Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
23.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
[08-06-04]
"Поверх барьеров". Американский час с Александром ГенисомБлумсдэй - 100 лет. Экран недели с Андреем Загданским. Русско-американский писатель Алексей Байер. Иконы в МЕТеВедущий Александр Генис
Александр Генис: Утро среды 16 июня многие ньюйоркцы начнут экстравагантным завтраком - жареной бараньей почкой. Это - не меню, это цитата. Именно так ровно сто лет тому назад начал свой день Леопольд Блум. Дата, которую Джеймс Джойс выбрал для своего однодневного эпоса, была важна только для него. 16 июня 1904 года он встретился с будущей женой Норой Барнакль. Для всех остальных этот ничем не примечательный день стал первым и единственным праздником будней. Этим он и интересен. Когда в 89-м году, наконец, появился русский перевод "Улисса", тираж напечатавшего его журнала "Иностранная литература" резко покатился вниз. Тогда, в разгар перестройки, даже восхищавшиеся Джойсом критики сочли его роман недостаточно злободневным. Между тем, "Улисс" написан как раз на злобу дня - любого и каждого. Джойс сумел вернуть ему важность и достоинство. Он вновь сделал сплошной ткань бытия. С отвагой беспримерного педантизма, Джойс воссоздал обычный день, вырвав его из истории ради вечности. Вот почему уже много лет читатели "Улисса" в разных городах Старого и Нового Света собираются в этот день, чтобы почтить память отца современной словесности и его главного героя - тихого дублинского еврея Леопольда Блума. В День Блума (один переводчик остроумно назвал его "Блудень") повсюду устраиваются чтения романа. В Нью-Йорке, скажем, это событие отмечается грандиозным концертом, который транслируется по радио. Самые ярые поклонники "Улисса", не удовлетворяясь пассивной ролью, переводят текст в жизнь. Собственно, именно это и имел в виду автор, сознательно заменивший (по словам Элиота) "нарративную практику мифотворческой". Это значит, что Джойс стал повивальной бабкой нового обряда, превратился из писателя в церемониймейстера, зачинателя ритуала. "Улисс" - не только роман, это еще и ноты к мифу. Миф же всегда побуждает к поступку. Вспомним, что в России литература тоже всегда норовит выплеснуться из переплета. Так, два века назад чувствительные москвичи собирались у пруда, где утопилась бедная Лиза. Так, их не более трезвые потомки ездят в электричке по маршруту Москва -Петушки, вооружившись упомянутым в знаменитой поэме набором бутылок. Так молодежь приезжает в Пушкиногорский Заповедник, чтобы побывать не только в пушкинских, но и в довлатовских местах. Так в Москве ходят к Воланду на Садовую. И так в Петербурге навещает каморку Раскольникова, на стене которой я в последний визит прочитал угольную надпись "Старушек, Родя, на всех хватит". Как преступника, читателя романа всегда тянет на место его действия. Однако топографическая магия "Улисса" особенно сильна. Поэтому столько любителей Джойса приезжают в Дублин, чтобы провести 16-е июня не только точно так, но и точно там, где его провел Блум. Собирая на свою родину туристов, Джойс помогает всем соотечественникам. Для Ирландии запрещенный в ней некогда Джойс оказался ценнее любого полезного ископаемого. И это заставляет задуматься, нельзя ли найти празднику Блума российский аналог? Беда в том, что самая знаменитая наша книга, в которой история героя целиком укладывается в один день, называется "Один день Ивана Денисовича". Главные организаторы празднования сотого Дня Блума в Ирландии - дублинский профессор Анн Фогарти и американец, профессор университета штата Огайо Морис Бейжа. Последний (перед отлетом в Ирландию) согласился ответить на наши вопросы. С профессором Бейжа беседует Ирина Савинова. Ирина Савинова: Савинова: Морис, как обычно отмечают День Блума? Морис Бейжа: В этом году я буду праздновать его в Ирландии, где возглавлю празднование Дня Блума в Дублине, именно академическую часть программы. А в Америке его будут отмечать везде: в больших городах и маленьких, в ученой среде университетов и - даже чаще - за их пределами. Самой популярной формой проведения Дня Блума стали марафонские чтения "Улисса". Обычно они идут 24 часа подряд, круглые сутки. Иногда к таким клубам любителей "Улисса" присоединяются профессиональные актеры-чтецы. В Нью-Йорке, например, в подобных марафонах участвовали актеры Джейсон