Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
23.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
[Архив]
Поверх барьеровПоследний путь Толстого: 94 года спустяВедущий Сергей Юренен Последний путь Толстого: 94 года спустя. Метафизическая экспедиция, у микрофона Тамара Ляленкова. Тамара Ляленкова: Несколько человек - архитектор, историк, писатель и краевед решили повторить последний путь Льва Толстого. И в ночь на 10 ноября, 28 октября по старому стилю, они вышли из Ясной поляны с тем, чтобы по возможности повторяя график передвижения писателя, посетить Щекино, Оптину пустынь, Шамордино, Козельск, наконец Остапово, и вернуться в Ясную поляну. За семь дней участники экспедиции надеялись провести метафизическое исследование пространства, чтобы понять, куда именно направлялся Толстой, уходя в свой последний путь. Наблюдения и результаты этого семидневного путешествия, к которому я присоединилась в поселке Астапово, и послужили материалом для этой передачи. Однако, у истории этой экспедиции есть своя предыстория. Ее рассказывает автор проекта писатель-эссеист, архитектор Андрей Балдин. Андрей Балдин: Занимаясь много лет Толстым, я уловил у него какой-то метод, к которому он сам относился чрезвычайно серьезно и одновременно его скрывал. То есть некоторое таинство в его действиях я обнаружил. Абсолютно случайно 20-летний человек, студент-архитектор вдруг начинает размышлять о Толстом. Это начинается с князя Андрея. Я останавливаюсь у окна, начинаю размышлять. Может быть, из-за того, что я сам Андрей, какой-то жуткий дискомфорт с Андреем. Что с ним произошло? Непонятная какая-то ситуация: герой - не герой. Невесты не досталось, убили его непонятным образом. Все его действия - я стою у окна и смотрю в окно. Все считают, что он умер. Жена его рожает. Вы, кстати, не обратили внимания? Она рожает на 13 или на 14 месяце беременности у Толстого. Там все как-то по датам расписано, но рожает она на 14 месяце. Она рожает, умирает, а он в ту же секунду прибегает весь в черном. Неправдоподобные романтические надрывные позы у реалиста Толстого. И дальше, вспоминаю я, продолжается то же самое. Оперные сцены. Он едет в одну сторону - стоит сухой дуб, он начинает что-то говорить дубу. Едет в обратную сторону - дуб зазеленел. Едет в Петербург, в три дня становится министром. И вот передо мной вытаскивается, как из ткани, какая-то ниточка его приключений, которые рисуют отдельную глупую, нелепую последовательность. В этот момент мне приходит в голову мысль, что это не описанная жизнь человека, а воспоминания о нем. Не Толстой, конечно, вспоминает, а Пьер - это я понял сразу же. Пьер вспоминает после войны своего друга, который был первым женихом его жены. Герой войны, он ревнует, он завидует Андрею. Не Толстой, а Пьер сочиняет ему неправдоподобную биографию. Не только Андрей, но и другие женихи Наташи - все наказаны. Пьер превращается в богатыря, который раскидывает французов в щепки. Андрея он просто третирует пополам с восхищением, с возвышением. Убивает его именно поэтому. Причем убивает севастопольской смертью, когда закидывают минами. Я вспомнил весь этот роман, я понял, что передо мной совершенно необычная книга, не та, которую мы читаем, учим. Это роман-воспоминание, ретроспектива, написанный не Толстым, а Пьером. Дело в том, что Толстой только начал что-то писать, он заразился идеей описать все, что происходит с человеком на каком-то отрезке времени, абсолютно все. Вот я копаюсь в книгах, выясняю еще один эпизод. С ним в Швейцарии произошло приключение, когда он в гостинице посмотрел на Альпы и вдруг понял, что весь мир связан единой гармонической системой. Звезды в небе, отражение звезд в зеркале ночного озера. За спиной у него входит в комнату женщина, которую он любит, и неожиданно весь мир продергивается, пронизывается паутиной светлых нитей родства, любви и так далее. Это настолько его поразило, что он чуть не лишился рассудка. Я полез в конец романа, где Пьер стоит перед окном, перед ним сугробы зимней декабрьской ночи. За ним стоит любимая женщина. С Пьером происходит то же самое, что и с Толстым - перед ним внезапно открывается весь мир в единстве связей. И я понимаю, что это и есть пропись. Весь роман "Война и мир" есть описание одной секунды жизни Пьера Безухова. Все - "эпопея", "эпопея", а это прикол какой-то. Пять томов описания одной секунды. Тамара Ляленкова: Результатом этого открытия стала написанная Андреем Балдиным книга "Пьер переполнен" и проект экспедиции по последнему пути Льва Толстого. Правда, намерения участников этой метафизической акции, как выяснилось, несколько разнились. О своих я попросила рассказать историка, директора музея-усадьбы Останкино Геннадия Вдовина. Геннадий Вдовин: Здесь интересует феномен усадьбы. Музей Ясная поляна - это литературный музей, музей феномена Толстого. Но история усадьбы, предыстория усадьбы довольно слабо исследована. Понятно, что не всякая усадьба может стать музеем, не всякая усадьба имеет такую судьбу. Поэтому Ясная кажется таким удивительным местом, заранее волшебными яслями или волшебным гробом, которое ждало некоторой