Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
23.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
[22-03-05]
"Поверх барьеров". Американский час с Александром ГенисомПамяти Джорджа Кеннана. Дискуссия вокруг Десяти Заповедей. Книжное обозрение: Письма Теннеси Уильямса. Лев Лосев - лауреат премии Аполлона Григорьева. "Мелинда Мелинда" Вуди АленаВедущий Александр Генис
Александр Генис: Наш сегодняшний выпуск мы вынуждены начать некрологом. На 101-м году в Принстоне скончался дипломат и историк Джордж Кеннан, человек, деятельность которого оказала огромное влияние на жизнь сразу двух сверхдержав - Америки и России. Кеннан был один из главных архитекторов Холодной войны. Он - автор знаменитой доктрины "сдерживания", которая в течение 40 лет определяла мировую политику и служила идейным основанием для таких важнейших международных инициатив, как План Маршалла и образование НАТО. Изучив русский язык в Принстонском университете, Кеннан впервые попал в Москву в 1933-м году переводчиком посла. А в 1952-м он сам занял этот пост. Столь же блестящей была и его академическая карьера. Автор 21-й книги, лауреат двух Пулитцеровских премий, Джордж Кеннан принадлежит к тем редким ученым, которые сперва делают историю, а потом о ней пишут. Однако самым известным трудом Кеннана была не книга, а телеграмма. В ней 4000 слов и в музее она занимает семиметровый стеллаж. Этой посланной в 46-м году из Москвы депешей дипломат отвечал на вопрос Вашингтона об истинных целях и мотивах советских вождей в их послевоенной политике. В ней Кеннан писал: Диктор: Кремль охвачен историческим неврозом, который рождает параноидальный страх перед свободным миром, что делает невозможным нормальное сосуществование двух систем. Александр Генис: Но и новую войну, которую многие тогда считали неизбежной, Кеннан признавал немыслимой. Выходом был компромисс - тотальная политика сдерживания, Холодная война, предотвращающая катастрофу. Мало кто из американцев так хорошо знал и любил Россию, как Джордж Кеннан. Глубоко изучив ее историю и литературу, он ясно видел различия между двумя странами. Характерно, например, его меткое замечание о том, что для американского "бизнесмена" в русском языке есть только один эквивалент - купец, слово, никогда не вызывавшее позитивных ассоциаций. При этом Кеннан отнюдь не считал сталинский режим русской судьбой. Тоталитаризм с его точки зрения был универсальной болезнью ХХ века. Главное препятствие к выздоровлению Кеннан видел в Железном занавесе. Правда о свободном мире, предсказывал он, рано или поздно приведет к мирной трансформации режима, об ужасах которого американский дипломат знал все. (Он лично присутствовал на процессах "вредителей"). Несмотря на слабое здоровье и болезни, мучавшие его с детства, Джорджу Кеннану посчастливилось дожить до предсказанной им перестройки и - даже - обсудить ее с Горбачевым. А сейчас мне хотелось бы рассказать о горячей дискуссии, которая разразилась в Америке. Поводом для нее стала скромная каменная стела с высеченной на ней текстом десяти заповедей, которая была установлена в парке возле Техасского Капитолия. Критики углядели в этом монументе нарушения принципа разделения церкви и государства, что и вызвало бурные споры, дошедшие до Верховного Суда. Сегодня я пригласил в нашу студию Бориса Парамонова, чтобы обсудить с ним эту очень специфическую проблему, позволяющую проникнуть во внутреннюю, и я бы сказал - малопонятную для посторонних духовную жизнь Америки. Борис Михайлович, что Вам показалось особенно интересным в этой дискуссии? Борис Парамонов: Интересно то, что дискуссия всё еще ведется. Думаю, что это чисто американский феномен - страсти вокруг религии. Вряд ли что-то подобное возможно, скажем, во Франции. Александр Генис: Как раз во Франции известна история с государственным запрещением ношения мусульманских шарфов в школах. Наряду, конечно, с крестами и другими религиозными символами. Борис Парамонов: Именно этот французский инцидент и подчеркивает разницу. Подчеркивается решительно секулярный характер государственных школ. А в Америке, как видим, масса выступлений в пользу