Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
23.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
[21-08-05]
Вспоминая ДовлатоваАвтор и ведущий Иван Толстой Иван Толстой: 15 лет назад, 24 августа 1990-го года в Нью-Йорке скончался писатель Сергей Донатович Довлатов. За прошедшие полтора десятилетия воспоминания о нем написали, кажется, все, кто только мог. И литературные приятели, и прекрасные дамы, и шапочные знакомые. И те, кому "скучно" без Довлатова, и те, у кого он остался на автоответчике. Всё это свидетельствует, конечно, о том, прежде всего, что человек он был незабываемый. Обаятельность Довлатова-писателя перешла на Довлатова-человека, и слышать о нем почти так же приятно, как читать его книги. Сегодня в нашей петербургской студии историк Владимир Герасимов, о Довлатове никогда не писавший, но знавший Сергея Донатовича очень хорошо. Владимир Васильевич, Вы работали с Сергеем Довлатовым бок-о-бок в Пушкинском Заповеднике. Вы там и познакомились? Владимир Герасимов: Познакомился я с ним несколько раньше. Обстоятельства нашего знакомства мне как-то не очень хорошо запомнились, но я помню, когда я его в первый раз увидел, еще не будучи знакомым. Я как-то забрел на филфак, там я повстречал свою старую филфаковскую знакомую. У нее была репутация самой главной сплетницы филфака. И вот мы с ней поднялись по лестнице, и там, на верхней площадке сидела пара, про которую моя знакомая сказала мне: "Это сейчас самая модная пара на филфаке". Это был Довлатов и его первая жена Ася Пекуровская. Я внимательно посмотрел, конечно, я сразу оценил его мощную внешнюю фактуру, его рост, красоту его лица. Но заметил, что вид у него был весьма богемный. Он было в поношенном свитере. Поношенном - это еще мягко сказано, скорее, в драном свитере. И в больших грубых ботинках. Но тогда мы с ним не познакомились, нас не представили друг другу, а знакомство состоялось, пожалуй что, несколько позже в ресторане Дома писателей. А по-настоящему, коротко, мы с ним познакомились в 1976 году, когда мы целый сезон работали в Пушкинском заповеднике в Пушкинских Горах и виделись каждый день. Иван Толстой: Так что же это оказался за человек? Каким вы его запомнили? Владимир Герасимов: Первое, что я могу сказать о Довлатове-экскурсоводе, а надо сказать, что писателя Довлатова знает весь мир, а экскурсовода Довлатова, пожалуй, я, и наш общий друг Андрей Юрьевич Арьев. Там же все лето прожила дочь Довлатова Катя, сейчас уже солидная дама. Первое, что мне запомнилось, причем, с очень хорошей стороны, это его серьезное отношение к делу. Он никогда не халтурил, что экскурсоводам иногда бывает свойственно. Нельзя сказать, чтобы эта работа была его призванием. Его призванием была литература. В Пушкинских Горах он спасался от ленинградских литературных и окололитературных дрязг и, кроме того, он туда уезжал, чтобы не мозолить глаза КГБ. Хотя КГБ за ним там поддерживало наблюдение. К работе он относился весьма серьезно, старался глубоко изучить материал. Помню, как мы однажды с Андреем Арьевым сидели и натаскивали его на Тригорское. Рассказывали ему, в какой комнате что надо говорить. Помню, что по поводу одной комнаты я заметил, что вот здесь можно было бы еще сказать то-то и то-то, но я обычно этого не говорю, просто времени не хватает. Довлатов замахал руками и сказал: "Ну, если ты этого не говоришь, то я даже не имею права этого знать". Он изобразил меня в своей повести "Заповедник" в виде Володи Митрофанова. Честно говоря, обиды большой не было. Я потом скажу, почему я не обиделся, хотя изобразил он меня в довольно непривлекательном виде. Мне как-то попалась в руки книга о Довлатове, там был раздел об этой повести, и, в частности, был упомянут "гениальный бездельник Володя Митрофанов". Я вздохнул с облегчением, потому что это далеко не худшее, что можно было обо мне сказать. Действительно, Довлатов хорошо изучил тамошний материал, он обладал очень хорошей памятью, все легко схватывал, никогда не халтурил, всегда все рассказывал как надо. Очень благожелательно, в отличие от многих экскурсоводов, относился к туристам. И добавьте к этому великолепную внешность и великолепный природный дар рассказчика. Он там пользовался очень большим и вполне заслуженным успехом. Какие-то там были шутки сымпровизированные. Однажды мы с моей женой назначили встречу в Михайловском. Она пришла