фигуры этого масштаба. Как это получилось - тоже любопытно. По аналогии с метаматематикой, метагеографией существует некоторая метаистория, которая отвечает не на вопрос кто, что и когда, а почему и зачем. Хотя я занимаюсь 18 веком, новист, но Ясная поляна, уход Толстого вполне метаисторический сюжет. Это все можно рассмотреть на данном примере. Тамара Ляленкова: Еще один участник экспедиции - краевед Рустам Рахматуллин. Рустам Рахматуллин: Я занимаюсь метафизическим краеведением. И если в заголовке нашего путешествия было "Последний путь Толстого", то в подзаголовке "Метафизика юга". Я отвечал за подзаголовок, за то, чтобы сделать его равноправным заголовком. Я мало интересуюсь Толстым, мало знаю его и не очень люблю, по секрету сказать. Но я очень люблю эти места. И я только открываю для себя провинцию с точки зрения метафизического краеведения, потому что путешествую я много в последнее время, но такое путешествие впервые. Это коллективный бросок в разведку и это бросок метафизиков. Для меня это группа метафизического краеведения, которая как некоторый коллективный разум и коллективная интуиция способа что-то понять и сделать ту работу, которая, к сожалению, десятилетиями не делалась. Не обдумывалось то пространство, которое мы получили в наследство. Не понимая, где мы живем, как оно устроено, мы не можем с этим совладать, мы не можем устроить страну. Мы не можем давать друг другу политические рецепты, если мы не отличаем бассейн Оки от бассейна Дона в нюансах пейзажа. Тамара Ляленкова: Разумеется, точкой отправления послужила Ясная поляна, ее сегодняшний пейзаж и облик. Андрей Балдин: Я не хотел связываться с сюжетом его ухода из Ясной поляны, но в какой-то момент я подумал: почему бы ему нельзя было воспользоваться тем же самым маленьким секретом, которым он довольно успешно пользовался до сих пор? И в какой-то момент я приехал к Толстому в Ясную поляну. Первое, что я сделал, я заблудился. Я - архитектор -заблудился. Я пошел по какой-то алее и не нашел главного дома, я еще не знал, что его нет. Я увидел кружение хаоса каких-то построек, пристроек. Я кружил очень долго и не мог понять, что происходит. Я ждал классической композиции. Посередине этого холма стоял огромный дом, а потом был продан за долги, за карточные долги Льва Николаевича Толстого. Для архитектора это все равно, что посреди правильно расставленной композиции кубиков ахнула бомба. Немножко поспрашивал, выяснилось, что он проиграл последние деньги за этот дом в Севастополе. Я подумал: батюшки, бомбой кинул из Севастополя. Этот дом, который строил его дед Николай Сергеевич Волконский, строил по каким-то своим масонским, по каким-то своим вольтерьянским представлениям. Он считал, что в имении не должно быть церкви. Пространство должно держать само себя, и тогда слияние с природой, слияние с небесами. Его сложно и долго рассчитывал дед, этот центральный дом. Огромный, 34 комнаты. Он построил только первый этаж, настолько сложное было дело. Тогда зять его продолжил это дело. Понял какую-то сверхзадачу этого строительства. Посредине, в общем, довольно удаленной от столицы земли должен появиться фрагмент регулярного, рационального, правильного пространства. Каких только секретов не было в таинстве этого дома. Доски надо было выкладывать особым образом. И Николай Ильич Толстой, отец Толстого, положил всю свою жизнь на то, чтобы достроить этот дом. Жили очень бедно, но дом он достроил. В нем родился Толстой, и он один из всех братьев, кроме Николая, понимает, что это святыня. Это действительно храм, как замковый камень, удерживает всю эту жизнь. И вдруг выясняется, что дом продали за долги. Из его жизни вынут этот камень замковой, и это сооружение рухнуло. Я это почувствовал сразу же, как только приехал в Ясную поляну. Он был сиротой. Он лишился родителей, матери в полтора года, отца в девять лет. И он весь был в этом возрасте полуторалетнем, он был уверен, что он помнит мать, и понимал, что счастье было с ним только тогда, когда была мать, когда был отец и когда был этот дом. Он попытался каким-то волшебным действием оживить отца и мать. Это священнодействие. Хотя, конечно, колдовство детское и наивное. Первая повесть, которая была им напечатана, бомбообразный успех. Но что такое "Детство"? Мальчик просыпается у себя дома от того, что слуга хлопнул по мухе мухобойкой. Смешная фраза: такого-то числа, такого-то года. Я даже считал в какой-то момент числительные, сколько там циферок в первой фразе. Вот этот шлепок закончил ряд этих цифр. Ударил мухобойкой по мухе, мальчику это не понравилось, он заплакал. Карл Иванович спрашивает у него, почему. И тогда, чтобы не обидеть любимого слугу, мальчик говорит ему: "Мне приснился дурной сон, что мама умерла, и ее несут хоронить". После этого повесть вся скатывается мгновенно в смерть матери. Все детство родится из первого мгновения, переход между сном и бытием. У Толстого написано в оригинале, что, шлепая, Карл Иванович задел по образку с изображением ангела. Некрасов изменил только несколько фраз и название. Вместо "Детство" он назвал "История моего детства", и этот образок