государственной поддержки, точнее государственных деклараций религиозного толка. При этом как будто специально забывают, что Соединенные Штаты давно уже мультирелигиозная страна, и подчеркивают, как тут говорят, иудео-христианскую символику. Самое, я бы сказал, смешное в разговорах, имевших место вокруг этого, - мнение одного из членов Верховного Суда, сказавшего, что можно было бы демонстрировать пять последних заповедей - не убий, не укради, поскольку они высказывают некую абсолютную всеми приемлемую норму, а первые пять имеют некий специфически культовый привкус. Вот это и есть самоопровержение сторонников демонстративной поддержки религии государством. Религия не может быть частичной, она тотальна. Религия определяет все проявления человеческой жизни, человеческого поведения. Если же это не так - а это в нынешнем западном обществе, конечно, не так, - то к чему весь разговор? Александр Генис: Кстати, в письме одного из читателей было не без остроумия сказано: десять заповедей существуют для того, чтобы их соблюдать, а не для того, чтобы просто декларировать; и как возможна поддержка религии нынешним правительством, когда оно само не соблюдает заповеди - скажем, убивает на войне. Борис Парамонов: Понятно и объяснений не требует, что имеет в виду этот либеральный американец. Но вопрос не сводим к тому или иному правительству, - речь идет о государстве вообще в его отношении к религии. Демократические государства современного западного мира - секулярные государства. В принципе тут и споров быть не должно. Александр Генис: Вот вы сказали, что ни в одной западной стране, кроме Америки, такого вопроса не возникло бы. Почему же он возникает именно в Америке? Борис Парамонов: Соединенные Штаты - молодая страна, не отягощенная по-настоящему трагическим религиозно-культурным опытом. Она не знала религиозных войн, вроде Тридцатилетней войны в Европе, которая убедила, наконец, европейцев, что игра не стоит свеч, что религию нужно оставить частным делом. Вернее, это очень хорошо знали отцы-основатели Америки, люди, бывшие на высоте современного им века просвещения, и у них как раз подчеркивается секулярный характер государства. Но вот ведь какова американская специфика: американцы строили эту страну, не думая о государстве вообще, государство не ощущалось как определяющая культурная сила. Америка - свободное объединение частных общин, так, по крайней мере, было до очень недавнего времени (я бы сказал, до Нового курса президента Рузвельта). Недаром столько противников с тех пор создавшейся практики вмешательства государства в жизнь граждан. Больше всего не нравится, конечно, взимание налогов. Александр Генис: ... Или попытки ограничить свободное приобретение оружия: Борис Парамонов: Это - то же самое: вековая привычка жить самим по себе, самодостаточно. В принципе это и есть фундамент американской свободы. И здесь что важно понять: люди, желающие установить там или тут религиозного характера монументы, не думают при этом о таких сюжетах, как религия и государство, секулярная и религиозная культура и прочее подобное. Это не демонстрация, а некая привычная реакция, чуть ли не инстинкт. Проблемой это становится только тогда, когда эти привычки оспариваются в судебном порядке. Шум устраивают в основном секуляристы, и нельзя думать, что фундаменталисты их провоцируют: нет, это же вполне добропорядочные люди, просто им в голову не приходит, что религия может быть проблемой. Александр Генис: А как вы считаете: можно ли решить эту проблему принципиально? Борис Парамонов: Хороший вопрос, я ждал его. Не могу не вспомнить, как по сходному поводу выступил однажды социолог Аллен Вулф, его статью в "Нью-ЙоркТаймс". Он написал, что всё это так, и закон надо соблюдать, и секуляристы истцы в принципе правы, но что общественная жизнь строится не столько на принципах, сколько на компромиссах. Кое-чего не нужно замечать - просто непрагматично всякий раз лезть в суд. Вот Аллен Вулф и предложил нечто вроде Вестфальского мира! Александр Генис: Ну а всё-таки, Борис Михайлович? С философской точки зрения как правильней? Вернее, как отвечает на такой вопрос