туда. Заглянула в дом-музей, заглянула в одну комнату, в другую, смотрит - в третьей комнате стоит Довлатов с группой. Они кивнули друг другу головами, а потом Довлатов, вдруг, специально для моей жены, произнес такую фразу: "А еще у Пушкина был слуга Герасим, который все время пил". Это была, конечно, фраза для моей жены Татьяны. Иван Толстой: Владимир Васильевич, а правду ли рассказывают о Довлатове, что он на спор, на ящик чего-то горячительного, взялся провести многочасовую экскурсию по Пушкинскому заповеднику, ни разу не упомянув фамилию Пушкин? Владимир Герасимов: Вот этого я не знаю, я слышу это в первый раз. Но такое могло быть. Вообще, должен сказать, что в повести "Заповедник" дальше всего от своего реального прототипа, от Сергея Довлатова, отстоит как раз герой-рассказчик этой повети. На самом деле Довлатов вел там жизнь гораздо более шумную, бурную, он не был таким романтическим страдальцем, которого мучает окружающая его пошлость. Нет, он жил такой приятной, спокойной жизнью. Он как-то сказал нам с Арьевым: "Вот эти дамы из заповедника в нас, наверное, очень разочарованы. Они, наверное, думали, что мы будем приходить к ним по вечерам пить чай и вести разговоры о Пушкине, об умном, о прекрасном, а мы идем от ресторана "Лукоморье" и хором кричим на весь поселок: "С голубого ручейка начинается река:.". Действительно, эта песенка была тогда была в моде. Иван Толстой: А угадывался ли тогда в Довлатове тот Довлатов, который сейчас известен всем, - писатель, обаятельный рассказчик на письме, ловкий, невероятно лапидарный, остроумный? Владимир Герасимов: Пожалуй, что да. Еще до его отъезда мне попался в руки журнал "Континент", где были напечатаны его рассказы. Среди них были те, которые сейчас переиздаются, классические. Скажем, про похороны в Таллине. Я это оценил. Причем, оценил, как образчик, с одной стороны, прозы очень простой, прозрачной, простой по языку, без всякого выпендривания, и, вместе с тем, очень остроумной, точной, острой. Но в самом "Заповеднике" он пишет о том, что он 12 лет учился писать рассказы. Действительно, период ученичества был у него чрезвычайно затяжным. А потом даже какое-то странное явление. В общем-то, не меняя радикальным образом своей манеры, он вдруг стал писать, действительно, зрелые, блестящие вещи. Хотя вроде бы стиль оставался тот же, что и в его ученических и не таких интересных рассказах. Алексей (Магадан): Добрый день. Вопрос о Довлатове и о чувствах. Почему-то испытываешь странное чувство ностальгии и жалости. Не могу объяснить, почему. В первый раз купил Довлатова примерно в 88 году, издательство "Московский рабочий". А сейчас живу на Севере, всего привез, регулярно перечитываю. Жалко как-то. Иван Толстой: Чего жалко? Довлатов больше не звучит так, как звучал 15 лет назад для вас? Алексей: Нет не звучит. Книга осталась. А люди развиваются. Иван Толстой: Это, в общем, случается. Перерастаешь и юмор писателя, и его обаяние, и уходишь куда-то в сторону. Некое разочарование в своем кумире естественно. А уж в детских книгах как мы разочаровываемся. А кто-то наоборот полюбляет своего кумира все больше и больше. Владимир Васильевич, я хотел спросить вас, известного и признанного мастера короткого устного рассказа: какие были у вас взаимоотношения в этом плане с Довлатовым? Он великолепный рассказчик, вы великолепный рассказчик: Какая-то ревность была взаимная? Владимир Герасимов: Да нет. Мы рассказывали о совершенно разных вещах. Помню, на одном из вечеров, посвященных его памяти, здесь, в Питере, Андрей Арьев сказал, что вообще-то отношения с Довлатовым у разных людей носили всегда весьма сложный характер. Потому что некий налет тщеславия и эгоизма был ему, как человеку, свойственен. И с ним люди как-то сходились, расходились. Иногда во взаимных отношениях наступала такая пора отчуждения, охлажденности. К его отъезду у нас были такие, несколько прохладные отношения, я его не провожал. И мы с ним снова встретились лишь спустя довольно продолжительное время уже в Нью-Йорке. В Нью-Йорке мы провели время прекрасно. Иван Толстой: Я хотел попросить вас остановиться еще пока на отечественном периоде и вспомнить, какое отношение было к Довлатову у литературной и окололитературной среды. Как воспринимался он в те годы? Писатель постоянно начинающий и никак не перешедший еще в стадию своей литературной зрелости, известный