ангела из соображений цензуры он переменил на образок матери. Он не знал, что это писано сиротой. Толстой в сакле где-то на Кавказе побежал по потолку, потому что это был для него удар ужасный. Потому что Некрасов, не зная ничего, показал, что мать - в этом все дело. Шлепнул по матери, и она умерла. Пошел синхрон. Я знаю, что он хотел этим сделать. Он не писательствовал вообще, он странным этим фокусом пытался вернуть время вспять, он был уверен, что это возможно. Софья Андреевна знала об этих фокусах, она остановила мгновенье в этом доме - на свечки поставила стаканчики. Свечки в доме Ясной полны сгорели до этого момента, как он ушел из дома. Книжка лежит развернутая. Она тоже играла в какую-то странную игру. Она создала гекатомбу, в которой поймано мгновенье, как он поймал мгновенье, она поймала мгновенье его ухода. Лишившись дома, он понимал, что восстанавливать его бессмысленно. Дом стоял в двадцати верстах, но он не стал его возвращать даже тогда, когда у него появились деньги. Та механика священнодействия, которой он овладел, в успехе которой убедился, не позволяла ему вернуть дом обратно. Нужно было выдумать что-то еще. Он постоянно ходил и показывал: здесь я родился - на верхушку лиственницы. Вот здесь был диван, он потом спал на нем всю жизнь, здесь диван, на котором я родился. Он был в этом отношении мгновеннохранителем очень искусным. Тамара Ляленкова: Надо заметить, что обстановка дома действительно соответствует времени Толстого. Нина Никитина, заведующая отделом музеефикации музея-усадьбы Ясная поляна прокомментировала этот факт следующим образом. Нина Никитина: Музей-усадьба - это амбивалентная система. Дом, где фиксируется время 1910 года, последнего года жизни Толстого. Заповедник-усадьба живет за Толстого. И в 20 годы начинают все вспоминать, это надо было вспоминать, потому что в это время дом был еще жилым. Жили родственники, многие вещи переехали во флигель, в другой дом. Что-то, в частности, библиотека хранилась на скотном дворе. Все было в этой огромной жизни яснополянской. И смысл музеефикации 20 годов, автором которой была Александра Толстая, сводилась к тому, чтобы зафиксировать время, остановить стрелки часов на 1910 году, чтобы было так, как было в 1910 году. Вот такой узкий формат был очерчен этой музеефикацией. И Булгаков, секретарь Толстого, который в это время находился в Праге, прислал роскошное письмо на 27 страницах с планами, с чертежами. Он все вспоминает, где кушеточка была, где что было. Очерчивает формат музеефикации, чтобы все было только так, как было в 1910 году. Да, невозможно спорить с Валентином Федоровичем Булгаковым, когда это касается, например, скульптуры шахтера, которую выполнил Лев Львович или Тигр Тигрович, средний сын Толстого. Или просверлили дырочку для люстры. Эти вещи, конечно, были непозволительны, но, тем не менее, все зафиксировать на 1910 годе - это, конечно, с моей точки зрения, было не совсем верно, это как бы экспонирование маски Толстого, посмертной маски, это не музеефикация, а в некотором роде мумификация образа Льва Николаевича Толстого. Здесь это рифмуется с Астапово. Здесь, благо, есть усадьба, здесь благо, есть леса, поля, парки, которые абсолютно уже не те, потому что меняются топасы горизонтов. Из зала мы смотрим, и мы не видим той ели, в которую упирался взор Льва Николаевича. Он наслаждался этой елью, которую сажал со своим старшим братом. Благоухают порой гиацинты. Для психологии Толстого вот этот запах гиацинтов, как и для Ибсена, они даже родились в одно время, был просто необходим. Но там нет этой клетки с канарейкой, которая стояла в зале. Очень многое меняется в Ясной поляне, потому что Ясная поляна живет за Толстого. Однажды Лев Николаевич проартикулировал замечательную притчу. Он вспомнил о том, что если человека, одержимого какой-то идеей, замуровать живьем в землю, то, понятно, что он умрет, но, тем не менее, его мысль, пульсирующая мысль пробьется через толщу времени, через этот слой земли и будет жить своей жизнь. Действительно, здесь все живет за Толстого, здесь дуб переплетается с березой, как бы символизируя идею апостола любви. Происходят совершенно немыслимые вещи. Если Лев Николаевич просил, чтобы его похоронили на краю Оврага старого заказа, мы прекрасно знаем, это уже притча во языцех, что на этом месте искали зеленую палочку, которая должна была сделать так, чтобы все были счастливы. Но мне кажется, что Лев Николаевич что-то недосказал, а недосказал он следующее: эта поляна была голубая, она была вся покрыта незабудками. А Лев Николаевич, это был действительно усадебный человек и мыслил усадебными образами, символикой усадебной, где все семантично, где ничего нет случайного. Потому что любой усадебный мир - это экстракт вселенной. Ясная поляна - это экстракт вселенной Толстого. И, конечно, он где-то думал о том, что он будет похоронен на голубой поляне, а незабудки - это символ высочайшей любви и высочайшей памяти. Когда прах его будет на краю Оврага старого заказа, о нем никогда не забудут, о нем будут помнить. Но произошла невероятная метаморфоза: эти незабудки, которые не требуют