философия? Борис Парамонов: В том-то и дело, что это вопрос не столько философский, сколько исторический, он решается в порядке опыта, а не чисто умозрительно. И опыт показал, что ничего хорошего из религиозного обоснования общественной жизни не выходит. Невозможна религия, дающая ответ на все вопросы социально-культурного бытия. То есть она, конечно, как раз такой ответ дает, но опыт показывает, что априорные догмы не могут эти вопросы решить в их исторической длительности. Более того. Кто-то заметил, что десять заповедей можно выставлять в общественных местах, потому что это уже не религиозные догмы, а общепринятые этические нормы. В данном случае и это не важно: потому что и на этике нельзя строить государственную и общественную жизнь. Таковая строится на праве, а не на морали. А право абстрактно, оно имеет дело с отчужденным юридическим субъектом (или объектом) - с юридическим лицом. Так и должно быть. Право - алгебра общественной жизни, даже не арифметика. Государство, общественная жизнь как таковая не имеют дела с целостным человеком. Оно действует по правилу Достоевского: широк человек, я бы сузил. Александр Генис: Что, в сущности, и делает секулярное государство. Человек может жить по библейским заповедям, но государство, у которого - как раз со строго религиозной, теологической точки зрения - нет перспективы вечной жизни, вынуждено обходиться языческим римским правом. Реже всего литературе любой страны удаются такие драмы, которые оседают в театральных репертуарах нестареющим наследием. Теннесси Уильямс написал сразу несколько таких пьес, главная из которых - "Трамвай "Желание" - стала, пожалуй, самым емким вместилищем арехтипов, которой удалось создать американской словесности. Кстати, говоря, только побывав в Новом Орлеане, где происходит действие этой пьесы, я понял, откуда взялось ее название. "Дизайер", "Желание" - так называется район города, куда ходил весьма затрапезный трамвай зеленого цвета. Я видел его в городском музее. Другим - теперь уже всем доступным - экспонатом литературного музея Уильямса стало только что вышедшее собрание его писем как раз той поры, когда создавалась прославленная пьеса. Об этой части эпистолярного наследия драматурга рассказывает книжный обозреватель "Американского часа" Марина Ефимова. (ТЕННЕССИ УИЛЬЯМС. ПИСЬМА: 1945-57) Марина Ефимова: С 1945-го по 1957-й год жизнь великого американского драматурга Теннесси Уильямса представляла собой чудовищный хаос: пьянство, наркотики, случайные любовники, которых он подцеплял в публичных бассейнах. Не говоря уже о постоянной ипохондрии, о тяжелых отношениях с матерью и сестрой (которая в это время попала в психиатрическую лечебницу) и о хороводе беспутных друзей, на которых он тратил массу времени. Любопытно, что письма Уильямса этих лет почти все написаны во время путешествий (во все концы света - от Техаса до Танжера). В них описаны убогие номера отелей, непослушные арендованные автомобили, несъедобная дорожная пища. "Я бегу от чего-то, - писал он, - только не знаю, от чего". Трудно себе представить, как в таком состоянии и в такой обстановке можно продуктивно работать. Тем не менее, именно в период с 1945 года (когда с успехом прошел по театрам его "Стеклянный зверинец") и до 57-го (когда готовилась к постановке "Сладкоголосая птица юности") Теннесси Уильямс создал почти все свои лучшие пьесы: "Трамвай "Желание", "Орфей спускается в ад", "Казино Реал" и "Кошка на горячей железной крыше", а также роман, бессчетные короткие рассказы и эссе. (Только "Ночь игуаны" написана позже - в 61-м). Объясняя этот необъяснимый феномен "творчества на бегу", критик Ричард Шикель пишет: Диктор: "О Теннесси Уильямсе нужно знать главное: он был твердокаменным романтиком во всем, что касалось ВАЖНОСТИ писательства. Он был глубоко убежден в необходимости честной регистрации всех странностей человеческой природы. Он писал в одном из писем: "Если страдание и смятение человеческого сердца будут красноречиво выражены искусством, то они будут восприняты зрителем с восторгом облегчения, потому что в СВОЕМ собственном страдании и смятении он почувствует себя не