собутыльник, гуляка, и так далее. Что думали, что говорили о нем, насколько он был не похож на тех, кто его окружал? Владимир Герасимов: Дело в том, что среди его ближайшего окружения у меня знакомых, практически, не было. И имя его я слышал от разных людей близких к литературе в каком-то нейтральном тоне. Я не могу сказать, чтобы он вызывал всеобщие восторги. От него чего-то ожидали, отмечали некоторую степень его незрелости. Скажем, даже я по поводу "Заповедника" отметил, что там Довлатов, все-таки, не очень хорошо владеет большой формой. Это повесть, но повесть, которая рассыпается на множество анекдотов. Это не написано на едином дыхании, а собрано из разрозненных заметок, хотя это, действительно, читается с интересом. Недаром, "Заповедник" так любят театральные деятели, и по моему в разных театрах идет по крайней мере десяток инсценировок. Иван Толстой: Я попросил добрую знакомую Довлатова писательницу Людмилу Штерн поделиться своими воспоминаниями, тем более, что только что, буквально несколько недель назад, вышла ее книга "Довлатов, добрый мой приятель". Людмила специально для нашей сегодняшней программы выбрала, конечно, с большими сокращениями, главу об истории знакомства. И рассказала ее нам по телефону из Бостона. Людмила Штерн: Я познакомилась с Довлатовым 15 ноября 1967 года на дне рождения теперешней вашей коллеги, журналистки радиостанции Свобода Марины Ефимовой. С которой в середине прошлого века я училась в одной школе. Накануне дня рождения я позвонила с обычными вопросами: что подарить, что надеть, кто приглашен? На третий вопрос Марина ответила, что будут все, как всегда, плюс новое вкрапление жемчужных зерен. Например, Сергей Довлатов, начинающий прозаик. - Способный человек? - По-моему, очень. - Как выглядит? - Придешь - увидишь. Марина засмеялась и повесила трубку. Я опоздала, и когда пришла, вечеринка была в разгаре. Вокруг - знакомые лица. Сквозь сигаретный дым я не сразу заметила новое жемчужное зерно. Но уж когда заметила, не могла отвести глаз. На вид ему было лет 25, и он был невероятно хорош собой. Брюнет, подстрижен под бобрик, с крупными, правильными чертами лица, мужественно очерченным ртом и трагическими глазами. Ну вылитый итальянец. - По моему, я с вами не знаком, - сказал Сергей, пожимая мне руку. - Довлатов моя фамилия. Я тоже назвалась. - Люда Штерн, Люда Штерн, - пробормотал Довлатов. - Что вы пишете - стихи или прозу? Надо сказать, что в тот период его жизни, как и в последующие, человечество в глазах Довлатова делилось на тех, кто пишет и остальных. - Ничего не пишу. Я занимаюсь глинами. - И где же вы этими глинами занимаетесь? - В Ленинградском университете. - Я там бывал. Меня выгнали с третьего курса филфака. - За что? - Точно не помню. Кажется, за то, что недостаточно свободно говорил по-фински и провалил немецкий. Как странно, что вы ничего не пишете! У вас довольно интеллигентное лицо. - Ну, извините, что я вас разочаровала. - Нет, серьезно. Глина же - просто грязь. Допустим, я пьяный свалился в канаву и вымазал брюки в том, что вы называете глиной. Затем они высыхают, и я стряхиваю глину рукой или щеткой (на химчистку у меня денег нет), а что вы с глиной делаете? Я, надо сказать, разозлилась. - От человека с неаполитанской наружностью не удивительно услышать такую пошлость, - прошипела я. - Ну, извините. Вообще, знаете, Люда, я терпеть не могу производить плохое впечатление. Но вы тоже хороши - с неаполитанской наружностью! Имейте в виду, я ненавижу, когда комментируют мою наружность. А те, кто ею восхищается, становятся моими врагами. - И кто это восхищается вашей наружностью? - Обидеть, Люда, меня легко, понять меня невозможно. Кстати, кто вас сегодня провожает домой? - Пока не знаю. - Тогда на это претендую я. Я постараюсь не напиться и произвести впечатление приличного человека. Мы вышли от Ефимовых, кажется, около двух часов ночи. Было холодно и ветрено, моросил дождь. На улице, естественно, ни автобусов, ни троллейбусов. Но, слава богу, мимо проезжало свободное такси. - Скажите, Люда, - спросил Сережа в машине, - возле вашего дома есть лужа? - Не помню. А зачем вам лужа? - Лужа нужна как воздух. Если есть лужа, я выскакиваю из машины, небрежно скидываю пальто, бросаю его в лужу, подаю вам руку, и вы прямо из машины ступаете по нему, как по ковру. Помните, в "Бесприданнице"? - Сергей, сколько у вас