Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
23.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
[23-11-04]
"Поверх барьеров". Американский час с Александром ГенисомДень Благодарения в Америке. Новый проекте "НЛО" "Культура повседневности". Влияние Китая на ЗападВедущий Александр Генис
Александр Генис: На этой неделе Америка готовится отметить свой самый интимный праздник. Уже четвертый век, в четвертый четверг ноября, в каждом американском доме разыгрывается мистерия. В этот день выходцы из Европы заново скрепляют магическую связь с землей Нового Света. Народы Старого Света растеряли свои корни в седой и легендарной древности. Их происхождение всегда находится за пределами документа, вне истории. Американцы же по именам знают своих предков, по дням и часам могут перечислить события своего прошлого. Нация, которая помнит свое рождение, так же необычна, как человек, вспоминающий обстоятельства своего появления на свет. Диктор: 20 ноября 1620 года, у северной оконечности мыса, который будет назван Тресковым, в заливе, возле которого вырастет городок Провинстаун, пассажиры корабля "Мэйфлауэр" впервые вступили на землю континента, который уже назывался Америкой". Александр Генис: 384 года спустя корреспондент "Американского часа" Рая Вайль отправилась по следам пилигримов туда, где начался самый захватывающий эксперимент во всей западной истории, которым, собственно, и является Америка. Рая Вайль: Курортный сезон в Провинстауне закончился, и Музей пилигримов, расположенный здесь на самом берегу океана, рядом с маяком, оказался закрытым на ремонт, как мне сказали, до самого лета. Но в самом городе, в небольшом сквере установлен памятник, и на каменной стене выгравированы имена первых поселенцев и, принятая ими, еще на борту корабля "Мэйфлауер", конституция. Здесь я и познакомилась с Полом и Кейтлин. Они, кстати, переехали в Провинстаун из Нью-Йорка лет 20 назад, когда дети женились. Раз в году, это традиция, дети уже со своими семьями приезжают к родителям, чтобы вместе отпраздновать День Благодарения... - Нам повезло, что мы живем в таком историческом месте, - говорит 56-летняя Кэйтлин. - Здесь красиво, природа замечательная, воздух чистый, люди спокойные. Рыба свежая круглый год, в дюнах брусники много, клюквы, грибов. Говорят, что грибы сюда первые поселенцы завезли... Рая Вайль: 60-летний художник Пол улыбается... - Нам нравится здесь, потому что Провинстаун со всех сторон окружен океаном. Ну, и приятно, конечно, что здесь история Америки начиналась. Что касается грибов, то, по-моему, это просто легенда. Первые поселенцы здесь поначалу просто с голоду умирали. Они-то привыкли к мясу, к свинине, говядине... А индейцы рыбой питались, плодами лесными, в том числе и грибами, которые здесь с незапамятных времен водились. Они и пилигримов учили, что можно есть, а что нельзя. А поначалу первые поселенцы даже омаров несъедобной пищей считали, выбрасывали. Представляете, омаров. Оказалось, что родители Пола родом из Литвы, в Америку приехали в 1905 году. Профессор на пенсии, он любит и знает историю. В последние годы увлекся живописью. В местной галерее можно даже купить его картины. В основном, на них изображен Провинстаун: маяк, озеро в кувшинках, океан, дюны. Те самые дюны, которые много лет назад заставили первых поселенцев, покинуть, в конечном счете, эти места. - Все было хорошо. И индейцы оказались доброжелательными. Но земля здесь песчаная, фермерством трудно заниматься. А они должны были как-то жить. Вот они и уехали отсюда в декабре в надежде найти более подходящую для их нужд почву. И знаете, что во всем этом хорошо, за что нам Бога благодарить надо? Хорошо, что индейцы отнеслись к пилигримам по-дружески. Потому что, если б индейцы были не такими дружелюбными, они бы их всех перебили. И на этом бы все кончилось. Но индейцы были настроены доброжелательно. Александр Генис: Готовясь ко Дню Благодарения, мы решили расспросить о празднике не только гостей, но и хозяев, коренных американцев. Их сегодня проще найти в Нью-Йорке - просто потому, что в Нью-Йорке есть все, в том числе и настоящие индейцы. Рая Вайль: В Гринвич Вилледже пожилая индианка, продающая с лотка ювелирные украшения, сказала, что нет, что праздником этот день никогда не считала. - Вся страна дружно и много ест, - она говорит тихо, не поднимая глаз, как будто себе говорит. - И в прошлом году ели, и в этом будут есть, и в следующем. Меня это не волнует. Рая Вайль: 38-летний Ричард, мой сосед по