таким безнадежно одиноким". Вот почему - ради этой цели - Теннесси Уильямс был абсолютно бесстрашен и героически бескомпромиссен в своем творчестве". Марина Ефимова: Каждое утро своей жизни (какое бы похмелье его ни мучило, каким бы недостижимым ни казалось вдохновение, какими бы трагическими ни были обстоятельства) он садился за стол и "встречал лицом к лицу пишущую машинку". Читаем в одном из писем: Диктор: "Билл Инге спросил меня: "Тенн, тебе что, незнаком писательский ступор?" Я сказал ему, что всю жизнь живу в писательском ступоре, но мое желание писать настолько сильно, что каждый день я пробиваю его". Марина Ефимова: Уильямс заслужил доверие читателя и зрителя. "Язык его пьес, - пишет рецензент Ричард Шикель, - тоскующий, нежный, но при этом полный напряженной силы - был неслыханным новшеством на Бродвее". Этот новый театральный язык, по выражению рецензента, "так бесстыдно обнажал ужасные тайны жизни, что шокировал бы непривычного бродвейского зрителя, если бы не искупался высокой и благородной целью". Уильямс заставил среднего американца взглянуть на тех, от кого он привычно отворачивался: Диктор: "Я жил среди отчаявшихся и отверженных. И что я обнаружил в них? Страстные мечты, мужественное терпение, и чаще всего - нежность. Я попытался воспроизвести именно ИХ жизни потому, что моя собственная жизнь ближе всех - к ним". Марина Ефимова: В этой попытке писатель никогда не увиливал от сути, не избегал боли, не сентиментальничал и не лгал. Но время, в которое жил Теннесси Уильямс, не отличалось дружелюбием к изгоям, неудачникам, страдальцам и аутсайдерам. Это была эпоха Холодной войны и Маккартизма, это было время поколения, получившего прозвище "безмолвного", silent generation - людей, довольных собой, сосредоточенных на карьере и благополучии и послушно живших по стандартам "американского образа жизни". Тем не менее, Теннесси Уильямс, по выражению его героини Блаш Дюбуа, "всегда мог положиться на доброту незнакомцев". Шикель пишет: Диктор: "Нужна была, как у нас говорят, целая деревня, чтобы держать Теннесси Уильямса на плаву, не дать ему впасть в безумие, не дать загубить свой талант алкоголем и наркотиками. И всегда находилась масса таких людей: его верный литературный агент Одри Вуд, его лучший режиссер Элия Казан, его верный друг английская актриса Мария Бритнева" Марина Ефимова: Судя по письмам, Одри Вуд стала для Уильямса второй матерью: она не только устраивала его пьесы, но следила за его финансами и даже разбирала семейные распри. А о режиссере Казане Уильямс сказал однажды: "Мечтатели с туманом в голове, к которым я бесспорно принадлежу, нуждаются в комплиментарном, но трезвом взгляде более объективного и действенного практика". Казан же горячо любил Уильямса - как гения драмы, как собрата-аутсайдера, как трагического поэта. Они оба нуждались друг в друге: Уильямс в Казане - чтобы довести свою пьесу до реальной постановки, до зрителя, до гонорара. Казан в Уильямсе - чтобы приподнять над землей свой пронзительный, но тяжелый реализм. Этот том писем Теннесси Уильямса кончается пророчеством в свой собственный адрес. В одном из писем он объясняет характер актрисы - героини (или, точней, антигероини) его пьесы "Сладкоголосая птица юности": Диктор: "Она погружается все глубже в состояние полузабытья, которое грозит всякому художнику, забросившему свое искусство. Если он позарится на ложные ценности или поддастся унынию, столь обычному для человека, - из-за потери молодости, например, если забудет о своей миссии, то начнется процесс его физической и моральной дегенерации". Марина Ефимова: С самим Теннесси Уильямсом это случится потом, через четверть века, когда мир станет для него уж слишком враждебным, или уж слишком равнодушным. Пока же, из писем 40-х - 50-х годов, перед нами встает героический человек, терзаемый демонами, которых он каждый день сгибает силой своей творческой воли. Александр Генис: Песня недели. Ее представит Григорий Эйдинов. Григорий Эйдинов: Отгремевший на днях ирландский национальный праздник День Святого Патрика уже давно считается общеамериканским событием. Тем более, что в Нью-Йорке