пальто? - Одно. Но ему ничего не сделается. И не вздумайте говорить, что это дешевый трюк. Будто я сам не знаю. К сожалению, у моего подъезда лужи не оказалось. В конце нашего переулка был вход в Юсуповский сад. Мы долго там гуляли, распушив павлиньи хвосты, то есть хвастались друг перед другом знанием американской литературы. И к моему дому подошли около пяти утра. - Не уходите, - сказал Довлатов. - Давайте вместе проведем остаток вечера. Я только должен сделать несколько звонков. - Сегодня я никуда больше не еду, я иду спать. - Вы серьезно? - Абсолютно. Сегодняшний вечер кончился без остатка. - Добрых снов. Он развернулся и пошел прочь, огромный, как скала. - Подождите, Сергей. У вас есть клочок бумаги записать мой телефон? - Ваш телефон? - Довлатов остановился и смерил меня тяжелым взглядом. - Зачем мне, скажите на милость, ваш телефон? - И, правда, зачем? Я умудрилась рассмеяться и войти в подъезд с величественно поднятой головой. Смотрите, какая цаца! "Зачем мне ваш телефон!" Конечно, красавец, импозантен, остер на язык, блестящий рассказчик. Но гонор! Ну, Довлатов, погоди! Если когда-нибудь тебя увижу - просто не замечу или не узнаю. На утро, только проснувшись, я позвонила Ефимовым поблагодарить за вчерашний бал. - Кстати, - спросила Марина, - как тебе понравился Довлатов? - Кто-кто? - Люда, не притворяйся. Сережа позвонил нам чуть свет, рассказал, что вы до пяти утра гуляли, и он тебя очаровал. Признался, что исчерпал все свои знания по американской литературе. - Что он еще говорил? - Сказал, что хотел приехать к нам с тобой доесть, допить и договорить. Но ты отказалась. Жаловался на твой несговорчивый характер и попросил твой телефон. Я, конечно, дала. Ты не возражаешь, надеюсь? Михаил (Москва): Здравствуйте! Для меня Довлатов всегда был интересен. Я считаю его лучшим своим другом, хотя я его не знал лично. Его книги помогают выжить, чтобы не свихнуться от такой жизни, которая сейчас у нас и раньше была. Его юмор просто меня выручает. И, конечно, очень жаль, что он так рано ушел из жизни. Иван Толстой: О совместной работе с Довлатовым в нью-йоркской газете "Новый американец" рассказывает мой коллега Петр Вайль. Петр, расскажите, как вы появились в газете? Ведь не с самого же начала, вас туда кто-то позвал. Кто это был и какую атмосферу вы застали? Кто был во всей той картине Довлатов? Петр Вайль: Довлатов, собственно говоря, меня и позвал, меня и Сашу Гениса. Но я с ним был знаком и раньше. Мы уже несколько месяцев были знакомы. Сразу после его приезда. Я тогда работал в газете "Новое русское слово", где работала и жена Сергея Лена. Он приходил к ней, там мы и познакомились. Можно сказать, подружились. Потом Довлатов с компанией трех еще товарищей своих открыли газету "Новый американец", которая, конечно, резко отличалась от нашего "Нового русского слова". "Новое русское слово" была газета консервативная, газета первой волны эмиграции, а "Новый американец" - это было совсем другое слово. Вышло несколько номеров, и они позвали нас. И сделал это именно сам Сергей Довлатов, который тогда еще не был главным редактором. У них была такая попытка коллективного руководства, и, надо сказать, что мы приложили некоторые усилия к тому, чтобы это систему разрушить, потому что так не работает организация. Демократии в корпорации быть не может. Кто-то должен быть главным. И, естественным образом, главным стал Довлатов. Иван Толстой: Петр, но ведь "Новое русское слово" не просто газета первой русской волны эмиграции, возникшая еще до революции, в 1910 году, а она и была большим противником возникновения новой газеты на нью-йоркской территории. Петр Вайль: "Новое русское слово" была типичным монополистом и не терпела никого рядом. В этом было вовсе не идеологическое содержание, хотя и оно тоже отчасти, но, прежде всего, коммерческое: куда-то должны были давать свои объявления русские врачи, юристы, русские магазины и прочие бизнесы. Иван Толстой: Так что демократии не было и на газетном рынке тоже. Петр Вайль: Конечно, нет. Так что удушение "Нового американца" началось почти сразу, как только стало ясно, что газета завоевывает популярность. А она, конечно, завоевывала популярность, потому что третья, наша волна, нарастала. Это были другие люди, с другим культурным уровнем, с другой ориентацией. Что говорить, если главный редактор "Нового русского слова" Андрей