Робардс, Клэр Блум, Кир Дюлэа. Это - традиционная форма. Но есть и неортодоксальные: в Новой Англии, например, устраивают 10-мильный "забег Блума". Ирина Савинова: Этот год - юбилейный. Наверняка будет что-то особенное. Морис Бейжа: Отмечать будут в гораздо более широком масштабе. День Блума пройдет не только в Нью-Йорке, Филадельфии, Чикаго, Солт-Лейк Сити, но и в Рио-де-Жанейро, Сиднее, Киото, Токио, в Сеуле, в Каире, в Иерусалиме, в Москве, в Санкт-Петербурге... Ирина Савинова: Какова история Дня Блума? Морис Бейжа: Его придумал один друг Джойса. Замысел был такой: пройти по Дублину тем же маршрутом, которому следовал Леопольд Блум и остальные действующие лица романа. Название "Блумсдэй", День Блума, - игра слов, от "Думсдэй", Судный день. Этот литературный праздник начали отмечать еще в 20-е годы, то есть, при жизни Джойса. Из года в год писатель с друзьями устраивали 16 июня торжественный обед. Потом праздновать этот день стали и читатели. Так и пошло. Но широкое внимание День Блума привлек к себе в 1954 году, когда "Улисс" был еще запрещен в Ирландии. Тогда группа известных ирландских писателей собралась в Дублине, у башни Мартелло, где начинается повествование "Улисса" (сегодня это музей Джеймса Джойса). Оттуда они отправилась по маршруту Блума. Однако их внимание было отвлечено попутными пабами, и до конца маршрута никто не добрался... Ирина Савинова: "Улисс" считается самой трудной книгой 20-го века, и, тем не менее, ее любят, даже фанатично. Почему? Морис Бейжа: Прежде всего, потому что книга считается непристойной и трудной. Но в обоих случаях это преувеличение. Любитель порнографии не найдет ее в "Улиссе" и разочарованно от вернется от книги. Теперь о другом. Сложилось мнение, что книга это такая трудная, что прочесть ее невозможно, а кто все-таки смог, тот не получил удовольствия. Те, кто несмотря ни на что, его получают, - фанатики Джойса, которые ищут и находят в ней неприличные места. Вот мы и вернулись к тому, с чего начали. Не буду отрицать - читать "Улисса" трудно, намного труднее других великих книг. Пожалуй, это книга, которую вообще нельзя прочесть. Но не потому, что она не поддается пониманию, а потому, что ее нужно читать снова. Когда Фолкнера спросили, какой совет он даст тому, кто трижды прочел его роман и все равно не понял, он сказал, что не удивительно: "Прочтите в четвертый раз". Требуется много нахальства и безграничная самоуверенность, чтобы сказать такое. Но великим писателям как раз этого всегда хватало. Однако, чтобы понимать Джойса, не обязательна ученая степень. Ирина Савинова: А какой Ваш любимый эпизод "Улиса"? Какую из 18 глав Вы чаще всего перечитываете? Морис Бейжа: Я бы назвал последнюю - монолог Молли Блум. Знаете, если меня припереть к стене и заставить сказать, о чем "Улисс", я бы ответил так: о том, как трудно признаться в любви. Александр Генис: Наша обычная рубрика - "Песня недели" - на этот раз тоже связана с Джойсом. Как именно - объяснит Григорий Эйдинов. Григорий Эйдинов: Вы слышите единственную известную на сегодняшний день запись Джеймса Джойса, читающего отрывок из своего последнего романа "Поминки по Финнегану" (Finnegans Wake). Большой любитель и знаток музыки, Джойс взял в качестве названия и изначальной темы этого произведения весёлую народную ирландскую песню о поминках Тима Финнегана, который проломил себе череп упав со стремянки. Его поминки справляются с таким шумом, весельем и дракой, что когда один из гостей опрокидывает бутылку с виски на покойника, тот оживает и присоединяется к всеобщему празднованию. Интересно, что слово "виски" на гэльском (древнем языке ирландцев) означает "живая вода". Как уже давно отмечали биографы, читатели и литературоведы, прослушивание любимых Джойсом песен и музыки, часто помогает понять скрытый смысл и двойные (а порой и шестерные) значения, которые автор так любил использовать в своих произведениях. Послушаем эту, наверное, самую заводную песню о поминках в исполнение ирландской группы "Клэнси Бразерс". Александр Генис: Следующая рубрика "Американского часа" - "Экран н недели с Андреем Загданским" . Андрей Загданский: Когда я смотрел новый фильм режиссера Рональда Эммериха "Послезавтра", то почему-то все время вспоминал детский стишок: Идет бычок шатается, Бессмертное произведение детской литературы и новый "фильм катастрофы" имеют много общего. Прежде всего - абсолютная предсказуемость. Мы знаем, что бычок упадет, потому что доска кончается. Мы также знаем, что после того, как в фильме началось всепланетарное замерзание, то есть, новый ледниковый период, все второстепенные персонажи замерзнут, а все главные - выживут и победят холод. История - второстепенна, и все, или почти все персонажи - шаблонны. Единственное, что удерживает зрительский интерес, насколько катастрофически-зрелищно все это произойдет. Первым пал Лос-Анджелес - его снесли с лица земли чудовищные ураганы. Последним повержен Нью-Йорк - его накрывает волна цунами, и по Пятой авеню плывет какое-то заблудившееся судно - то ли баржа, то ли сухогруз. Затем все мгновенно замерзает и по городу бродят волки - по всей видимости, сбежавшие из зоопарка в Бронксе. Волков на свободе в штате Нью-Йорк уже давно никто не видел. Горстка героев прячется в публичной библиотеке - и, конечно же, жгут книги, чтобы выжить. Короче: конец западной цивилизации. И все потому, что вице-президент Соединенных Штатов, слегка по типу похожий на Дика Чейни, отказался во время принять меры по борьбе с парниковым эффектом и глобальным потеплением. Причем от его халатности до фатальных последствий проходит всего нескольких недель. Спецэффекты выглядят совершенно потрясающе достоверно. Снег в Дели, град размером с апельсин в Токио. Вертолеты падают на землю от того, что мгновенно замерзает топливо. Гигантское деструктивное удовольствие. Как в четыре года, когда построил башню из кубиков, а потом разрушил. Лениво следя за разрушением Нью-Йорка в кино, я думал о том, как быстро изменился национальный порог чувствительности. Еще два года назад разрушение Нью-Йорка в кино выглядело бы бестактностью - слишком свежи были в памяти сцены 11 сентября. Сегодня уже опять можно все. Александр Генис: Судя по прессе, многие "зеленые" считают полезным - как притча или проповедь об экологической катастрофе. Андрей Загданский: Верно, авторы хотели бы продать фильм не просто как деструктивное зрелище, но и как назидательную историю, взывающую к нашей с вами экологической совести. В связи с выходом фильма в газетах стали появляться многочисленные статьи и интервью с учеными, оценивающими возможность или невозможность показанного в фильме катаклизма. Странно, что после выхода на экран в 96-м году "Дня независимости" того же режиссера никому не пришло в голову спрашивать экспертов - насколько вероятна атака инопланетян. По мнению специалистов катастрофа, изображенная в фильме "Послезавтра" не столько гипотетична, сколько фантастична - и далека от той реальной угрозы, которую представляет парниковый эффект. Хорошо пошутил бывший вице-президент Ал Гор: теперь у нас есть две небылицы по поводу глобального потепления: первая - фильм "Послезавтра", вторая - мнение по этому вопросу администрации Буша. От себя добавлю: не следует считать, что между двумя небылицами есть какая-либо связь. Я долго ждал, когда канадский фильм "Нашествие варваров" появится в прокате в замечательном мультиплексе возле меня, но так и не дождался. Пришлось ехать довольно далеко, чтобы на единственном сеансе наконец-то посмотреть картину, которая получила Оскара за лучший иностранный фильм в этом году. Добавлю, что в старом кинотеатре зрителей было ровно пять человек. Увы. Одно из объяснений - фильм идет на французском языке с субтитрами, чего американцы не любят. Насколько мне известно, фильм еще не вышел в прокат в России, хотя был представлен на Московском международном фестивале. И это обидно, потому что, на мой взгляд, "Нашествие варваров" - лучший североамериканский фильм прошлого года. Центральная история в фильме - рассказ о последних днях умирающего профессора истории Реми. В центре его отношения с друзьями, со студентами, с идеализмом шестидесятых, с католической церковью, с многочисленными женщинами, с его сыном и его дочерью, а главное - с западной цивилизацией в целом. Главная история соединена, как в хорошем романе, со множеством второстепенных, дополнительных, и каждая из них - маленькая и точная новелла о сегодняшнем состоянии западного общества. В фильме много героев, много персонажей второго плана, и все они запоминаются - как у Чехова. В этом большая заслуга актеров, но в первую очередь автора сценария. Название фильма работает на многих уровнях. Есть в фильме прямая ссылка на 11 сентября, на буквальную атаку