проходит не только самый большой, но самый старый парад в честь Дня Святого Патрика - впервые он состоялся в 1762 году. Учреждения в этот день ещё не закрывают, но, как принято говорить, в этот день - все чувствуют себя ирландцами и в знак солидарности каждый норовит надеть что-нибудь зеленое. В том-то и состоит уникальность этого праздника, что его с удовольствием отмечают во всём мире, включая и те страны, где ирланддцев совсем немного. Я, скажем, лично видел первый парад Святого Патрика в Москве в 1992 году на Новом Арбате. Тогда в нём участвовали многочисленные, в основном, неирландские рекламодатели, духовой оркестр: и почему-то казаки. Кстати, говорят, что из всех иностранцев, осевших в Москве со времен перестройки, лучше всего прижились в России ирландцы. Во всяком случае, в воскресенье, уже по переваливший за десятилетие традиции, опять прошёл зеленый парад в Москве, в котором участвовали 15 (!) колонн волынщиков и ансамблей национального ирландского танца. Правда, в нарушении международного обычая в Москве на параде не продавали пиво - ни зелёного, ни обыкновенного. Между тем, богатую ирландскую культуру так же невозможно себе представить без этого напитка, как без музыки. В ирландском фольклоре пиву посвящено более 100 песен. Вот одна из таких всегда не серьёзных композиций. "С детства, куда не подамся, везде меня встречает и провожает "сок ячменя" - поют можно сказать "Битлз" ирландской музыки "Кланси Брозерс". "Сок ячменя" (Juice of the Barley). Александр Генис: Как обычно, на масленицу, Академия российской современной словесности, к которой я имею честь принадлежать со дня ее основания, объявила имена новых лауреатов премии имени Аполлона Григорьева. Впервые награда досталось и представителю Русской Америки, поэту Льву Лосеву. Он получил премию за шестую книгу стихов, выпущенную, и это стоит отметить, неутомимым тружеником элитарного издательского дела петербуржцем Геннадием Комаровым. На днях Лев Лосев приезжал из своего нью-хэмпширского колледжа Дартмут в Нью-Йорк, чтобы выступить с чтением стихов в Бруклинской библиотеке. Воспользовавшись визитом, я встретился с поэтом и профессором Львом Владимировичем Лосевым в любимом нами обоими ресторане "Самовар". Лев Владимирович, вы начинали свою поэтическую карьеру ин медиа рес, ваша первая книга стихов вышла в 80-е годы, когда вы были уже зрелым и известным литератором. В чем преимущество и недостаток такого позднего дебюта? Лев Лосев: Я не вижу здесь ни преимуществ, ни недостатков. Это был для меня естественный процесс. Стихи сами по себе стали появляться в довольно позднем возрасте. И, поскольку я не собирался их публиковать, поначалу они были для меня средством автотерапии, спасательными кругами в трудных жизненных обстоятельствах, мне и в голову не приходило, что они могут представлять какой-то интерес для других. Теперь, задним числом, оценивая то, что произошло, я могу предполагать, что стихи, которые стали писаться во второй половине жизни, мне как-то помогли начать эту вторую половину жизни после кризиса середины жизни. Тут люди всегда находят либо хобби, либо разводятся и женятся на молодой секретарше, что, на мой взгляд, было бы несколько пошловато. Хобби? Я человек не рукастый, не могу заняться выпиливанием по дереву или вырезанием скульптурок. Пришло такое счастливое занятие, которое сделало вторую половину жизни осмысленной. Александр Генис: Это очень похоже на Юнга, который говорил, что кризис зрелости нужно решить таким образом, чтобы в 90 лет не похоронили живой труп. Лев Владимирович, что в ваших стихах меняется? Так или иначе, им уже четверть века. На каких камнях покоится механизм вашей поэзии? Лев Лосев: Честно говоря, представления не имею, на каких камнях он покоится. Когда у меня получается какое-то новое стихотворение, я не задумываюсь о его качестве. Пришли на ум какие-то строчки, как-то они сложились в более ли менее законченный текст, я этот текст записываю. Потом я его перечитываю, перебираю строчки снова, и тогда, возникает отборочный критерий, который состоит в том, есть тут что-то для меня новое, меня самого удивляющее, или нет. Иногда