Седых в конце 70-х годов от меня впервые услышал имена Василия Шукшина, Фазиля Искандера. Он просто не знал, кто это такие. И это типичный пример. Мы были другими. И мы нуждались в своем органе. Вот им и стал "Новый американец", который возглавил Сергей Довлатов. Иван Толстой: Но ведь покидать стабильное "Новое русское слово", с постоянной зарплатой и уходить в газету, в которой все нестабильно и непонятно какие деньги будешь получать, наверняка меньшие, поначалу, ведь это был для вас большой риск? Петр Вайль: Значительно меньшие деньги. Но, знаете, если в 30 лет такой шаг не сделаешь, то когда еще? Зато было интересно. Действительно, "Новый американец" был клуб, и для этой роли Довлатов подходил идеально. Я не скажу, что он какой-то выдающийся организатор и менеджер. Конечно же, нет. Но как человек держащий компанию, будь то застолье или редакционная летучка, он был великолепен. А поскольку это начинание, как многие начинания такого рода, газетно-журнальные, это была именно компания друзей, то здесь Довлатов был незаменим. Иван Толстой: Петр, и у Довлатова был газетный опыт, он работал в заводских многотиражках в Ленинграде, в Таллине в газете, у него был большой литературный журналистский опыт, у вас был большой журналистский и литературный опты, вы тоже работали ответственным секретарем в газете "Советская молодежь" в Риге. Когда вы оказались вместе в газете, кто кому чему учил? Петр Вайль: Получилось так, что повседневную, ежедневную организационную работу выполняли мы с Сашей Генисом. Мы были секретариат газеты. А Сергей, скорее, был представительство, душа компании, и он определял стиль. Он писал еженедельные колонки редактора, которые задавали стиль. Это, действительно, были очень изящные маленькие эссе на актуальные проблемы. Это него получалось очень здорово. Это был камертон. Кроме того, он еще писал в газету. Вообще, я должен сказать, что Довлатов-газетчик - это особая тема и, насколько я вижу по всякой литературе, мало отраженная в мемуарной литературе. И понятно. Кто его в этой роли видел, кроме нас? Дело в том, что он ведь понимал, что он писатель. Но у него не было ни чуточки вот этого писательского снобизма, который часто бывает в отношении к газетчикам. Вообще, все передвижение Довлатова по жизни с Востока на Запад, оно связано с намерением стать писателем. Он потому и уехал из Ленинграда в Таллин, что в Таллине был шанс издать книжку. Этот шанс не состоялся но, тем не менее, Довлатов прожил какое-то время в Таллине. И эмигрировал он, конечно же, только потому, чтобы сделаться настоящим, профессиональным писателем с изданными книжками. Ему, что называется, надоело уже к 40 годам ходить в каких-то начинающих литераторах. Он приехал в Нью-Йорк и в Нью-Йорке действительно состоялся как писатель. Но это ничуть не мешало его газетной деятельности. Он хотел быть профессионалом во всем. Это очень важная черта. Он человек был дисциплинированный, и ему доставляло удовольствие, когда я ему говорил: "Сергей, быстренько нужно написать текстовку к снимку". Главный редактор, именитый писатель, с изданными книгами, с публикациями в самом лучшем американском журнале "Ньюйоркер", он немедленно хватал, послушно садился, сочинял текстовку. Приходил: годиться - не годиться? То есть, это был профессиональный подход к делу, который дан очень немногим литераторам, которые воображают себя властителями дум. Иван Толстой: Что "Новый американец" как газета, сделала на эмигрантском поле? Какие ценности, в результате, за несколько лет своего существования, она утвердила? Петр Вайль: Штампами не хочется говорить, но как обойтись? В общем, либерально демократические ценности. Грубо говоря, упрощая, но эмиграция была такой туповато-антикоммунистической. Все, что идет оттуда, все вызывало отторжение и отталкивание. По простой причине: там, в Совдепии, ничего хорошего быть не может, да и вообще ничего не может быть. Иван Толстой: Поэтому Андрей Седых и не знает имена Шукшина и Искандера, потому что ничего хорошего быть не может. Петр Вайль: Абсолютно. Какие могут быть талантливые писатели, если все талантливые писатели уехали и уже умерли, - Бунин, Алданов и кому положено еще. А мы, группа создавшаяся вокруг "Нового американца", вовсе не хотели быть такими. Мы уезжали от Российского государства, но не от России. Мы от российской культуры никуда не делись. Мы были плоть