дому, афроамериканский индеец. Есть здесь и такие. - Предки многих афро-американцев убегали от рабства в резервации, - говорит он, - и смешивались там с индейцами. Так возникло племя "семинолов". Они живут везде, но особенно много их в таких штатах как Флорида, Джорджия, Алабама. Рая Вайль: Несколько лет назад в Центре Джейкоба Джавица в Нью-Йорке проходил слет вождей всех племен. - Туда приехали индейцы со всей страны, - рассказывает Ричард. - И вы даже представить себе не можете, какие они разные. Там были высокие блондины с голубыми глазами, мулаты с европейскими чертами лица, и черные, конечно, такие, как я. Рая Вайль: Голубоглазое племя, считает Ричард, ведет свое начало от русских, которые, как говорят, здесь были еще до открытия Америки. - Они пришли через Берингов пролив. То есть, русские были среди первых индейцев, они связаны с ними родственными узами. Рая Вайль: Большинство американских индейцев, которых знает Ричард (а знает он многих, он человек активный, коммуникабельный), День Благодарения не празднуют, и до сих пор винят американцев за то, что с ними произошло. Хотя причем тут пилигримы, - усмехается он, - тем более современные американцы. - Не они, так другие, это было делом времени. Тогда все определяло наличие флота. Победить, завоевать другой народ мог только тот, у кого были корабли. Если б у индейцев был свой флот, тогда история развивалась бы по-другому. Но у индейцев были только каноэ, а на лодках войну не выиграешь. Александр Генис: Из всех американских праздников лишь День Благодарения стал моим. Я, конечно, люблю Рождество, но мы с семьей его отмечали еще в России. В этом была некая фронда, приближающая к Западу. Тем более, что в Риге, где я вырос, рождественские традиции жили и в советское время. Языческий Халлоуин я научился праздновать уже в Нью-Йорке, но ничего специфически американского в нем нет: черти - всюду черти. А вот 4 июля так и остался для меня добавкой к уик-энду - праздник чужой революции, день ненашей независимости. Зато последний четверг ноября - уж точно красный день в календаре любого эмигранта. Этот интимный праздник будто специально приспособлен для выяснения личных отношений с Новым Светом. Что я, собственно, и делаю последние четверть века. Вспоминая сотни страниц, которые я написал об Америке, я поражаюсь тому, как в них мало американцев. Все больше - география с историей. Моя Америка пуста и прекрасна, как земля на пятый день творения. Философ Сантаяна говорил: "Америка - великий разбавитель". На себе я этого не заметил. Видимо, есть в нашей культуре нерастворимый элемент, который сопротивляется ассимиляционным потугам. Америка, впрочем, никого не неволит. Она всегда готова поделиться своими радостями - от бейсбола до жареной индюшки, но и не огорчится, если мы не торопимся их разделить: свобода. - Свобода быть собой, - важно заключил я однажды, выпивая в компании молодых соотечественников. - Ну, это не фокус, - возразили мне, - ты попробуй стать другим. Это и впрямь непросто, да и кому это надо, чтобы мы были другими? Меньше всего - Америке. Она уважает различия, ценит экзотику, ей не мешают даже те чужие, что не желают стать своими. Но, вообще-то, ей все равно. Она не ревнива. Конечно, быть собой можно везде, но, скажу я, суммируя 25-летний опыт, в Америке с этим все-таки проще. Только она дарит человеку высшую свободу - вежливое безразличие. Каждый пользуется Америкой как хочет и как может, и как получится. Не она, а ты определяешь глубину и продолжительность связи - от полного растворения до абсолютного изоляционизма. Америка признает двойное гражданство души. И эта благородная терпимость оставляет мне право выбирать, когда, как и зачем быть американцем. Еще в первом выпуске нашего "Американского часа" мы обещали слушателям "еженедельный портрет американской культуры в ее самом широком понимании". Эта принципиальная для нашей программы установка подразумевает такое толкование культуры, которое включает в себя не только свои верхние этажи - искусство, философию, царство идей, но и нижний мир повседневности, будни культуры, ее незаметное, но повсеместное присутствие в нашей жизни. Иногда - и часто! - именно тут зачинаются судьбоносные перемены, рождается новое и важное. Историк Мартин Эндрюс, редактор крайне примечательной "Энциклопедии эфемерного", пишет: Диктор: Дух времени следует искать не в помпезных декларациях политиков и философов, а в мире банального. Только в среде повседневных вещей мы способны проникнуться подлинной