какие-то приятные, доставившие радость при сочинении строки предстают знакомыми, уже слышанными, вторичными. Это я безжалостно отрезаю. Если же текст, который меня чем-то беспокоит, не нравится, кажется безвкусным, но в нем есть что-то такое, чего я раньше от себя самого не слышал и не ожидал, я оставляю. Так и происходило с самого начала, когда я начал всерьез писать стихи, лет 25-30 тому назад и, в этом смысле, ничего не меняется. Это самое главное. Александр Генис: Дикое мясо поэзии? Лев Лосев: Абсолютно дикое. Александр Генис: Я хотел немножко поговорить о том, как писать стихи в чужом языковом окружении. У Овидия есть строчка, он писал стихи у даков, и говорил, что это то же самое что миму мерную пляску плясать в темноте. Легко или трудно писать в чужом языковом окружении, полезно или вредно? Лев Досев: Я думаю, что полезно. Конечно, это можно счесть хорошей миной при плохой игре, потому что это, казалось бы, всем известная истина, что поэзия питается живым языком и нужно жить в этой языковой среде для того, чтобы стихи были живыми. Но, с другой стороны, мне кажется, что начинаешь как-то по особенному ценить возможности родного языка, когда остаешься с ним один на один, когда он не звучит вокруг повседневно. Это сказывается даже на самом простом, лексическом уровне. Доставляет радость вспоминание какого-то слова, которые ты не употребляешь. Почти в каждом стихотворении есть такие слова, которые мне вспомнились, и мне ужасно захотелось их произнести. Возможно, это не самый яркий пример, но в одном из недавних стихотворений мне вдруг вспомнилось слово из Салтыкова-Щедрина - рукосуй. Александр Генис: Раз уж мы заговорили о профессоре Лосеве, мешает или помогает профессор Лосев Лосеву поэту? Лев Лосев: Ничуть не мешает и не может мешать. Это вопрос вполне закономерный, потому что традиционное представление о поэзии, не только развитое советской школой, советским культурным контекстом, но и вообще всей русской интеллигентской народнической традицией, о том, что она должна идти откуда-то из сердца, из нутра, из тонкого кишечника, из почвы. Очень органическая эстетика. Я не против органики, но я думаю, что это очень узкий взгляд на органичность, потому что органично все. Цивилизация это тоже часть природы. И поэтому в стихи, как в интуитивное творчество, в качестве энергоресурса, годится абсолютно все, не только непосредственные эмоции и переживания любви и страха, ненависти, быта, но также и то, что относится к вторичным культурным переживаниям - переживание книг, музыки, архитектуры. Почему мы должны все это отметать, как вторичное, литературное? Не было худшего упрека в литературных кружках при домах пионеров, чем упрек в литературности: "Ах, это все литературщина!". Так вот, литературщина - это то же самое, что и березки, васильки, подсолнухи, небо, озера. Все это явления одной природы. Я когда-то написал стихотворение, в котором речь шла о том, что, чтобы подтапливать самовар, годится все, любые щепочки, а также точечки, запятые и прочие графические знаки. Александр Генис: Какое определение поэзии вы для себя считаете рабочим? Скажем, Пастернак называл стихи губкой, а вы? Лев Лосев: Вы меня немножко обескуражили, потому что начали с цитирования пастернаковского афоризма, а у меня готового афоризма нет. Я думаю, что это не исчерпывающее определение. Но есть для меня совершенно обязательная характеристика поэзии, которую очень часто исключают из многочисленных определений поэзии - игра. Поэзия это игра. Александр Генис: В минувший уик-энд на экраны Нью-Йорка вышел новый и, как всегда, долгожданный фильм Вуди Аллена. О нем рассказывает только что вернувшийся из кинотеатра обозреватель "Американского часа" Андрей Загданский. Ну, как, Андрей, скажите быстро: каково первое впечатление? Оно? Андрей Загданский: Нет, не оно. Но близко, как часто бывает у Вуди Аллена. Вы знаете, Саша, характерная черта Вуди Аллена - это эксперимент с жанром. Жанр, в котором чаще всего работает Вуди Аллен, это трагикомедия. И в новой картине "Мелинда Мелинда" Вуди Аллен делает последовательный эксперимент. Очередной, кстати, в его творчестве. Он