от плоти вот этих самых Шукшина и Искандера и вовсе не собирались от них отказываться. И мы понимали, что надо делить, нельзя все воспринимать страшным нераздробимым монолитом. Вот эту вот множественность, альтернативность сознания, я думаю, нам и удалось внедрить. Иван Толстой: Веселая газета "Новый американец", имевшая большой успех, - я знаю, вы выступали много перед читателями, ездили в разные города, отмечали юбилеи номеров газеты - с успехом, как будто бы, все понятно, все о нем только и вспоминают. А что в "Новом американце" не получилось? Почему он развалился? Петр Вайль: Да потому, что бизнес так не делается. Потому что компания друзей рано или поздно разваливается. По естественным причинам - не могут же люди существовать сплоченным коллективом в 15-20 человек. Это просто утопия. И, главное, никто из нас по понятным причинам, не умел делать дело - не умел зарабатывать деньги. Мы все были глупые гуманитарии. Еще как-то мы могли сделать интересную газету, но уж продать ее, но уж организовать подписку, собрать рекламу - конечно, это нам было не под силу. И как-то нам не везло, по той же самой причине, по собственной глупости, в конечном счете, что мы не могли найти ни одного толкового менеджера. Все нам попадались или глупцы или шарлатаны. И в результате, конечно, с точки зрения деловой и финансовой, все наше предприятие развалилось. Иван Толстой: Какой счастливый эпизод, веселый момент, отличный день вспоминается в связи с газетой? Петр Вайль: Почти каждый раз, почти каждый день прихода на работу - это уже было замечательно. Когда мы стягивались. Приходили рано, уходили поздно. Чего там скрывать, часто вечером все перерастало в выпивание и болтовню, засиживались допоздна. Многочисленные наши переезды - потому что мы из-за финансовых трудностей то меняли типографии, то меняли места редакции - каждый переезд превращался в праздник. Это любой может вспомнить в своей молодости, когда он переезжал, то он естественно не нанимал бригаду грузчиков (у кого были деньги на грузчиков?) а все это делалось своими усилиями. Приходили веселые друзья, разворачивалась закуска. И так далее. Каждый день был таким клубным днем. Это время вспоминается хорошо. Но сказать, что о нем жалеешь - нет, ни в коем случае. Как можно жалеть о своем прекрасном детсадовском детстве. Сергей (Санкт-Петербург): Добрый день. Я бы хотел сказать о таллинском периоде жизни Сергея Донатовича. Мой приятель, тот самый симпатичный персонаж его новелл, - это фон Буш. Действительно, это совершенно потрясающий персонаж был. Я не знаю, почему две новеллы из похождений фон Буша не вошли. Может быть, он считал, что книга и так перегружена. Я в связи с этим хотел сказать, что Довлатов то человек, по-моему, очень тяжелый был, и он не шибко шел на контакт. И когда в Таллине вышла первая его книжечка, у него появилось такое количество друзей ни с того ни с сего и те люди, которые у него изображены очень неприглядно, в анекдотическом виде, они себя били в грудь и говорили, что они его друзья. А на самом деле там очень доброжелательно он к Бушу отнесся. Там изменено только имя отчество. А на самом деле все так и было. Я знал и его подруг описанных. Как-то с его последней женой мы гуляли вокруг пруда, в который Буша рвало, это легендарное место, туда водят экскурсии водят. Семен (Москва): Вы знаете, честно говоря, мне открыла Довлатова станция Свобода. Мне его рассказы очень приглянулись. Может быть, в этом есть какая-то сермяжная правда. Потом мне жена купила трехтомник его. Мне очень понравилось. Спасибо большое. Иван Толстой: Владимир Васильевич, я хотел бы снова вернуться к разговору с вами. Расскажите, пожалуйста, о том, как вы общались с Довлатовым в Нью-Йорке? Владимир Герасимов: Это было в 1990 году, в апреле- начале мая. Надо сказать, что поскольку мы с ним довольно прохладно расстались перед его отъездом, я не добивался каких-то встреч с ним в Нью-Йорке. Так уж само собой получилось. Дело в том, что со мной однажды там приключилось конфузное происшествие, когда я заблудился в Нью-Йорке и всю ночь разыскивал свою квартиру в Гринвич Вилледж. Всю ночь я проплутал по ночным нью-йоркским улицам. И когда утром я все-таки, нашел свою квартиру, хозяйка была в ярости и заявила мне: "Все, отныне ты больше никуда один ходить не будешь. Через час сюда приедет Довлатов. С ним ходи куда угодно. От Довлатова