атмосферой эпохи. Александр Генис: Сегодня этими поисками - по-ученому это называется "семиотикой повседневности" - занимаются повсюду, в том числе и в России. Недавно в Нью-Йорк приезжала неутомимая Ирина Прохорова. Глава интеллектуального концерна "Новое литературное обозрение", этакого "Уралмаша" российской гуманитарной мысли, она только что начала проект, близкий по своим целям к тому, чем мы занимаемся по другую сторону океана. Решив не упустить шанса побеседовать с союзницей, я встретился с Ириной в нашем любимом японском ресторанчике, чтобы расспросить об этом начинании. Александр Генис: Ира, расскажите о проекте "НЛО" "Культура повседневности"? Ирина Прохорова: Проблема России, я думаю, в том, что традиционно культура понимается как некоторое количество сакральных видов деятельности - театр, балет, высокая литература - а все остальное считается профанной сферой, каким-то презираемым традиционно в России бытом. Наша задача была расширить понятие культуры. И культура проявляет себя не только в верхних этажах, в абстрактных видах деятельности и высоких искусствах, она пронизывает собой все общество. Культура это не только чтение книг, это тот способ, как мы живем, как двигаемся, во что одеваемся, что едим и пьем. Проблема России - это жесткое иерархическое разделение сфер жизни. Александр Генис: Книгами такого рода больше всего известны французские исследователи из школы "Анналы". В последние годы в Москве вышло уже, наверное, несколько дюжин их монографий в переводе. А как обстоят дела с русской традицией? Ирина Прохорова: Мы начали нашу "Культуру повседневности", к сожалению, с переводных книг. Мы перевели книжку о Вателе, интересную биографию, с французского языка. Там самая главная идея была, что то, что изобрел Ватель, - это стало основанием новой французской цивилизации. Регламентация еды при Людовике 14-м - это было создание гармонической вселенной. И то, что мы приветствуем и до сих пор зависим от французской культуры, связано с тем, что еда некоторым образом организовала все французское общество. Все ритуалы и вся высокая культура была подстроена под этот тип еды. Вторая книжка была у нас "Абсент", переведенная с английского языка. То есть это прочтение культуры декаданса всего 20-го века через репутацию напитка. Александр Генис: Это такая микроистория. Здесь очень популярна книга "История трески", "История соли". Ирина Прохорова: Я не думаю, что это микроистория потому, что речь идет о прочтении большой культуры через какие-то другие повороты мысли, из другого угла. Мы сделали замечательный двухтомник, сборник "Ароматы и запахи в культуре". Мы первый том посвятили западноевропейской традиции. Как менялось отношение к ароматам. Хороший или плохой запах это, как выясняется, культурный тренинг, а вовсе не естественное предпочтение. Есть два-три запаха, связанные с разложением, которые всеми культурами артикулируются как отвратительные, а остальное это дело привычки. Второй том посвящен российской традиции. Как в России относились к запахам, как менялось понятие благовония или приятного и неприятного. Это оказался огромный, интересный, пионерский том, где мы переводили с разных языков. Я могу сказать, что у нас уже вышло несколько книг такого же рода, но все они пока, увы, переводные. Однако уже и на российском небосводе собственные труды тоже забрезжили. Скоро появится книга молодой исследовательницы Линор Горалик о феномене успеха Барби. То есть, Барби не только как кукла, а как символ современности. Она исследует, почему это так произошло, что за этой куклой стоит, и что считывает каждое новое поколение в этом образе. И еще одна отечественная книга, которая появилась у нас и мы скоро ее выпустим, это книжка Оли Вайнштейн, которая посвящена дэндизму в европейской культуре. Она известный исследователь, она занимается культурой повседневности, модой, в том числе, как фактом культуры. Вот эта книжка у нас весной выйдет, чему я очень рада. Надуюсь, что за этим последуют и следующие интересные отечественные проекты. Александр Генис: Ира, а теперь расскажите, что за действо, связанное с культурой повседневности, состоится в Москве и когда? Ирина Прохорова: Помимо, собственно, книжной серии, мы два раза в год мы проводим презентации, которые так и называются "Культура повседневности". Это связано с книгами, но это и некоторое самостоятельное действо. Обычно мы отталкиваемся от выхода очередной книги в этой серии и делаем такое интеллектуальное шоу или театрализованное