варваров: когда главный герой, Реми, оказался в больнице, сонный охранник смотрит репортаж о событиях в Нью-Йорке. Еще один уровень - беседы Реми с медсестрой о роли католической церкви во время второй мировой войны. Третий уровень - это маленькие новеллы о сегодняшнем состоянии западной культуры. Здесь тоже - нашествие варваров. И наконец четвертый уровень: варвары - это друзья и близкие самого Реми, которые не только не покидают его в последние дни, но по его просьбе избавляют его от мучений с помощью героина. "Нашествие варваров" - сложный, тактичный и умный фильм. Александр Генис: На меня большое впечатление произвела вышедшая в 86-м году первая часть этой дилогии - "Упадок американской цивилизации", в которой те же герои говорят в основном о сексе. Женщины болтают в салоне красоты, мужчины - на кухне, готовя - интересная мне деталь - русскую кулебяку. Тогда это была скорее комедия нравов. Андрей Загданский: В этом фильме те же герои - профессор Реми и его друзья. Но если "Нашествие варваров" - фильм об уходящем, если угодно, умирающем поколении шестидесятников, "Упадок Американской Цивилизации" о том же поколении в период их расцвета - тридцати с лишним - сорока лет. Но в обоих фильмах центральная метафора одна и та же - закат западной цивилизации. Александр Генис: Сегодня в гостях "Американского часа" - русско-американский писатель Алексей Байер. Такое определение нуждается в пояснении. Байер - продукт сложной комбинации числительных. Он принадлежит ко второму поколению Третьей волны эмиграции. Закончив десятилетку в России, Алексей продолжил свою взрослую жизнь в Америке, где он и стал писать - по-английски и говорить - по-русски, как мы с вами. Только что в Москве в переводе известного прозаика Андрея Герасимова вышел первый сборник рассказов Байера - "Евротраш". Это - камерная, обаятельная проза, обнаруживающая тонкий слух автора, его умение передать интонацию, акцент, скрытую эмоцию. Рассказы Байера легко вписываются в американскую традицию - отчетливее всего тут слышны Чивер и Сэлинджер, но и без Чехова их бы не было. Алексей, вы принадлежите к новому поколению двуязычных писателей. Набоков или Бродский сознательно выбрали английский для своих американских сочинений. А как обстоит дело с Вами? Алексей Байер: Я бы сказал, что скорее английский выбрал меня, чем я его выбрал, потому что когда мы сюда приехали, у нас не было выбора - ассимилироваться или нет. Когда я приехал, мне было 17 лет, и выбор был прост: нужно было ассимилироваться, потому что связи обратной с Россией и возможности туда когда-то вернуться не было. Выбор ассимиляции был сознательный. И когда я уже здесь прожил и начал писать после 10-12 лет жизни в Америке, я писал о том, что происходит со мной здесь и о людях, которых знаю. Моя жизнь проходила по-английски, поэтому выбор был однозначный. Александр Генис: По своему опыту знаю, что от русского писателя в Америке обычно ждут этнической прозы. Что-то на тему брайтонской жизни. Вас стесняют границы этого эмигрантского о гетто? Алексей Байер: Про брайтоновскую жизнь я не очень много знаю, потому что я там никогда не жил. Но пишу я про жизни эмигрантов. Не обязательно русских, а про эмигрантов внутренних, из других частей Америки, иностранцев, русских, поляков, корейцев. Они мне представляются частью Нью-Йорка, потому что Нью-Йорк - город эмигрантов. И эта тема, по-моему, стала интересной и в России, потому что русские тоже сегодня живут все в эмиграции - они живут в стране отличной от той, в которой они родились. Потому что они вроде бы никуда не уезжали, но страна сама сместилась. И им это созвучно. Кто-то в этой жизни устроился хорошо, также как и в эмиграции, кто-то бедствует и ностальгически вспоминает брежневские времена. Но все они живут в определенном чужеродном окружении. Александр Генис: В чем специфика литературной жизни писателя-билингвы в Америке? Алексей Байер: Даже не в Америке, а в современном мире. Этот вопрос глобализации, которую часто пихают и критикуют - билингность, многоэтничность, многокультурье - это часть современного мира. Практически невозможно уже найти людей, которые принадлежат какой-то одной культуре, к одной расе, к одному этническому делению. И то же самое происходит с литературой. Особенно в английской литературе это заметно. Потому что английский язык настолько глобален, что сейчас существует