушах ее интонацию. Слава Богу, я не пишу стихов. Хлопот не оберешься увиливать от излучения померанцевского верлибра. Слава Богу, я издаю альманах. И могу в каждом выпуске печатать и прозу его, и все остальное. Но, а потом есть еще и приемник. Сергей Юрьенен: Игорь Померанцев. "Преступный воздух Кампионе". Время от времени я обедаю с моим приятелем г. А. Ш-ым в лондонском казино "Барракуда". Англичан там почти нет. Все больше клиенты из Азии, Африки. Так что в ресторане казино официанты тютькаются с нами чуть ли не как с почетными британцами. В этом казино необыкновенная касса обмена валюты. Ничего подобного в банках и меняльных конторах для обычных туристов я не видел. Почем испанские песеты или сербские динары, на черной дощечке рядом с кассиром ничего не сказано. Зато про денежные единицы ЮАР, Бахрейна, Объединенных Эмиратов сказано наиподробнейшим образом. Как-то за обедом мой приятель попросил меня рассказать про Кампионе. Есть такой итальянский пятачок на территории Швейцарии, посреди озера Лугано. Пятачок этот пестуют обе страны, ибо на нем расположено казино, а в целомудренной Швейцарии игорные дома вне закона. Я попал в Кампионе, хоть и гонимый страстью, но страстью не игорного толка. Мне казалось, что на этом итальянском пятачке вина и бренди продают по итальянским божеским ценам. Я поменял франки на лиры и отправился на катере в Кампионе. Минут через двадцать мы причалили. Я вышел на пустынную площадь. Время было послеобеденное. На краю площади высился дворец-казино. Но мне до него дела не было, и я занялся поисками винной лавки. Нашел я ее быстро, но, к моему изумлению, лир там не принимали, а вина и бренди стоили раза в два дороже, чем в Лугано. Все же я купил пузырек бренди, чтобы как-то скоротать время до отплытия очередного катера в Швейцарию. Крутые улицы Кампионе были почти безлюдны. Лишь изредка мне попадались мужчины в костюмах, в перчатках и непременно при галстуках. Мне было не по себе. Я с трудом отыскал пустырь со скамейкой и откупорил пузырек. Пить было трудно, потому что в горлышке оказался пластмассовый фильтр. Все же я высосал грамм сто пятьдесят и приободрился. "Ясно, почему они при галстуках, - думал я, - чтобы в любой момент, по зову души, заглянуть в казино. Ведь всякую рвань туда не пускают". Я закрутил пробку, спустился к причалу и вскоре уже гулял по набережной Лугано. На эстраде под открытым небом играл духовой оркестр. Вдали синел Кампионе. Я рассказал все это своему приятелю за обедом в казино "Барракуда", но, слово чести, любимая, я не нарушил клятвы: никто никогда так и не узнает, как ты побледнела на крутой кампионской улице, увидев незнакомца в перчатках, и прижалась ко мне левым, да, левым плечом. Сергей Юрьенен: Игорь Померанцев в интервью московскому еженедельнику "Итоги" назвал работу на радио - экзистенциальной. Игорь, проясни под занавес. Игорь Померанцев: Я называю радио экзистенциальным, потому что его эфирная ткань способна выразить и наши страхи, и нашу любовь, и нашу брезгливость. Помню, я делал передачу о любви, и очень долго думал, как же мне передать это чудо любви языком радио. И придумал. Я взял интервью у дикой собаки. Я спросил ее: " Дикая собака, помнишь свою первую любовь?", и она мне ответила. Я спросил: "Может ли собака прожить без любви?", и она мне ответила. Языком радио можно передать любые чувства. Близость смерти, например. Я вспоминаю свой самый аморальный поступок на радио. Я делал передачу, архивную, с записями дочери Льва Николаевича Толстого, и у меня была старая запись интервью с ней. Интервью взял сорок лет назад коллега Владимир Юрасов. Голос у него на плёнке молодой, сочный, уверенный. Я позвонил ему в Америку. Он был тяжело болен, что называется на смертном одре. И после в эфире прозвучали два голоса одного и того же человека. Один голос - молодой, полный жизни, уверенности в будущее и другой - старого человека, будущее которого исчислялось несколькими днями. Разве такое радио не говорит о жизни и смерти? P.S. Со времени выхода передачи в России опубликованы четыре книги Игоря Померанцева: "Почему стрекозы" (стихи), "Красное сухое" (проза), "Семейное положение" (стихи), "Радио "С" ( эссеистика). |
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