люди на улицах шарахаются. Я сейчас уйду, а ты никуда не ходи". Я сказал, что я никуда не пойду, потому что я всю ночь провел на ногах. Действительно, через час приехал Сережа со своей женой Леной. Я открыл дверь. Он сказал: "А ты мало изменился. Я бы тебя узнал". Я сказал, что и я бы его узнал. Потом Сережа сразу очень строго мне заметил: "Ты что же такое вытворяешь? Ты знаешь, что если в Нью-Йорке человек не ночевал дома, то наутро его ищут в морге?". Я говорю: "Но я то не в морге". Сережа привез с собой три книжки, изданные уже там. Одна из них была "Заповедник". Он спросил: "Ты не обиделся?". Я говорю: "Нет. А на что?". "Я же тебя изобразил". Я говорю: "Сережа, карикатура получилась настолько не похожей, что обижаться абсолютно не на что. Единственная моя претензия к тебе, что я там постоянно появляюсь в сопровождении такого совершенно законченного мерзавца Стасика Потоцкого". Сережа говорит: "Да, это Передельский". Я говорю: "Да, это понятно, что это Передельский. Так вот, я с Передельским в Пушкинских Горах ни разу не встречался. Он там работал еще до того, как я туда приехал в первый раз. И потом в городе я с ним пару раз выпивал, но закаялся это делать, потому что выпивать с ним крайне неприятно, так что не навязывай мне своих собутыльников". Сережа сказал: "Ну, это художественный вымысел". А потом, в течение трех дней он меня развлекал. Он, видимо, решил, что в ту ночь, когда я плутал по ночным нью-йоркским улицам, я вел себя как малое дитя, и он меня развлекал, как малое дитя. То есть, в Метрополитен музей он меня не повел. В Метрополитене я был уже без него. А в первый же день он меня повел в зоопарк. На второй день мы с ним были в нью-йоркском аквариуме. Это было все равно очень интересно, и мы с ним много времени проводили в разных разговорах. Он меня посвящал в американскую жизнь, сообщал мне какие-то сведения о себе. Например, спрашивал: "Ты знаешь, сколько у меня долгов?". Я говорю: "Я знаю, у тебя есть долги". "Ну, сколько, по-твоему?". Я подумал и назвал цифру, которая мне показались большой, - тысяч пять. Он сказал : "У меня 87 тысяч долга. Но ничего, живу как-то. У нас две машины, дача. Вообще, здесь с этим обстоит все очень причудливо. Иногда в банке наблюдаешь такую сцену. Клиент, которому уже лет 70, договаривается со служащим банка, которому примерно столько же, о какой-то ссуде крупной на 35 лет. Совершенно очевидно, что через 35 лет ни того, ни другого уже в живых не будет. Но банк-то существует уже 200 лет и свои деньги он назад всегда получает". Потом, помню, мы с ним гуляли возле Сентрал парка, а там с южной стороны дома постройки начала 20-го века, это такой аналог нашего Каменноостровского проспекта. Дома с пышными фасадами, обработанные гранитом, мрамором, с барельефами, с мозаиками. Только не 5-6 этажей, как у нас, а этажей 12-16. Он спрашивает у меня: "Как ты думаешь, сколько стоит квартира в таком доме?". Я говорю: "Ой, дорого". "Ну, как дорого?". Я опять назвал цифру, которая мне казалась очень большой - тысяч сто. Он меня поправил: "Квартира в таком доме стоит от полутора до шести миллионов долларов". Мне вообще в Нью-Йорке с гидами повезло. Наверное, даже кто-нибудь мне позавидует. Меня один день по Нью-Йорку водил Иосиф Бродский, три дня - Сергей Довлатов. Прелестные, прекрасные были прогулки, хотя, между нами говоря, если бы я прожил там столько же времени, сколько они, я бы, наверное, мог рассказать о Нью-Йорке и побольше. Кстати, уже после того как я уехал, Довлатов написал письмо Андрею Арьеву. Где, между прочим, сообщил, что некоторое время тому назад к нам приезжал Герасимов, рассказал о Нью-Йорке много интересного. Иван Толстой: В этом никто не сомневается, что о Нью-Йорке вы должны были знать больше Довлатова, который, по рассказам, сам не был в Нью-йоркских музеях, предпочитал все-таки гулять и встречаться в частной обстановке. Владимир Герасимов: Кстати, Довлатов тогда заменял Вайля и Гениса, которые уехали в отпуск, в штате Радио Свобода он тогда не работал. Он брал у меня интервью на Свободе, когда Свобода еще находилась на Бродвее. Это была такая болтовня о Петербурге. И, кроме того, это было время перестройки. У нас действительно, происходили большие перемены, за которыми Довлатов наблюдал с очень большим любопытством и, в общем, благожелательно, без какого-то излишнего скепсиса. И он собирался в сентябре того же 90 года приехать сюда. Посмотреть своими глазами, что тут у нас происходит, а во-вторых, он хотел сам заняться своими издательскими делами. Потому что как раз в это время его стали печатать в России. Иван Толстой: Мы хотим завершать программу голосом Довлатова. Выступление на Радио Свобода. 