интеллектуальное действо. Обычно это происходит весной и осенью. Сейчас, 25 ноября, у нас будет большая презентация, связанная с выходом книги "Кухня декадентов" двух английских авторов. И мы делаем такое шоу под названием "Школа русского декаданса", где мы покажем, что историю России 20 века (мы пишем альтернативную историю, на самом деле), можно прочитать, как законсервированный декаданс. То есть, культура конца 19 - начала 20 века в России, притом, что она официально была запрещена большевиками, на самом деле глубоко проникла в советскую ментальность, начиная от каких-то повседневных вещей, от рисунков, халатов, которые всю жизнь на фабриках советских делали, до кухни, которая вобрала в себя целый ряд декадентских принципов, совместимость несовместимых вещей. Декаданс изменил сочетание естественного и неестественного, прекрасного, безобразного, брутального, возвышенного, и так далее. Российскую культуру 20 века очень часто можно пересмотреть под этим углом зрения. Выясняется, что там огромное количество внутренних связей. Александр Генис: А сейчас мы находимся в каком периоде - пост-декаданса? Ирина Прохорова: Я думаю, что история сделала такой круг, и мы имеем неодекаданс. То есть, культура как бы заново проживает очень быстро всю традицию от конца 19 века через 20-й век. Я очень надеюсь, что в какой-то момент она из этого вырвется. Поскольку советская культура была законсервирована, там законсервировалось огромное количество вещей. И в процессе нынешнего развития я думаю, что мы выскочим из этого декаданса к каким-то другим моделям. Может быть, к новой гармонии. Из хаоса и дисгармонии выйдем на какие-то другие рубежи. Но это дело воли. Весь смысл НЛО, как структуры, это писание некоторой иной истории культуры России разными способами. И в этом смысле "Культура повседневности" поможет нам выбраться из этих надоевших всем идеологических моделей, которые нам очень трудно перевернуть и разломать. Александр Генис: Мой последний вопрос - что называется, "на вскидку". В чем по-вашему состоит разница между культурой повседневности России и Америки? Ирина Прохорова: Я думаю, что в России существует огромное социальное лицемерие в отличие от Америки. На самом деле всю жизнь российские люди были абсолютно помешаны на быте. Может быть, прежде всего потому, что запрещалось об этом говорить и быт вообще был перечеркнут как способ существования. В современной России мы видим, что все обезумели от денег, от возможности красиво жить, от такого консюмеризма. При этом, в культуре постоянно происходят лицемерные разговоры, что мы выше этого, нам это все не нужно, и так далее. Я считаю, что это очень порочная ситуация, потому что эта сфера исключается из понятия культуры. А в Америке в этом смысле более органичное слияние повседневной жизни и культуры. Нет понятия высокая и низкая культура. Я России вижу ростки такого нормального отношения. Недаром, самые интересные вещи происходят в частных инициативах, клубах и кафе. Сейчас настоящая интеллектуальная жизнь в России кипит совершенно не в университетах и не в больших театрах. А на каких-то подмостках, в сочетании кафе, театра, книжного магазина, модного салона. И это хороший признак. Я считаю, что за этим типом культуры реальное будущее. И мы стараемся продвигать ее своими слабыми силами в этом направлении. Александр Генис: Песня недели. Ее представит Григорий Эйдинов. Григорий Эйдинов: В Нью-Йорке в возрасте 75 лет умер замечательный бродвейский композитор Сай Колман. Родившийся в семье российских эмигрантов, Семур Кауфман был вундеркиндом: в 4 года научился играть на пианино, в семь выступал в Карнеги Холл. Начав джазовым музыкантом, Колман увлекся музыкальным театром и за свою 50-летнею карьеру написал ряд мюзиклов, ставших олицетворением Бродвея. Одна из его самых знаменитых работ - мюзикл "Сладкая Благотворительность" по фильму Феллини "Ночи Кабирии". Поставленный вместе с двумя звездами - драматургом Нилом Сайманом и хореографом Бобом Фосом - этот спектакль много лет не исчезает с театральных подмостков. Как истинный ветеран сцены, Сай Колман работал и до последнего. Ещё месяц назад он выступал в Нью-Йорке со своим концертом. Вот одна из редких записей, где сам Сай Колман исполняет свою песню. "Всё, что я хочу", - поёт Колман, - "это, чтобы звучала какая-нибудь музыка, полная жизни, энергичная и чтобы её хотелось напевать". Ушедший в легенды Сай Колман: "Какая-нибудь музыка" ("Some kind of music"). Александр Генис: При всей нелюбви американцев