никакого дополнительного ухода, которые где-то можно приравнять к сорнякам, они ушли с этой поляны. И мне кажется, что не было надобности им там цвести, потому что с того момента, когда Лев Николаевич был похоронен на краю Оврага старого заказа, пошел людской поток. Более того, у нас есть огромные отделы, занимающиеся садоводством, цветоводством, и они несколько раз хотели вживить на край Оврага старого заказа незабудки. Не приживаются они там. Потому что, действительно, место живет этой какой-то толстовской субстанцией, но живет своей собственной жизнью, кроме дома Толстого. А вот там время остановилось. Тамара Ляленкова: Возможно, благодаря этому обстоятельству в усадьбе происходят немного странные вещи. Своими впечатлениями со мной поделился один из яснополянских охранников. Охранник: Какие-то звуки, какие-то голоса, стук, двери щелкают сами по себе, как будто они сами открываются, закрываются. В литературном доме, флигель Кузьминских, там я лично слышал, парень потом прибегал, тоже слышал, такое ощущение, что мебель передвигается сама по себе. Хотя все закрыто, ночью никого нет. Четкое ощущение ночью присутствия людей. Один раз было, что мы слышали где-то часа в два или три ночи голоса женские. Голоса прошли мимо, как будто гуляют по музею, разговаривают громко, смеются и так далее. Мы выбежали, вокруг дома обежали, вокруг музея обежали, никого не нашли. Здесь спрашивали на первом посту, то же самое - никто не проходил, ничего не было. В доме Толстого мы ночью находились, скрипели полы, явно кто-то ходил. Даже иногда как топот был. Двери, щеколды часто щелкают. Такое ощущение у многих было. Такое ощущение, что рядом с тобой кто-то стоит и начинается просто за спиной жуткое явление, на тебя кто-то смотрит, и ты начинаешь бояться все сильнее и сильнее. Вплоть до того, что некоторые сотрудники уходили отсюда из-за этого. Тамара Ляленкова: Если дух толстовского времени может услышать не каждый, поскольку на ночь ворота закрывают, то вкус стряпни а-ля Софья Андреевна в кафе "Пришпект", расположенном сразу за воротами, доступен любому. О рецептах домашней кухни Толстых я беседую с шеф поваром Александром Владимировичем. Александр Владимирович: Это из поваренной книги Софьи Андреевны Толстой. Она издала книжку, и кое-какие рецепты мы взяли и переделали их на новый лад. Потому что в рецептуре указываются фунты, пулярки - куры, каплуны - петухи, не все это знают. Последние годы жизни Лев Николаевич Толстой употреблял вегетарианскую пищу, в основном там стояли вегетарианские блюда. Мы делаем похлебку грибную. Как говорится, в каждом музее бывает изюминка. У Софьи Андреевны есть "анковский пирог". Он считается нашей визитной карточкой. Он сметанный пирог, прослойка его очень интересна тем, что она состоит из лимона, масла сливочного, разработана по старинной ее технологии. Это необычно, более похоже на старорусскую кухню. Потому что русская кухня в период жизни, она перемешивается с французской кухней. Некоторые ингредиенты сейчас просто или потеряны или утеряны. В основном приезжают со всего мира, и российские путешественники, и зарубежные гости. В основном они делают упор на блюда, которые разработаны по Софьи Андреевны рецептам. Тамара Ляленкова: На ваш взгляд, профессиональный взгляд, она была талантливый кулинар или доморощенный специалист? Александр Владимирович: Будем так говорить, доморощенный специалист, она пыталась сама что-то выдумать, что-то попробовать, опробовать на своей кухне, со своим поваром. Тамара Ляленкова: Увлечение Льва Николаевича лошадьми общеизвестно. Сегодня, как и в прежние времена в конюшне против дома Волконских живут лошади. Берейтор Женя стала здесь моим экскурсоводом. Женя: Стены конюшни сохранились с 17 века, были построены одновременно с домом Волконского. Интерьер неоднократно перестраивался, внешний облик сохраняется. При Толстом было около двадцати лошадей. Были разные породы, он одно время увлекался хозяйством и пытался вывести свою породу, привозил разные породы лошадей, в том числе ахалтекинцев. Потом он больше переключился на творчество, все-таки это достаточно специальных знаний требует. Та же самая повесть "Холстомер", история лошади - это потрясающая характеристика лошади и очень впечатляющая. Он ездил регулярно каждый день. Его одним из любимых занятий было уехать куда-нибудь далеко, заблудиться, искать пути назад. И все современники, тот же Репин восхищался Толстым на лошади, сравнивал с лесным царем, когда он уже престарелым человеком легко скакал на лошади. До последних лет он старался выезжать верхом. Естественно, он ушел не пешком, уехал на пролетке. Тамара Ляленкова: Нашим путешественникам также предложили воспользоваться для ухода из ясной поляны повозкой, но они отказались. Хотя к настроению и обстоятельствам той ночи Андрей Балдин прислушивался очень внимательно. Андрей Балдин: Я пристал к работнику музея, чтобы меня оставили в этой комнате, темно совсем не было, чтобы выключили свет. Я хотел поймать мгновение его ухода. Ведь он проснулся у себя в постели, увидел, что Софья Андреевна ищет что-то в кабинете, через двери сочился