несколько английских языков - индийский, на котором пишут в Индии, приятель Бродского Дэрек Уолкотт - он английский поэт с Карибских островов, существует региональная литература. Поэтому, поскольку распались сегодня каноны, все писатели сами по себе билингвы, потому что они пишут на одном языке о своем опыте, который происходит в другой части англоязычного мира, и это уже становится таким билингуальным опытом. Александр Генис: Мне как-то пришло в голову, что русская литература написана людьми, которые говорили, по крайней мере, на двух языках. Весь 19 век все писатели говорили по-французски и по-русски. И только в советское время появились писатели, которые говорили на одном языке, и вот тогда появились Пикули. А вам мешают два языка или помогают? Вот Бродский однажды сказал, что ему мешает русский язык в том смысле, что рифмы он подбирает сразу в двух языках. Он должен ставить фильтр, когда он работает. Алексей Байер: Я очень четко разделяю, может быть, это моя хамелионская черта характера. Я по-русски один, по-английски - другой. И поэтому, когда в Москве мои американские друзья и мои русские друзья детства, то ни те, ни другие меня не узнают. На американском плане я один, а по-русски совсем другой. Может даже такой не выросший подросток 17-летний. Александр Генис: Интересно. Потому что зафиксирована ваша русская составляющая на том возрасте, когда вы оставили Россию? Алексей Байер: Да, такая подростковая безответственность и кураж детский. Я сам в себе его иногда вижу и с американской точки зрения удивляюсь, как можно так себя вести. Александр Генис: Так что в вас два человека. А какому из этих двух человек, какая литературная традиция ближе вам - русская или американская? Алексей Байер: Наверное, опять нужно разделять. Я в прошлом году прожил 6 месяцев в Москве, в такой интеллигентской квартире, набитой джентльменским набором подписных изданий русской классики. Это точно такая же квартира, как у моих родителей, с теми же подписными изданиями, тоже не полностью выкупленными, дырками в томах. И я ее с огромным удовольствием читал. Перечитал все, что меня заставляли из-под палки читать в школе, чего я сильно избегал. И я чувствовал себя дома, в родной атмосфере. А в Америке я по-русски читаю довольно мало. И в основном читаю современную литературу и классику. Мне как-то не приходит в голову прочесть что-то из классики. В Америке это как-то не сочетается с моим образом жизни. Александр Генис: А какая аудитория вас больше интересует - американская или отечественная, российская? Алексей Байер: Наверное, американская. Для англоязычной литературы несомненно мне было бы интереснее, чтобы ее оценивали люди на том языке, на котором она написана. Но русская аудитория тоже очень важна для меня. И отзывы, которые я получаю, меня очень сильно волнуют. Естественно, что, несмотря на то, что я здесь живу 30 лет, я изначально остаюсь тем самым 17-летним подростком, и мне очень интересно, как те самые мои выросшие друзья оценивают мой опыт. Даже притом, что эти рассказы не являются эмигрантскими рассказами, не являются взглядом извне на экзотическую иностранную действительность, все равно у меня где-то такой турист или ранний эмигрант остался внутри. Я все равно немножко с удивлением смотрю на окружающий меня нью-йоркский мир. Александр Генис: Сегодня наша традиционная рубрика "Картинки с выставки" отправится в лучший музей Нью-Йорка -Метрополитен. Там сейчас проходит большая выставка позднего византийского искусства, для которой музей собрал экспонаты из 30 стран, включая и чрезвычайно ценный вклад России. В последние годы Мет предпринимает чрезвычайные усилия, чтобы познакомить Америку с другим христианством - и его искусством. Сперва была теперь уже легендарная (благодаря своему неожиданному успеху) выставка 1997-го года "Слава Византии", показавшая империю в ее зените. О закате Востока рассказывает нынешняя выставка - "Византия: вера и сила", покрывающая последние три века ее истории - с 1261 по 1557-й г оды. Как знают наши постоянные слушатели наших передач, отчет о выставке сопровождают музыкальные иллюстрации, подготовленные Соломоном Волоковым. Уже входя в первую галерею, нью-йоркский зритель чувствует, что он попал в другой мир, непривычный ему куда больше, чем нам. Метрополитен искусно создал анахронический, а потому и не существовавший в реальной истории