к заграничным фильмам с титрами, французское кино обладает в Америке особыми привилегиями - у него есть своя, хоть и небольшая, но верная аудитория. Одну из причин такого фаворитизма назвал мне знакомый ньюйоркец старшего поколения. В 50-е и даже 60-е годы французские фильмы были куда эротичнее, куда откровеннее американских. Сегодня это звучит смешно, но по-прежнему в Америке находятся зрители, которых привлекает в зал та тонкая вязь любовных отношений, которую плетут авторы фильма "Близкие незнакомцы". О нем рассказывает кинообозреватель "Американского часа" Андрей Загданский. Андрей Загданский: Французская картина режиссера Патриса Леконта - Intimate Strangers - Близкие незнакомцы - начинается с совершенно невероятной предпосылки. Молодая женщина Анна идет на прием к психоаналитику, но, перепутав кабинет, попадает к налоговому адвокату Уильяму. Прямо с порога Анна начинает рассказывать Уильяму о своих супружеских проблемах, и растерянный Уильям, засмотревшись на красивую женщину, не успевает ей сказать что он не тот, за кого она его принимает. Так начинается это замечательно выписанная - в лучших традициях французской литературы - картина, где самое невероятное оказывается достоверно мотивировано характерами героев и обстоятельствами. Фильм развивается то как триллер, то как романтическая драма, то как комедия, И эта непредсказуемость жанров делает картину неотразимой. В какой-то момент сосед Уильяма по этажу - настоящий психоаналитик, тот самый, к которому, вероятно, и шла Анна и к которому теперь Уильям обращается за консультацией по поводу своей необычной клиентки, задумчиво говорит: "В конце концов, наши профессии не так уже далеки друг от друга. Мы оба объясняем клиентам, что им декларировать, а что скрыть". Растерянный, нерешительный Уильям, от которого в очередной раз ушла любовница, чувствует влечение к яркой и сильной женщине. В одной из лучших сцен фильма Уильям, вернувшись в свою темную холостяцкую квартиру, снимает в коридоре бесцветный и скучный пиджак и начинает танцевать под грохочущий рок-н-ролл. Это так неожиданно и так замечательно сделано. В жизни Уильяма наконец-то появилось нечто более значительное, чем налоговые тяжбы. В фильме обитают замечательные второстепенные персонажи: секретарша Уильяма, которая, как и бизнес, перешла к нему по наследству от отца, бывшая любовница, которая иногда появляется, чтобы разделить с героем постель - или десерт, и мрачный муж Анны, импотент с горящими глазами. Эти второстепенные персонажи точно работают на главных героев, которых играют Фабрис Лучини и Сандрин Боннэр. Оба просто царят на экране. Пожалуй, это - лучший актерский фильм, который я видел в этом году. Александр Генис: Психоаналитики, пожалуй, с легкой руки Вуди Аллена стали, скорее, комическими персонажами в кино. Ну, а адвокаты - просто злодеи. Как справляется с этой трудностью герой, невольно объединивший две профессии? Андрей Загданский: Настоящий психоаналитик в картине, действительно, персонаж комедийный, вполне в традиции Вуди Аллена. Собственно говоря, Уильям, который, по случайности, играет роль психоаналитика, самой возможностью этого случайного обмана подчеркивает комедийность этой излишне серьезной профессии. Успеха в излечении Анны он добивается только потому что влюблен в Анну и в состоянии выслушать героиню и сопереживать ей. Словом, любовь лечит. Истина банальная и извечная. Но, по мне, для романтической комедии вполне достаточная. Александр Генис: Гарольд Блум - поп-звезда американской Академии (хорошо, что он этого не услышит). Столп университетской филологии, отец влиятельной концепции о "страхе влияния", глава целой школы в литературоведении, он одновременно и автор толстых монографий-бестселлеров. Я думаю, его отнюдь не простые книги привлекают широкую аудиторию своим пафосом. Рыцарь канона, а значит - враг политической корректности, он учит Америку своему любимому делу - серьезному чтению. В одном из выпусков "Американского часа" Блум рассказывал нашему корреспонденту, как это все началось: Гарольд Блум: Я начал читать маленьким ребенком, сам научился читать по-английски, потому что вокруг меня, в тогдашнем Бронксе, говорили только на идиш. Ясно, что это не генетика. Но мы не знаем, как это объяснить. Очевидно одно: некоторые люди читают, а некоторые - нет. Александр Генис: Теперь, на склоне лет, Блум выпустил книгу, подводящую итоги его долгой и блестящей карьеры лучшего в Америке читателя. У микрофона книжный обозреватель "Американского