свет. Я смотрел на эти щели, где же следы вот этого чудодействия? И вот так мы начали двигаться. Понятно, что теперь и у меня какие-то глюки и все, что угодно может произойти, раз уж я вошел с ним в такое сочувствие, в такой синхрон. Я думал, что он по боковой лестнице быстро куда-то убежал. Оказалось - не так. Ходил по всему дому. Два часа они собирались, а за боковой лестницей мирно спала Софья Андреевна. Вообще-то она вставала каждые два часа, в этот раз почему-то проспала. И у меня возникла первая дурацкая мысль: может быть, он хотел, чтобы она его услышала? Ребенок, который ждет, чтобы его остановили. Два часа собираться. Именно в эту ночь она проспала, и он вынужден был бежать. Я очень сильно волновался. Хотя вроде бы все формулируется ярко и броско - пройти по последнему пути, посмотреть, увидеть - это безусловно. Но задача была поймать это движение зеленой палочки или хотя бы намерение его. И я хотел увидеть в этом творческое действие, не отчаяние старика, которого выжили из дома, а действие художника, который в ответ попытается что-то наколдовать великолепное, чудесное, у него есть этот опыт. Ночью шатались довольно долго по усадьбе, и все время читали книги, как там все происходило. Ясно было, конечно, что никакого серьезного синхрона не получится, все сместилось, погода другая, был снег, сейчас нет снега. Он поехал на юг, начал я рассуждать. На юге он стал писать, на юге первый раз он совершил свой первый фокус. Я читаю: он хочет попасть в Чечню. Я понимал, что я со своим деревянным логическим умом могу, наверное, что-то упустить. Я вышел с настроением того, честно говоря, что мы не попадаем, что мы промахиваемся. Мы настраивались на то, что окончательного фокуса не произойдет, мы же не должны были на каком-то перепутье поймать этого дирижирующего мальчика. Был веер вариантов - Канада, Греция, Болгария, Кавказ. Мы пошли от дома и, повторяя все эти движения, по крайней мере, до станции Щекино. Нужно сказать, что особенно мы следить за ним не хотели, это было бы еще одно преследование. Он и так прятался. Мы искали его сочинение, предполагая гипотетически, что оно было, был какой-то проект. И буквально со второго-третьего часа мы двинулись немного другим путем. Во-первых, технически это невозможно, нет этого поезда. То есть мы должны двигаться параллельно по асфальтовой дороге. И тогда мы немножко поменяли задачу. Мы начали исследовать всю Тульскую область. Двигаясь параллельно с человеком, который зажурился, мы решили проехать с открытыми глазами, увидеть этот мир, в котором он действовал. Вот здесь нас ждал первый серьезный успех. Конечно, мы старались ночевать в местах, где он был. Мы смотрели на те пейзажи, на которые он не смотрел. Он много пишет писем, подписывает их прозрачными псевдонимами. На самом деле все время подает знаки, может быть, он торгуется, он хочет вернуться. Он приехал в Оптину и почему-то сказал Маковецкому: "Пусть они меня сами позовут". Он там не нашел какого-то соответствия. И Ясная и Оптина, они существуют отдельно от своего окружения, два таких острова. И постепенно с каждым днем начало возникать ощущение, что он бежит из Ясной поляны в Ясную поляну. Не в ту, конечно, из которой он убежал, может быть, в ту, где мама молодая и отец живой? Тамара Ляленкова: Согласно маршруту Толстого, путешественники два раза подходили к Оптиной пустыни. Своими впечатлениями я попросила поделиться Владимира Березина, писателя. Владимир Березин: Заметьте, что все это географическое пространство, это не только пространство Толстого, и оно не узурпировано Толстым. Вот Оптина пустынь - это такое место общения церкви отчасти с читателем. Складывается впечатление, что Оптина пустынь сформировалась в тот момент и стала широко известна среди тех людей, которые читали Гоголя и вполне усвоили себе "Избранные места из переписки с друзьями". Те люди, которые достаточно внимательно читали "Братьев Карамазовых", поскольку феномен старчества описано именно там. И, естественно, со стороны Толстого, который там был многажды. И сейчас Оптина пустынь такой феномен паломничества к церкви, которая практически становится государственной. А Толстой совершал путешествие еще в те времена, когда не было патриаршества. Вот это переживание, оно необязательно связано с Толстым. Ты приезжаешь в место, очень много раз описанное той самой литературой, оно в ней укоренено, и ты соотносишь себя, свое физическое тело с этой географией. Вот это опыт. Каждый из участников имеет свою версию. Моя версия, что называется, более традиционна. Я допускаю себе как человек, занимающийся буквами и словами, простор фантазии только там, где кончается документ. Вот в этих рамках я могу себе позволить себе фантазию. Поэтому для меня это традиционная трагедия писателя, который покидает семью, покидает свой дом. Примерно так же, как один совершенно неизвестный герой его коротких рассказов для детей - это собака, которая перед смертью покидает хозяина и ищет себе нору, потому что умирать на людях инстинкт ей не позволяет. И вот это уход из дома большого сильного человека, причем человека, с одной стороны, больного