расчленяет свой традиционный жанр трагикомедия на две составляющие - трагедия, с одной стороны, комедия, с другой стороны. Александр Генис: И играет одна и та же актриса, насколько я понимаю? Андрей Загданский: Абсолютно верно. Фильм начинается очень просто. Два друга, два писателя, беседуют в ресторане. И спорят, какой жанр важнее - трагедия или комедия. Очень интересно, что этих двух писателей играют Лэри Пайн, который играл доктора Астрова в "Дяде Ване на 42-й улице", и Уоллес Шон, который тоже снимался в этом фильме и играл самого дядю Ваню. То есть, это чеховские актеры. Александр Генис: Что понятно для Вуди Аллена, который и есть инкарнация Чехова на нью-йоркской сцене. Андрей Загданский: Совершенно верно, известно, что Вуди Аллен поклоняется трем богам: Чехов, Бергман и Федерико Феллини. Итак, что происходит? Два писателя оспаривают, какой жанр важнее, сильнее, к какому жанру больше тянутся зрители. И третий человек, присутствующий в ресторане, рассказывает маленькую историю. Он только начинает ее рассказывать. И каждый из писателей оживляется. Уоллес Шон говорит: "Ну, конечно же, это комедия. Сейчас я вам расскажу, как будет развиваться история". В то время как Лэри Пайн говорит: "Нет, это трагедия. Посмотрите, как будет развиваться история". Итак, Вуди Аллен рассказывает две перекрещивающиеся истории, каждую устами одного из своих героев писателей, комика и трагического писателя. Александр Генис: Это его собственная биография, потому что Вуди Аллен начинал как комедиограф и всю свою жизнь он пытался стать трагическим режиссером. Он всю жизнь боролся между двумя этими страстями. Андрей Загданский: Абсолютно верно. Мне кажется, в какой-то степени этот фильм - это сеанс психоанализа, как часто бывает у Вуди Аллена. Он расчленяет собственную творческую мастерскую. Трагедия или комедия - что важнее. Александр Генис: Что же важнее у него получается? Андрей Загданский: Самое забавное, что в трагической линии картины мне все время хотелось смеяться. Хотя, я, признаюсь, был один смеющийся зритель в зале. Комическая линия забавная, в ней очень много смешного, замечательного, придуманного, но, к сожалению, вся история в целом, не складывается. Мы теряем последовательность развития событий. Это очень неприятно в кино. Александр Генис: Андрей, Вуди Аллену уже 70 лет. И это уже, прямо скажем, зрелый возраст. Есть ощущение финальности в этом фильме? Андрей Загданский: Нет, я бы сказал, что он остается в счастливом подростковом возрасте, как всякий творческий человек. Он задает вопросы, он экспериментирует. Иногда эксперименты более удачны. Иногда менее удачны, как эта картина. Но у меня есть уважение к творческой попытке, к необычности пути, по которому он двигается, к желанию избежать любым путем проторенной дороги. "Мелинда Мелинда" является, бесспорно, последним, но отнюдь не завершающим фильмом Вуди Аллена. Я убежден, что он на этой картине не остановится и будет продолжать работать. Кстати, следующая картина находится уже в производстве. Александр Генис: Трагедия или комедия? Андрей Загданский: Что бы он ни снял, все равно ему из жанра трагикомедии, в котором он работает, не выбраться. Александр Генис: А сейчас в эфире наша традиционная рубрика -"Музыкальное приношение Соломона Волкова". Знаете, Соломон, как-то так выходит, что три Ваши "приношения" у нас всегда складываются в сюжет. Уж не знаю - с умыслом или без, но каждый выпуск этой рубрики рассказывает свою историю. Какой она будет сегодня? Соломон Волков: Мне захотелось отметить память трех недавно ушедших от нас великих певцов. И я это делаю не случайно. Пока певец живой и выступает, нет более знаменитого человека в музыкальной сфере. Звезда мира классической музыки - это певец или певица, пока они выступают. Существенная оговорка. А в тот момент, когда они исчезают со сцены или умирают, публика почему-то забывает о них. Александр Генис: Но есть же великие мифы - Карузо: Соломон Волков: Да, великие мифы остаются: Карузо, Шаляпин, Каллас, если угодно. А звезд, которые при жизни блистали, может, и не меньше, чем они, и были если и меньше знаменитыми, то не намного, публика