часа" Марина Ефимова. (ГАРОЛЬД БЛУМ "Где путь к жилищу света?" ("Where Shall Wisdom Be Found?") Марина Ефимова: Гарольд Блум, самый известный американский литературовед и критик, взял название своей последней работы из Библии, из 38-й главы Книги Иова: "Где путь к жилищу света?..". Книга Блума представляет собой обзор его любимых произведений мировой классики - от древнееврейских мудрецов до Марселя Пруста. Написана она, по признанию самого (уже очень пожилого) автора, "в поисках мудрости, способной исцелить травму старения и облегчить тоску по ушедшим друзьям". Рецензент книги, Эндрю Дельбанко, характеризуя эту работу, пишет: Диктор: Трогательна и сама книга, и ее идея. Напоминает эпизод с моей приятельницей, перенесшей недавно тяжёлую операцию. Приходя в себя в реанимационной палате, она вдруг услышала чей-то слабый голос, читающий строки из "Фауста" - то место, где Фауст, удержавшись на грани самоубийства, снова возвращается к радости жизни. Сквозь редеющий туман наркоза приятельница попыталась разглядеть, кто читает стихи... и вдруг поняла, что их читает она сама. Гарольд Блум отличается такой же сердечной связью с литературой. Марина Ефимова: Может быть, предки Блума родом из России?.. Во всяком случае, его отношения с литературой такие напряженные, что он решается на утверждения, от которых на лицах экспертов появляются скептические улыбки: "Уитмен, - говорит он, - не хуже Платона учит думать"... Блум называет себя "антиисторическим" исследователем, потому что считает, что поэты находятся вне истории. При этом трудно найти более образованного историка литературы, чем Блум. Это он писал: "Без понимания подспудного значения слов поэта, характерного для его времени, читатель глух равно как к фальши, так и к чистоте звука". В этих двух заявлениях Блюма есть заметное противоречие, но красочные противоречия и экстравагантность - неотъемлемая часть обаяния Блума. Он пишет, например: Диктор: Я с большим удовольствием представляю себя Фальстафом или Санчо Пансо, чем Дон Кихотом или, скажем, Гамлетом. Потому что старость научила меня понимать, что БЫТЬ гораздо важнее, чем ЗНАТЬ... Марина Ефимова: Несмотря на то, что по иерархии Блума поэты стоят над философами, вопрос, заданный им в названии его новой книги "Где путь к жилищу света?" (т.е. к мудрости) - чисто философский (где бы автор ни искал ответа на него). В книге Блум исследует и рассматривает понятие "мудрость" со всех сторон, но, как считает его коллега и рецензент Эндрю Дельбанко, ближе всего подходит к определению этого понятия в рассуждениях о Талмуде. Он обращает внимание на два вопроса, которыми задаются древние мудрецы. Первый: "Если я не за себя, то кто за меня?" и второй: "Если я только за себя, то зачем я?". Эти два вопроса, считает Блум, самым кратким и точным образом объясняют, что такое мудрость. Блум, пишет Дельбанко, иногда раздражающе экстравагантен, но как можно злиться на автора такого, например, комментария к Прусту: Диктор: Ревность умирает с любовью, но это справедливо только для того, кого разлюбили. Вообще же, ревность, как луна, вечно обновляет себя, постоянно стараясь высветить что-то новое даже в том, к чему уже потерян интерес... даже тогда, когда объект желания мертв. Марина Ефимова: Да, - пишет Дельбанко, - такой критик имеет право поучать нас. Впрочем, самое замечательное в Блуме то, что он будет разочарован, если не встретит возражений со стороны своих читателей. Александр Генис: Я бы ему уж точно возразил. В его знаменитой книге "Западный канон", состоящей из 26 эссе о величайших писателях, упоминается только один русский классик - Лев Толстой, причем, как автор не "Войны и мира", а "Хаджи Мурата". Впрочем, для обойденных, Блум устроил "чистилище" - 36-страничное приложение, где перечислены сотни кандидатов в канон. Вот там уже есть все - от Пушкина до Солженицына и Бродского. Наша следующая рубрика - "Картинки с выставки" - расскажет о популярной этой осенью выставке, которая сейчас проходит в главном музее города - Метрополитен. В той почти постоянной череде "китайских" шоу, которые в последние годы устраиваются в Нью-Йорке, экспозиция в Метрополитен играет особую, и, я бы сказал, остроумную роль. 350 экспонатов, собранные музеем из 46 собраний Китая, объединены хронологией и внутренним сюжетом. И о том, и о другом говорит название: "Заря Золотого века". Надо признать, что эта была очень долгая заря. Она продолжалась 850 лет - от второго века до нашей эры, от империи Хань, сопоставимой по