огромный византийский ареал из восточной -православной - части Старого Света, большую часть которого составляет Россия. Поэтому, прокладывая путь сквозь ошеломительное великолепие золотой Византии, я все время встречал знакомые экспонаты, щедро одолженные музеями Москвы, Петербурга, Владимира, Новгорода. В Нью-Йорк попали даже иконы из Кирилло-Белозерского монастыря, куда мы еще школьниками две недели добирались на попутных машинах. Теперь я уже сам не могу толком объяснить, чего мы ждали и искали в таких трудных, как паломничество, походах. Но в 60-е, когда метафизическим считался вопрос "есть ли жизнь на Марсе", популярные тогда странствия по старинным русским монастырям дополняли образование, хоть и мешали ему: в университете из всех предметов мне труднее всего давался "научный атеизм". Собранные в музее иконы уже не производят того -прежнего -впечатления. В километровых галереях Византийского музея Афин я так заскучал, что размечтался о велосипеде. Церковное искусство больше любого другого проигрывает от чуждого ему музейного контекста. Икона - объект для медитации, который требует если не одиночества, то сосредоточенности и отрешенности. Понимая это, кураторы Метрополитен окружили толпу (да еще какую!) антуражем, который погружает зрителя в столь плотную духовную атмосферу, что она невольно заставляет приглушить голос, замедлить шаг и вслушаться в древний лад византийских гимнов, звучащих на выставке. Помимо икон, на выставке есть все, что было Византией: мраморные барельефы болгарских храмов, сербские колокола, чудом уцелевшие от запретивших колокольный звон турок, прибывшие из Кремля облачения константинопольских митрополитов, эти златотканые фантазии на темы церковной архитектуры, сияющие чистыми красками богослужебные книги с Афона, надгробия греческих витязей и, наконец, самый громоздкий, занимающий целый зал экспонат, - паникадило. Это -сложное ажурное устройство из кованого железа с подсвечниками и лампадами. Покачиваясь под куполом на цепях, такая, говоря по-нашему, люстра не освещала церковь, а лишь бросала отсветы на мозаики храма, создавая эффект неземного, магического пространства, внутри которого царил тот нетленный и вечный порядок, что ищут в церкви и находят в иконе. Когда китайцам, впервые увидавшим европейские музеи, указали на Джотто как на родоначальника западного искусства, они сказали, что на его полотнах живопись не началась, а кончилась. Зато в византийской иконе они сразу признали тот бездонный колодец духа, изобразить который всегда пытались и великие китайские мастера кисти. "Читать", понимать икону - особая духовная практика, отдельное искусство, но выставка в Метрополитен не для тех, кто им владеет. Она - для зрителей, привыкших искать "иконку" на экране компьютера. Именно поэтому для западного любителя искусства, лишенного опыта православной церкви, византийская эстетика - настоящее открытие. Она заполняет многовековой пробел между античностью и Ренессансом. Взяв у эллинов скульптуру, византийцы отдали итальянцам картину. Святые византийских икон напоминают о греческой статуе своим телом - оно у них еще есть, что выдают виртуозно проработанные складки одеяний или рельефная мускулатура на иконах Страждущего Христа. Эта - последняя - дань плотскому реализму язычества исчезает на русских иконах. Их письмо, заменяя видимый рельеф невидимой глубиной, создает живопись плоскую, как у Матисса. Насколько решителен был этот шаг от реализма к символизму, показывают две трактовки ветхозаветной Троицы, соседствующие на выставке. Греческая версия еще повествовательна, нарративна, как античный барельеф или ваза. Она рассказывает историю встречи Авраама с ангелами, не пренебрегая деталями застолья, сервировки, всеми мелочами хозяйственной жизни. Русская "Троица" отбрасывает земные подробности, оставляя нас наедине с ангелами. Посредники между небом и землей, они невесомы и вездесущи - образ, освобожденной от телесной тяжести жизни. Это поразительное ощущение легкости иконописец одинаково убедительно передает и в движении (святые сидят, ангелы летают), и в статике. Таков архангел Гавриил из сионского монастыря св. Катерины, чье самое большое в мире собрание икон стало впервые доступно светскому зрителю благодаря упорству директора Метрополитен Филиппа де Монтебелло. Эта непревзойденная по мастерству и изумительная по сохранности