забывает. И мне страшно обидно. Мне хочется напомнить о тех таких великих певцах, которые ушли от нас сравнительно недавно. Начнем мы с певицы, которая умерла еще в этом году, ей было 82 года. Это Виктория де Лос Анжелес, как она произносится по-английски, или Лос Анхелес по-испански. Это замечательное лирическое сопрано. Она перестала выступать на оперной сцене в начале 60-х годов. А до этого, в течение 10-ти лет, она была царицей Метрополитен Опера. Александр Генис: Да, ее так и называли "королева Метрополитен Опера". Соломон Волков: Ее все знали. И до сих пор, иногда, по ночному телевидению, показывают клипы, снятые в то время, где она еще молодая. Такая пышненькая, темноволосая, темноглазая женщина, с замечательным, очень красивым кремовым голосом. Александр Генис: Говорят, что она пела только по-итальянски, никогда не пела оперы на иностранных языках. Соломон Волков: Она перестала в 60-е годы выступать на оперной сцене и перешла на камерный репертуар, и тогда она стала очень много петь музыки своей родной страны Испании. В частности, испанского композитора Федерико Мампо, про которого в России не очень много знают. А это такой, я бы сказал, испанский Свиридов. Он умер в 1987 году. Он сочинял простую, но изысканную, стилизованную под народную, вокальную музыку. И этот композитор прекрасно получился у Виктории де Лос Анжелес. Вторым нашим героем будет бас Николай Геуров, который умер в прошлом году. Ему было 74 года. С ним я был знаком. С Геуровым я столкнулся (при том, что он учился когда-то в Московской консерватории и в Москве был легендой), здесь, в Америке, в начале 80-х годов при любопытных обстоятельствах. Он болгарин, хотя в тот момент, он уже, фактически, жил на Западе. Переехав на Запад, он женился на Мирелле Фреге, замечательной итальянской певице. Узнав, что я хочу с ним сделать интервью для Радио Свобода, он отказался. Он боялся разговаривать с представителем Радио Свобода тогда и, к сожалению, интервью так и не состоялось. Он был замечательным вокалистом. Но он всю свою жизнь прожил в тени Шаляпина. Ему всю жизнь приходилось доказывать, что он не второй, третий, не пятый Шаляпин. Что он, как он любил говорить, первый, хотя и маленький Николай Геуров. Хотя он зря прибеднялся. У него очень красивый мягкий бас. Я хочу его показать в арии короля Филиппа из Дон Карлоса Верди. Очень интересная и глубокая музыка. Но, вообще-то, у басов не так много интересной музыки. В связи с этим я вспоминаю характерный анекдот, который любил рассказывать Шаляпин. Он разговаривал с Николаем Вторым и пожаловался ему, что у басов крайне неинтересный репертуар, все время приходится петь каких-то царей, королей. И, как вспоминает Шаляпин, Николай подергал свою бородку и сказал: "Да, действительно, неинтересный материал:". Тем, не менее, и у царей и у королей бывает в опере замечательная музыка, и это доказывает Николай Геуров в арии короля Филиппа. И, наконец, Рената Тибальди. Я говорил, что о Каллас помнят все. Каллас это легенда. Но, при жизни Каллас, Тибальди, которая умерла в прошлом году в возрасте 82-х лет, была ее соперницей. Их пресса даже стравливала и противопоставляла: Каллас такая темпераментная, драматическая, зато у нее хромает вокал, а у Тибальди безупречный вокал, но не всегда ей достает драматической выразительности и экспрессивности. И грешным делом, я, в свое время, предпочитал как раз Ренату Тибальди. Мне Каллас, когда я был помоложе, не очень нравилась. Мне хотелось вот этого вокального совершенства, которое у Каллас встречается далеко не всегда. Другое дело, что я с годами научился ценить этот настоящий драматический темперамент. Но каждый раз, когда я слушаю записи Тибальди, я поражаюсь ее виртуозной технике. Образец этой техники Тибальди мы можем услышать в том, как она исполняет арию графини их оперы Моцарта "Женитьба Фигаро" и делает это в присущей ей элегантной и благородной манере. Я надеюсь, что те, кто услышит это незабываемое исполнение, будут ее помнить и будут вспоминать всех трех певцов, о которых мы сегодня говорили в нашей передаче. |
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