и старого, с другой стороны, человека очень сильного и гордого. И гордость не позволяет ему сделать шаг назад или два шага назад. И вот он в этой ситуации ищет себе нору. Мы не знаем, насколько далеко он уехал бы на юг, если бы не заболел. Совершенно очевидно, что количество вовлеченных в эту ситуацию людей он не мог себе позволить вернуться. Так или иначе, Толстой еще раз подтверждает свойство русской литературы, которая самого писателя, любого автора проминает в литературный сюжет. Точно так же, как судьба Пушкина с его дуэлью проецируется на его героев, и герои проецируются на судьбу Пушкина. Точно так же судьба Толстого уже становится литературным фактом. Поэтому для меня это часть литературы, не именно биография Толстого, а часть литературного сюжета, с одной стороны. А с другой стороны, это опыт читателя. А в данном случае читателя, который идет по следу этого зверя, ищущего себе нору и, так или иначе, забивающегося в маленький астаповский домик и там умирающего. Вот, собственно, что такое даже не путешествие, а то, что называется неловким словом "уход". Ведь, заметьте, этот путь называют не бегством, а именно словом "уход", наиболее дипломатично его описывающем. И наконец то, что это дает, это некий опыт его переживания, примеряя на себе судьбу писателя, это опыт самоценный сам по себе, вне зависимости от профессионального. Тамара Ляленкова: Следующая остановка Толстого была у сестры в Шамордино. Свою версию рассказывает Андрей Балдин. Андрей Балдин: Он бежит к сестре. Необычный, своеобразный, очень смахивающий на ирландский кастель. Он немножко игрушечный, он построен в 19 веке. Он на западе толстовской планеты находится. И это такой западный на самом деле объект. Они были англоманы. Дети говорили по-английски. Может быть, они сидели с сестрой, два ребенка, одному 82 года, второй меньше - 80, и говорят по-английски, над ним картинка английского какого-то замка, которая была у них в доме. Он восстанавливал ситуацию, которая хоть отчасти напоминала Ясную поляну. Куда он едет? И он решил остаться у сестры, с единственным человеком, с которым они могли хоть как-то реконструировать 1840 год. Ничего не вышло. Все это время продолжается переписка. И вот это странное перетягивание каната, он решается опять на бегство, садится на свой роковой поезд и дальше вместо того, чтобы ехать в Ясную, он от нее удаляется. И дальше я почувствовал, что последний его проезд от Козельска до Астапово - это как раз приближение и удаление, он начинает разрываться на части. Расстояние уже слишком велико, он уже слишком далеко от Ясной, от этого последнего своего блика светлого, который хотя бы в голове у него держится. Мы нашли эту точку, мы увидели, как резко изменился пейзаж в городе Донков. Из толстовской планеты, которая узнаваема даже пластически, в точке Донкова эта планета заканчивается. Дальше начинается другая земля, не совсем христианский, а финно-угорский пейзаж. В одно мгновение на 30 километров стелется совершенно другая земля. Я понял, что в этот момент именно он и умер. Как космонавт, у которого скафандр открыли. Я опять вошел в ситуацию какого-то невероятного сочувствия с ним. Потому что ребенка мы можем понять: лягу здесь и умру, и как хотите. И побежал, и начал умирать. Но на этот раз мы уже видели, где это происходит. Я увидел эту Ясную поляну, другую, не ту, что сейчас. Одновременно он продолжает верить в то, что совершится некое чудо. А старик, который в нем же сидит, в той же оболочке, говорит: нет, этого не произойдет. Я не представляю, как он прожил последние дни, но я знаю, что он рвался просто на части. Тамара Ляленкова: В Астапово помимо меня к экспедиции присоединился праправнук Льва Николаевича и нынешний директор музея Ясная поляна Владимир Толстой. Я попросила рассказать о его родственном отношении к прапрадеду. Владимир Толстой: Я думаю, что никто его сегодня не может воспроизвести, никто не может точно сказать, каким он был. Все говорят - сложный, противоречивый. Думаю, что он был очень интересным собеседником. Хотя он мог быть неприятен, в том числе мог быть несимпатичен для своих близких. Мне он странен, во многих вещах странен. Мне странен его юмор, что ему было весело, мне, например, совсем не весело. Какие-то шутки, типа нумубийской конницы, когда он хватал всех за руки и бегали вокруг стола, мне это представляется странным, ему это было очень весело. Или игры с детьми, когда он прятал детей в корзину, закрывал их крышкой и приносил в другое пространство темное, в котором они не могли узнать, где они находятся. Чудновато. Тем не менее, я думаю, что он был очень искренним, незаурядным человеком. Мне было бы очень интересно представить себе общение с ним. Сегодня воспроизвести, точно воспроизвести ситуацию столетней давности почти невозможно. Ее можно сыграть театрально, ее можно отобразить кинематографически. Наверное, это расстояние непреодолимо в повседневной жизни, оно преодолимо только каким-то сверхусилием. Тамара Ляленкова: Конечной целью экспедиции было миновать злополучное Астапово, чтобы продолжить толстовский путь. Именно поэтому Владимир Толстой