икона 13-го века воплощает новый, неантичный идеал красоты. Мерой ей служит человек, все черты которого преобразила близость к Богу. В сущности, это - византийская утопия, призывающая заменить платоновский проект социальной гармонии платоновской же идеей совершенного в своей нетленности существа. Христианство, напоминает нам византийское искусство, стремится переделать не мир, а человека, и ангел - чертеж перестройки, указующий на ее конечную цель. Миф о Византии ожил в начале ХХ века, когда художники, поэты и композиторы с новой силой принялись искать утраченную Западом гармонию между разумом и верой, логикой и экстазом. О том, как этот опыт византийского ренессанса отразился в музыке русского религиозного Ренессанса, нам расскажет Соломон Волков. Соломон Волков: Когда я учился в Ленинградской Консерватории, то курс русской музыкальной медиевистики там вел Максим Викторович Бражников, замечательный специалист. Его можно назвать Лихачевым в этой области. И вот он нам на лекциях объяснял, что на связь русской церковной музыки и нотации с Византией есть три точки зрения. Первая, что не только это музыка византийского происхождения, но и в дальнейшем она осталась в зависимости от византийской музыки. Вторая - что да, русская культовая музыка восходит к Византии, но в процессе своего развития от нее необычайно отделилась. Третья точка зрения - что нет, русская музыка полностью самостоятельна. Таким образом, эти три точки зрения покрывают весь возможный спектр мнений, и сводится это все к тому, что как вы сказали, есть ли жизнь на Марсе или нет, науке не вполне известно. Значит, сама по себе интерпретация сохранившихся древних образцов русской духовной музыки чрезвычайно затруднена. Потому что вот эти русские древние нотные знаки не дают точного обозначения ни высоты звука и совершенно не указывают на его длительность. Все это вопрос интерпретации. Расшифровка дает только представление об основном направление мелодии. И звучат эти древние образцы русской духовной музыки вот приблизительно так. А в начале 20 века в России возникло, так называемое, новое направление в православной духовной музыке, и его представители объявили, что хотят возродить старинные традиции славянского (то есть, понимай, византийского) церковного пения. Параллель здесь можно провести к художникам, которые в то же время старались возродить старинные иконописные традиции в своем творчестве. В первую очередь имеется в виду Виктор Васнецов и Нестеров. А в музыкальном мире возникла прямая параллель Виктору Васнецову и Нестерову, их даже так и называли музыкальные Васнецов и Нестеров. Это был Александр Костальский и Александр Тихонович Гречанинов. Это были два ведущих композитора вот этого нового направления. И каждый из них попробовал себя в интерпретации этой старинной традиции. Сейчас и Костальский и Гречанинов после длительного перерыва очень популярные фигуры в России. Костальский действительно чрезвычайно любопытная фигура сам по себе. Он 30 лет прослужил в синодальном московском училище и с 1910 года даже был его директором, а в начале века подносил свои сочинения Николаю Второму. Но это не помешало ему стать одним из руководителей политкульта и членом фракции Красной профессуры в московской консерватории и сочинять песни про Ленина и Красную армию на тексты Демьяна Бедного, Безыменского и других подобных поэтов. А сейчас мы услышим опус Александра Дмитриевича Костальского из области духовной музыки в исполнении ансамбля Благовест. А вот Херувимская песнь Александра Тихоновича Гречанинова. Тоже очень интересная фигура, Гречанинов эмигрировал в 25 году сначала в Париж, а в 39 году в Америку, где в 56 году в Нью-Йорке он и умер. Они оба, Гречанинов и Костальский очень вольно подходили к интерпретации древних традиций. Например, известно, что она строго монодийна, одноголоса, запрещает использовать инструменты. Они экспериментировали и с тем и с другим, хотя те примеры, которые я показываю, они более традиционны и более связаны с той древней, восходящей к Византии музыкальной традиции, интерпретаторами которой они хотели быть. Александр Генис: На прошлой неделе в возрасте 73 лет умер Рей Чарлз. Величайшего музыканта и певца, его давно уже называли душой Америки. Мы заканчиваем Американский Час песней Рэя Чарлза "Я не спеша ухожу". |
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