80-й год, одно из самых первых выступлений. Цикл называется "Простые люди". Сергей Довлатов: Гостиниц на своем веку перевидал я множество. Были среди них роскошные интуристовские отели, с мягкими коврами, цветными телевизорами и голубыми унитазами. Попадались и шаткие захолустные развалюхи с вывеской "Дом колхозника". Путешествовать мне довелось в жизни на самых различных уровнях. Иногда в качестве журналиста партийной газеты, чаще в качестве рядового советского гражданина. Хочу заметить - безобразия творятся на всех мыслимых уровнях советской действительности. Помню, я оказался в столице Калмыкии Элисте. В кармане лежало удостоверение газеты "Известия". Плюс рекомендательные записки Липкина и Наймана - наиболее известных переводчиков с калмыкского. Поселили меня в единственной каменной гостинице "Интурист". Отдельной комнаты получить не удалось. Соседом по номеру оказался крупный финансовый работник из Москвы. Целыми днями он ел воблу и пил чай из термоса. В помещении стоял невыносимый запах рыбы. А ночью мой сосед внезапно умер - скончался без единого звука. Уснул и не проснулся. Его остановившиеся глаза были широко раскрыты, на одеяле поблескивала рыбья чешуя. Я спустился вниз. За стойкой администрации дремал молодой калмык с головой, напоминавшей пушечное ядро. Я взволнованно рассказал ему о случившемся. Калмык даже головы не повернул, я, повысив голос, повторил свой рассказ. Калмык слегка ожил и негромко запричитал: "Умер, совсем умер! Ай-яй-яй, совсем умер человек, большой человек из Москвы!". Я выждал минуту и сказал: "Надо что-то предпринять. Например, позвонить врачу. Вызвать милицию". Калмык, тихонько раскачиваясь, продолжал бормотать: "Ай-яй-яй, умер человек, большой начальник умер, профессор!". Я отправился завтракать, потом зашел в министерство, выполнил какие-то журналистские задания. Вернулся к часу. Покойник был на месте. Запах рыбы все еще наполнял помещение. Я снова пошел к администратору. Выразил свои претензии более энергично. Калмык миролюбиво произнес: "Зачем сердиться? Вас было двое, сейчас ты один. Можешь девушку пригласить". "Какую девушку, - заорал я, - немедленно уберите труп! Я не могу там больше оставаться". Через полчаса я съехал. Перебрался в местный "Дом колхозника". Уезжая, предложил калмыку записать мои данные. Калмык отказался. "Зачем?". "А вдруг это я его придушил?". "Нет, - сказал калмык, - ты хороший человек, только слишком нервный". Чем кончилось это дело, я не знаю. Разумеется, удостоверение партийной газеты несколько скрашивает командировочные мытарства. Обыкновенным советским людям приходится гораздо хуже. Остановиться в гостинице практически невозможно - мест не хватает. Можно остановиться у друзей. Что значит обречь их на тяжкое испытание. Ведь редкая семья имеет больше двух комнат. А многие семьи ютятся в одной. Можно купить туристскую палатку. Устанавливать ее летом в пригородных местах, около водоемов. Этот способ годиться для молодых и закаленных. А если вы не слишком молоды? И не обладаете железным здоровьем? Тогда хуже. Остается вокзал, комната транзитных пассажиров, жесткие деревянные скамейки. А то и камера отделения милиции, если вас сочтут подозрительным незнакомцем. Короче, неофициальное путешествие - дело хлопотное и безрадостное. Командированным живется лучше. Ответственным работникам с хорошим, внушительным удостоверением еще лучше. Но и они порой испытывают всяческие курьезные затруднения. Мой друг, старший инженер "Ленпроекта", рассказывал:
"Приезжаю в Ростов около 12-ти ночи. Захожу в ближайшую гостиницу. Протягиваю свои бумаги. Слышу: - Мест нет. Начинаю волноваться. - Я, - говорю, - старший инженер "Ленпроекта". - Мест нет. - Что ж, мне по улице всю ночь болтаться? - Мест нет. - Вы, - говорю, - за это ответите! А служащий вдруг тихо произносит: - Купи себе петуха. - Что? - не понял я. - Купи себе петуха. - Какого еще петуха? Что за неуместные шутки?! А он и говорит: - Купи себе петуха и ему морочь голову". Другие передачи месяца:
|
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