приехал в нынешний поселок Лев Толстой, туда, где никогда не был. Разумеется, я спросила его - почему? Владимир Толстой: Я действительно не приезжал в Астапово никогда. У меня было несколько возможностей сюда приехать, сюда приезжали Толстые в 91 года, когда был семейный съезд, здесь было много юбилеев каких-то, на которые меня звали. Иногда просто не получалось случайно, я не мог. Иногда мог, но не хотел. Мне, правда, не хотелось приезжать в Астапово, потому что у меня очень остро запечатлелся один момент, когда в кинохронике о Толстом, на самом деле момент, как я потом узнал, срежиссированный. То ли оператор, снимающий Софью Андреевну, то ли сама Софья Андреевна подсказала оператору, был момент, когда она подходит к окну, смотрит в это окно, потом к двери, ее не пускают. Когда я первый раз это увидел, я не задумывался о том, задумано это было или не задумано. Для меня было ужасно совершенно. Там внутри умирает человек, пожилой мужчина, там снаружи находится его жена, пожилая женщина, которая хочет с ним проститься из простых человеческих, религиозных, любых соображений. Она подходит к окну, смотрит в окно, она подходит к двери, ее не пускают. Для меня Астапово навсегда ассоциируется с этой сценой и ни с чем иным. Я считаю, что здесь совершилось какое-то невероятное преступление против человечности. Близкие люди, муж и жена, прожившие вместе полвека, им не дают попрощаться. Кто-то вмешивается в их отношения. В них вмешивались уже давно, в Астапово это проявилось особенно остро. И мне не хотелось приезжать сюда. Я не был на станции, я не был в том доме. Пока у меня отношение отторжения от этого места. Я считаю, что любое место сохраняет наиболее сильные вещи, которые в нем происходили, они в нем и остаются и определяют его атмосферу. Тамара Ляленкова: Возможно, в праправнуке говорят родственные чувства. В устах экскурсовода это звучит иначе. Экскурсовод: И когда вы там будете, то обратите внимание, что до сих пор там сохранились обои 1910 года. И до сих пор на этих обоях существует профиль толстовский, начертанный углем. Кто-то, никто из современников уже не помнит, кто это сделал, свечой подсветили его профиль, когда он лежал на смертном одре, и углем его начертали. И вот эта вещь сохранилась, это уникальнейшая вещь сохранилась до сих пор. Там каждая минута пребывания писателя, каждая секунда расписана. Тамара Ляленкова: А вот мнение другого музейного специалиста Геннадия Вдовина. Геннадий Вдовин: Ничего более парадоксального, чем музей Кука и Астапово я в своей жизни не видел. Нас приучили к мысли, хотя я музейный работник, что музей - это нечто святое, храм искусств. Вовсе нет, музей - лишь одна из форм хранения памяти, один из способов мнемотехники. Не все ему поддается и там, где это невозможно, не стоит этого делать. Не будем спорить о мавзолее Ленина, но то, что не нужен с моей точки зрения, музей смерти Толстого на станции Астапово - это абсолютно ясно. Для чего, для кого? Музей не мелодрама, не оперетта, исторгать слезы он не должен. А кончина Льва Николаевича Толстого дело, конечно, печальное, но старику было вполне достаточно лет, и смерть 80 с лишним летнего человека не является чем-то исключительным. Это произошло, если я правильно помню, в конце 10 годов, то есть сразу после революции. Но это не большевистская затея. Советская власть тут сыграла минимальную роль. Потому что этот нездоровый культ Астапова и мысль о переименовании Астапова в некое Лев Толстой, они были с 1910 года. Но тогда это была некоторое помешательство, это была некоторая потеря, это была некоторая мода. Но из того, что в 1900 годы был целый вполне развитый ритуал убийства, самоубийства на могилах любимых поэтов, вовсе не следует, что надо делать как сейчас. Клубок химер, чудовищных превращений, взаимных отражений кривых зеркал - этот странный феномен. Неслучайно эта смерть произошла здесь. Это абсолютно скомканное, умерщвленное, очень мертвое пространство, мертвое не в силу того, что здесь скончался Толстой, совсем наоборот. Не было места на пути, где можно было бы умереть. До сих пор здесь две улицы; реальной улицей, главной городской магистралью является железная дорога. В действительности она одноколейная. Она расходится на несколько путей только у города, и там опять превращается в одноколейку. Абсолютная дыра. Но и просто давайте себя поставим на минутку на место жителей города. Человек живет в месте, которое известно миру одним-единственным - здесь умер Толстой, ничем до, ничем после.