размеру и влиянию только с Римской, до высшего расцвета Китая, который пришелся на династию Тан - в восьмом веке уже нашей эры. Чтобы охватить и осознать столь невообразимо длинный отрезок истории, зрителю нужны путеводные нити - сюжетные линии, ведущие нас из зала в зал. Одну из них предлагает уже первый экспонат. Это - бронзовая конница, найденная совсем недавно в ханской гробнице. Небольшие, но очень выразительные фигуры составляют церемонию, сопровождающую на тот свет важного покойника. Самое интересное в них не всадники, а кони. С этих выполненных с исключительным искусством статуэток начинается роман китайского искусства с кавалерией. Повторяющийся из века в век - вплоть до наших дней - сюжет говорит о страсти китайцев к лошадям, в которых они видели сгусток стихий, своего рода - мотор, работающий на космической энергии. В древнем Китай вельможи гордились своей конюшней несравненно больше, чем своим гаремом. Лошадь была самой дорогой и самой престижной игрушкой богатых. При этом, Китай с его слишком мягкими для лошадиных копыт лёссовыми почвами не подходил для коневодства. Поэтому фигурки лошадей, которыми пестрит выставка, изображают экспортных коней "ферганской", по утверждению ученых, породы. Другая, более важная, тема выставки иллюстрирует ее название и требует пояснения. Запад, привыкший к гегелевской эстетике, судит о древней культуре по ее скульптуре, с которой в системе великого философа начинается первый - мифологический - этап в развитии всякого искусства. Возможно, поэтому и в экспозиции Метрополитена больше всего терракотовых фигурок солдат и танцовщиц, которые сопровождали умерших в их загробной жизни. Эта мелкая пластика с живостью карикатуры передает нам бытовые черты, этнографию древнего Китая. Но по ней нельзя судить об его искусстве. Теория Гегеля, не знавшего толком Китая, на Востоке не работает. Еще до Конфуция китайцы считали главным видом искусством - каллиграфию. Скульптура же всегда казалась им слишком натуралистичной и потому несерьезным, почти игрушечным ремеслом. Чтобы "оживить" статую идола в храме, жрецы запускали в его "чучело" живую муху. Представленные на выставке статуэтки напоминают оловянных солдатиков, а не благородные изваяния греческой классики. Исключение составляют каменные будды, но они пришли в Китай с Запада, из Индии. Правда, к началу танской эпохи китайская скульптура открыла движение, позу, портрет, но она замерла на пороге большого искусства. Так, фигура чиновника исполнена достоинства и серьезности. Скрупулезно переданный скульптором ритуальный костюм со сложным конфуцианским головным убором выразил уважение Китая к форме, к церемонии и ритуалу, которые превращали чиновника в этический и - эстетический! - идеал. Однако в отличие от западного искусства человек не стал мерой вещей на Востоке. В ту же эпоху Тан, давшую Китаю ее лучших поэтов, произошла и революцию в изобразительных искусствах. Китай открыл пейзаж, ставший в следующую тысячу с лишним лет ведущим жанром живописи. Это судьбоносный момент отразили последние экспонаты выставки - две монохромные росписи на стене гробницы. Первая - танцовщицы - исполнена с такой элегантной лаконичностью и свободой рисунка, что напоминает о Матиссе. Вторая роспись - пейзаж: река, угловатые камни, кривые деревья и крохотная фигурка застывшего в медитации поэта. Так начиналось самое интересное в китайской культуре. Решительно отдав предпочтение природе перед образом человека, дальневосточное искусство веками тасовало мотивы "воды и гор", создавая величественные и поэтические портреты "мироздания". Выставка, однако, остановилась, доведя зрителя, как и обещала, лишь до порога Золотого века, давшего миру великих живописцев двух следующих династий - Сун и Юань. Впрочем, чтобы полюбоваться их шедеврами, посетителю Метрополитена достаточно пройти еще сотню шагов до залов китайского отдела. Что я и делаю каждый раз, когда прихожу в мой любимый музей. А теперь, как всегда в наших "Картинках", мы с Соломоном Волковым попытаемся нарисовать музыкальный пейзаж, сопровождающий эту выставку. Соломон, говоря о сквозных темах выставки, я не упомянул еще одну: космополитизм. Экспозиция поражает обилием среднеазиатских, персидских, индийских и - даже греческих и римских произведений искусства, которые нашли себе дорогу в древнюю Поднебесную империю, оказав куда большее влияние на китайскую культуру, чем мы привыкли думать. В музыкальной части этого выпуска наших "Картинок" я предлагаю развить зеркальный сюжет: влияние Китая на Запад и западную музыку. Соломон Волков: Это была очень интересная тема, и она продолжает оставаться таковой, потому что, конечно же, то, что мы называем "китайщиной", причем, не в обидном смысле этого слова: это термин западный и широко применяется в западной науке о Китае и китайской культуре и ее влиянии на западную культуру. Одним из грандиозных образцов влияния (даже не столько деталей китайской музыки, а скорее, китайской идеологии, китайской философии, китайской натурфилософии) на западную музыку является, пожалуй что, может быть, величайшее произведение Густава Малера, который является одним из наиболее мощных композиторских фигур 20-го века, под названием "Песнь о земле". Он ее сочинил в 1907-08 годах и, что любопытно для нас, он оркестровал это сочинение в Нью-Йорке, когда он был здесь дирижером Метрополитен опера. И это произведение о смерти. У Малера умерла старшая дочка 4-х лет от роду, и ему самому врачи сказали, что ему с его болезнью долго не протянуть (он был сердечник). И он осознал впервые свою мортальность. И вот интересно, как эта идея собственной смертности сыграла в том, что Малер, который сначала хотел это произведение назвать своей 9-й симфонией, испугался. Потому что номер девять - это роковой номер. Александр Генис: После Бетховена все композиторы боятся писать девятую симфонию. Соломон Волков: Тогда Малер решил надуть судьбу и назвал это сочинение "Песнь о земле". Он все равно сочинил 9-ю симфонию, и она оказалась его последним произведением. 10-ю симфонию ему закончить не удалось. Все равно, номер 9 настиг Малера. Ему не удалось обмануть судьбу. Это произведение, которое как бы и оплакивает гибель человека, и воспевает торжество природы - коловращения, бесконечные превращения природы в этом мире. И использовал Малер, в качестве текста для своего опуса, антологию немецкого поэта Ганца Бедге. Это были вольные пересказы китайской средневековой поэзии под названием "Китайская флейта". Он был очень влиятельным в области распространения китайщины на рубеже 19 и 20 веков и даже повлиял в этом смысле на Россию, потому что в России китайскую поэзию переводили уже по этому немецкому сборнику. Александр Генис: Любопытно, что китайская поэзия приходила в русскую через западноевропейские образцы переводов, а не через китайский язык. И один из самых интересных опытов такого рода это сборник переводов, пересказов и переложений, который сделал Гумилев. Он переводил и с французского, и с английского, пользуясь переводами замечательного британского синолога Артура Уэйли. Одно из стихотворений, которое, в вольном пересказе Гумилева я сейчас прочту, это стихотворение Ли Бо - крупнейшего поэта танского Китая. Именно это стихотворения положил в основу третьей части своего опуса и Малер. "Фарфоровый павильон". Среди искусственного озера Конечно, мы сразу слышим символизм, гумилевский ритм. Ничего общего с Китаем. Но этнография китайская. И китайская, я бы сказал, идея отражения человека в природе. Это та самая идея, которая кормила китайскую пейзажную живопись в течение тысячи лет. Соломон Волков: А вот как положил это стихотворение Ли Бо на музыку Малер, и здесь мы слышим элементы тонкой стилизации вот этой самой "китайщины", о которой мы говорили. Александр Генис: Другое стихотворение, которое Малер положил в основу финальной части своего опуса, это стихотворение Ван Вея, замечательного китайского живописца и поэта, одного из самых великих талантов древнего Китая, тоже танская эпоха. Это стихотворение по-русски известно в переводе замечательного переводчика Гитовича. Он ближе китайскому ходу мыслей, китайскому представлению о стихах. Тут нет той символической поэтичности и той певучести, которая есть у Гумилева. Зато здесь есть гораздо более сдержанная и пресная (что очень ценили китайцы), поэтика. Вот как звучит это стихотворение по-русски. Скорее слезайте, сударь, с коня, Соломон Волков: В музыке Малера очень мало от китайщины. Здесь звучит очень сильно присущий Малеру трагизм и безысходность. Он, действительно, здесь прощается не просто с другом, он прощается с жизнью. И вот это трагическое мироощущение, свойственное рубежу веков, выражено Малером безупречно. "Песнь о земле" остается памятником интереса к Китаю и китайскому образу мышления в начале 20 века. А свидетельством возрождающегося и усиливающегося интереса к Китаю и его культуре в наше время является, конечно, выставка в Метрополитен. |
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