Тамара Ляленкова: Верность суждений историка я решила проверить у местных жителей. Вот несколько откликов львотолстовцев. Женщина: Если бы он у нас здесь не умер, туристы совсем не приезжали. Мужчина: По-моему, лет 50-60 Лев Толстой, все к этому привыкли. А возвращаться к Астапово? Может быть, есть такие сторонники, человек десять-двадцать. Я думаю, Лев Толстой - нормально. Наоборот, на слуху, больше интереса будет, чем Астапово. Женщина: Лев Толстой нравится, хорошо. И память, историческое все-таки. Мне нравится. Произносить хорошо. Это сейчас наши дети забыли, а мы-то помним. Женщина: Сейчас моя внучка, ей скажут - кто такой Лев Толстой? А у них останется в памяти. Музей есть. Как никак, должна быть память о человеке. Он был, он осуществлял. В честь его тут все названо. Место, чтобы посмотреть, как это действительно было. Женщина: Где он остановился, где он последние денечки прожил, где лежал. Нам нравится. Тамара Ляленкова: Теперь экспедиции предстояло самое сложное: используя полученный опыт, найти выход, направление из Астапова и вместе с Владимиром Толстым продолжить путь. Решение, к которому пришли участники экспедиции, я попросила озвучить краеведа Рустама Рахматуллина. Рустам Рахматуллин: Для меня состоялось какое-то коллективное открытие метафизического ландшафта страны. Я почувствовал не просто удовлетворение, я почувствовал, что произошло своего рода чудо. Мы двинулись вслед за Толстым на запад вдоль центральной оси Тульской губернии, от Крымской дороги к границам Калужской области, к текущей верхней Оке. И там мы почувствовали возрастание пейзажа, подъем на некоторые ступени ландшафта, почувствовали, что пейзаж устраивается и удревняется. Мы понимали, что попадем в Черниговскую Русь, если говорить в терминах домонгольских, в Литовскую Русь, если говорить в терминах более поздних, но все равно средневековых. И это пространство, несомненно, возвышенное, в некоторое смысле горное. Это твердая суша, устроенная со времен древних черниговских князей и их многочисленных потомков. Это земля замков, как ни странно говорить об этом, это земля, смотрящая при этом со своих высоких западных скал на восток. Это стена Воротынск, Перемышль, Белев, была той, от которой Толстой оттолкнулся, до которой он дошел и от которой покатился обратно. В обратном направлении мы увидели, в частности, Волконское городище, которое, в сущности, является его родовым гнездом по материнской линии, о чем он, конечно, не знал. И это оказалось частью того ландшафта, который мы изучали. Перевалив через Крымскую дорогу на восточную половину, мы попали в область Дона. По предварительной зеркальной логике нашего исследования искали восточную стену. Предположив, что эта стена Дона, ибо Астапово находится, если не на этой стене, то сразу за Доном. Мы должны были отыскать некую стену на востоке, как мы полагали. И мы не нашли ее. И тут мы поняли, почувствовали, что рельеф продолжает опускаться, что Толстой не ударился ни в какую стену, что рязанский восток - это море или море суши, разбивающееся, затекающее глубже в лакуны, мелеющее, обладающее своими островами, такими высокими, как городище Епифании, но море. Мы согласились с тем, что Толстой не ударился в стену, а упал в море. И это море знакомое ему по Арзамасу, по знаменитому арзамасскому ужасу, оказалось сходно. Но нам предстояло поискать выход из Астапова. На рязанском направлении мы его не нашли. Нас сопровождал максимум воды, дождя и ночи, опустившейся в три часа на нас. Но мы нашли выход на строгий восток и немного на юго-восток, на Ранненбург. Мы предложили этот выход себе, мы предложили этот выход Владимиру Ильичу Толстому, где абсолютно степная рогатка на выезде из поселка Лев Толстой была и образом тупика, и образом засеки, которые ставились. И выйдя за эту рогатку, мы, собственно, и увидели дальше Ранненбург, который в переводе с одного из возможных языков есть Путь-город. Тамара Ляленкова: Вечером этого последнего седьмого дня экспедиции уже в Ясной поляне я спросила директора музея и праправнука Владимира Толстого, с каким настроением провел он этот день? Владимир Толстой: Вчера, ложась спать в абсолютно кромешной тьме и дожде, я как маленькое заклинание сказал, что хочу, чтобы проснулся, и было голубое небо, солнце, сияющее с него. Надежды на это не было никакой. Когда утром произошло это чудо, причем происходило не просто сразу, а оно происходило на глазах, это, конечно, очень сильно повлияло. Потому что, во-первых, выполнение желания. Какой-то внутренний азарт возник, и стало обретать смысл то, что накануне казалось, если не бессмысленным, то, по крайней мере, с большими знаками вопроса. Мне хотелось оттуда уехать именно так. Это была победа. То есть уехать побитым, оплеванным дождем, было бы поражением страшным. Тогда для меня Астапово, наверное, запечатлелось и осталось окончательно как некая точка полного фиаско, как трагедия. А наш сегодняшний радостный солнечный выезд оттуда, он дал надежду, преодолел барьер Астапово. Я спокойно буду туда приезжать, потому что было сегодняшнее утро, которое перекрыло все страхи. Не изменится мое отношение к событиям, которые происходили, но сегодня я просто преодолел свой личный комплекс Астапово, и я туда буду возвращаться с совершенно другими ощущениями. Хуже, когда ты приходишь туда, откуда нет выхода. Вот Толстой пришел туда, откуда для него не оказалось выхода. И много лет спустя как бы произошла зеркальная ситуация, поэтому, значит, у нас что-то удалось. Тамара Ляленкова: Вот, собственно, далеко не полный отчет об экспедиции метафизиков, отправившихся в последний путь Льва Толстого. Остальное, я думаю, станет литературой. Другие передачи месяца:
|
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
